Боярин Фёдор и князь Максим долго молчали. Каждый переживал страдания Басманова по-своему. Но Фёдору они были понятнее. Ведь доведись ему повстречаться с князем Василием Голубым-Ростовским, вряд ли он стал бы вести с ним богоугодные речи о спасении души грешника. Он бы пошёл на него с палкой, с голыми руками против его сабли и уничтожил бы злодея, лишившего его самого дорогого в жизни. Молчание затянулось. Князь Цыплятяев первым нарушил его:
- А у тебя-то как, друг мой сердешный? Где княгиня Ульяна с сынком? Или в Старицах сгинули, куда князь Василий Голубой-Ростовский ходил катовать?
- И не спрашивай, княже. - Фёдор низко опустил голову. Всё вспыхнуло перед взором боярина, словно в сей миг рухнула кровля избушки на Ульяшу и Степу, похоронила их. Будто только сегодня он положил в землю прах любимой супруги и сына.
Князь не понукал Фёдора, знал, что такие крепыши, как Колычев, по пустякам не убегают на край света, не седеют, как лунь. Он терпеливо ждал откровения. Оно пришло, когда поздним вечером князь куда-то отлучился и вернулся с баклагой хлебной водки. Когда они выпили и закусили чем Бог послал, у Фёдора вновь появилась жажда освободить душу от боли, которая там напластовывалась день за днём после исповеди князю Ивану Шаховскому. И поведав всё о жизни на заимке Субботы, Фёдор почувствовал облегчение.
- Мне бы теперь найти того злодея, который поднял руку на Ульяшу и Степу. И душу, и печёнку из него вытащил бы и на медленном огне спалил. Да вещает сердце, кто сие зло содеял. Доберусь.
- Кто же именем тот мучитель?
- Ох, князь-батюшка, пока всё на моих домыслах держится. Не удалось мне ухватить его за руку в час злочинства. А он уже дважды чинил разбой и подлости над нами.
- То верно. Ежели нет подноготной правды, судить неправедно, - заключил князь.
Друзья просидели за беседой долго. Была на исходе ночь, за оконцем кельи уже занимался новый день, когда Фёдор и Максим улеглись на лавки, дабы забыться в коротком сне. Однако вскоре их сон был прерван. На сторожевой башне надрывался набатный колокол. Звонил он громко, надсадно и упорно. Князь и боярин вмиг очнулись, натянули сапоги, набросили кафтаны и побежали на монастырский двор. И пришли в ужас от того, что увидели.
Огромным костром пылала трапезная. Но ещё выше поднималось пламя над хлебодарней. И уже занимались кровли келарской, иконописной и чеботной палат. Максим и Фёдор прибежали к пожарищу вместе со всей монастырской братией. Монахи бегали вокруг горящих зданий, суетились, размахивали руками, кричали и ничего не делали. Огонь ревел, пожирая дела рук человеческих. И тут князь Цыплятяев крикнул:
- Добро спасайте! Добро спасайте! - И побежал в иконописную мастерскую.
Следом помчался и Фёдор. Он увидел там многие готовые иконы, ещё большую холстину, сложил в неё десятка два икон, взвалил их на спину и уже в дыму, вслепую выбрался из мастерской. Он отбежал подальше от пожарища, сбросил холстину с иконами и тут же увидел, как загорелись шатры храма Преображения Господня. И Фёдор поспешил к храму.
- Спасём святыни! - крикнул он и скрылся в церкви.
За пятьдесят лет после первого пожара в храме накопилось много бесценных икон. Прежде всего это были вклады достославных россиян. Пять икон были древними, времён великого князя Киевского и всея Руси Владимира Святого. В Новгороде при нём писали иконы греческие иконописцы, коих он позвал из Византии. И позже богобоязненные новгородцы поделились своими иконами с соловецкими святыми отцами, сделали в монастырь много бесценных вкладов. Фёдор знал это от отца, потому как боярин Степан сам делал вклады в Соловецкую обитель, когда жил в Деревской пятине.
Образ чудотворной Софии Премудрости, почти в рост человека, на кипарисовой доске, в серебряном окладе был неподъёмен, но Фёдор снял его со стены, взвалил на спину и, сгибаясь под тяжестью, поспешил из храма. Навстречу ему бежали другие спасатели, был среди них и князь Цыплятяев. Дело ладилось. Фёдор и многие соловецкие спасатели успели вынести из храма всё, что можно было унести, и не оставили огню ни одной святыни. Но вскоре купол храма стал разваливаться и вниз полетели пылающие балки, стропила, доски. Весь храм охватило пламенем. Фёдор забеспокоился: он нигде не видел князя Максима. "Господи, да он ещё в храме!" И Фёдор вбежал на паперть, ринулся в церковь и на пороге притвора встретился с Максимом. Он держал в руках золотую чашу. Князя трудно было узнать. Волосы на голове и на бороде были опалены огнём, лицо как чёрная маска, одежда дымилась.
- Вот, нашёл в ризнице, - виновато сказал он, словно сам оставил прожорливому огню драгоценный сосуд.
Монастырь горел без малого сутки. Спасти удалось лишь имущество, часть рукописных книг, иконы, утварь и запасы пищи. Здания сгорели все. Только два десятка келий да конюшни, кои стояли на отшибе, уцелели от огня. Монахи ходили по двору как потерянные. И все что-то искали, собирали в груды. Пепелище ещё дымилось, там и тут побивался огонь. Паломники сбились в кучу близ ворот в бухту Благополучия. Игумен Алексий наконец пришёл в чувство и собрал возле пепелища монастырскую братию и соборных старцев на совет.
- Слушайте все! - обратился игумен к соловчанам. - Жду ответа и вопрошаю: кто виновен в пожаре?
Измученные монахи молчали. Алексий повысил голос:
- Какая нечистая сила сожгла обитель?!
И снова в ответ лишь молчание. Монахи тоже хотели знать причину пожара и не находили. Даже кормщики, что с полуночи готовили пищу на кухне трапезной, не знали, чья сатанинская сила учинила разбой. Ведь и грозы с разгулом молний не было за минувшую ночь. Илья-пророк давно не гулял по небу в своей огненной колеснице. К игумену подошёл соборный старец Лукиан, седой и благообразный.
- Преподобный Алексий, вели войти в наш круг паломникам, ибо там корень зла, - сказал он.
Алексий послал нескольких молодых монахов за паломниками и предупредил:
- Ведите всех, да смотрите, дабы кто не сбежал.
Убежать никто не пытался, пришли в круг смиренные. Их было почти сто человек. Когда толчея прекратилась, Алексий произнёс:
- Ежели среди вас есть злочинец, пусть выйдет и покается. Да будет прощён.
Среди паломников никто не отозвался, не шелохнулся. И тогда слово сказал соборный старец Лукиан:
- Вольно вам молчать, ежели совесть чиста. А ежели нет? Знаю и то, что пальцем вы не укажете на злочинца. Но Господу Богу и нам, отцам обители, угодно выявить слугу сатаны, проникшего в святую обитель. Потому будем испытаны огнём! - Лукиан поднял вверх руки, возвысил голос: - Соборные старцы, игумен Алексий, вся монастырская братия, работные люди и паломники, слушайте! Повелеваю вам снять обувь!
На площади началось движение. Нашлись слабые духом, и они прятались за спины собратьев. Старец Лукиан первым снял свои чёботы, поднял их над головой. Крикнул:
- Несите обувь над собой! Идите за мной! - Он вскинул крест над головой, положил чёботы на землю и двинулся к пепелищу храма Преображения Господня.
Пожарище дымилось, сквозь пепел сверкали горящие угли, но Лукиан шёл отрешённо, словно утром по росной луговой траве. Соборные старцы, за ними игумен Алексий, все иноки и работные люди двинулись следом за Лукианом без сомнений.
Вместе с монахами и работными людьми ушли на пепелище и Фёдор с Максимом. Они шли рядом, держась за руки. И когда их ноги опалило нестерпимым жаром, когда из горла готов был вырваться стон или крик, они лишь крепче сжали друг другу руки да стиснули зубы. А впереди и позади все стонали. Одно долгое "О-ох!" возносилось над шествием в ясное небо, словно тяжело дышало огромное больное животное. И всё же Фёдору и Максиму было труднее других. Они же по-монашески никогда не ходили босиком. Но вскоре и монахи прекратили стоны. Они шли с молитвой, и она спасала их от жара, усмиряла боль.
Вот уже старец Лукиан сошёл с пожарища и принялся осенять всех крестом. Он смотрел в глаза соловецким людям и видел в них благое страдание. И показалось Лукиану, что, позови он монастырскую братию, вновь пойдут не дрогнув. Но зоркие глаза соборного старца заметили паломников, кои стояли без движения на краю пожарища. Лукиан подошёл к ним и крикнул:
- Гнев Божий падёт на ваши головы, вы будете преданы анафеме, ежели не испытаете себя огнём! Овцы заблудшие, идите за мной! - И старец во второй раз взошёл на пепелище.
Несколько паломников двинулись за Лукианом следом, остальные не шелохнулись. И тогда к ним подбежали монахи, а с ними и Фёдор с Максимом и стали теснить их к пожарищу. Над толпою прокатился ропот, и кто-то выкрикнул:
- Не гоните меня, не гоните! Примите мой вклад на полхрама!
Но тому воплю монахи не вняли, как и многим другим стенаниям. Они оттесняли паломников на пепелище, подталкивали непокорных, снимали обувь с тех, кто не послушался Лукиана. Обречённые на пытки паломники, вынужденные ступить на раскалённые угли, стонали, кричали, дёргали ногами в дикой пляске, но шли плотной толпой. И тут всё высветилось. С воплями вырвались из толпы два крепких, со смоляными бородами, в чёрных плащах паломника, сбежали с пожарища и поднялись на груду валунов. И один из них истошно завопил:
- Это мы, мы сожгли ваше крамольное гнездо! Да была на то воля государя-батюшки!
Паломники скинули чёрные плащи и оказались в воинских кафтанах, припоясанные саблями. Один из них достал из-за борта кафтана бумагу, поднял её над головой.
- Вот она, грамота, в коей дано нам право вершить суд над крамольниками! Все крамольники, потому как укрываете беглых государевых преступников!
- Дай сию грамоту, сын мой, - подходя к груде валунов, потребовал игумен Алексий. - Не ложная ли она?
- Истинно из государева Разбойного приказа! Потому не дам! - крикнул черноликий воин. - Мы покажем её, когда посадите на коч и отправите с нами в Онегу князя Максима Цыплятяева.
- Мы возьмём силой ту грамоту, - заявил Алексий и позвал двух дюжих монахов. - Отберите у них бумагу!
- Голову снесём тому, кто дерзнёт подойти! - крикнул старший по виду, высокий плечистый воин. Он обнажил саблю.
Вытащил саблю и стоящий рядом злочинец. Фёдор покачал головой: ничего монахам не сделать с оружными злодеями. Он увидел близ пожарища трапезной берёзовую оглоблю, сбегал за ней, схватил и помчался к злочинцам.
- Эй вы, я тысяцкий! - крикнул Фёдор. - И над вами моя воля! Подайте сюда грамоту!
- Возьмёшь силой - твоя, - отозвался плечистый воин и вскинул саблю. Он защищался потому, что знал: грамота не давала ему права чинить разбой и поджигать монастырь.
И второй воин ощетинился. Фёдор отметил, что перед ним опытные бойцы и их так просто не взять. Но в руках у него было такое оружие, против которого сабля что хворостинка. Да и владел дубиной Фёдор отменно. И он крикнул:
- Тогда берегись! - И Фёдор прыгнул на валуны.
Он размахивал дубиной так быстро, что её движения были неуловимы и от неё невозможно было обороняться. И вот уже сабли из рук воинов вышиблены и полетели в разные стороны. И также стремительно Фёдор ударил одного и другого воина в грудь, и они вмиг оказались под ногами у монахов. Те схватили их и опоясками связали руки.
Фёдор подбежал к тому воину, у которого была грамота, достал её из-за кафтана, развернул и бегло прочитал: "Грамота сия дана людям Разбойного приказа чинить суд и расправу над злодеями и крамольниками и всеми клятвопреступниками крестного целования великому князю всея Руси Иоанну Васильевичу. Анна Глинская, правительница. Преподобный отец Ипат, правитель, духовный отец государя".
Фёдор отдал грамоту игумену. Алексий прочитал её и подумал, что вины перед государем у монастыря нет, он принимал к себе не клятвопреступников, у коих нет клейма на лбу, а всего лишь паломников. И что ежели возьмёт служилых под стражу и учинит суд за разбой, того ему тоже в вину не впишут. Знал он, что Елены Глинской уже нет, а самозваный Ипат изгнан боярами из Кремля. Сказал о том братии:
- Мы служим Господу Богу и государю без крамолы. Потому содеянное пожарище случилось происками колдуньи и еретички Анны Глинской и её слуги Ипата. Сие есть преступление против церкви и матушки России. Посему велю заточить злодеев в каменную яму и держать их в строгости. Вершите суд, братия!
Монахи не мешкая потащили служилых за хозяйственные постройки, где была монастырская сидельница - глубокая каменная яма с решёткой из берёзовых кольев. Вот решётка снята, злочинцы сброшены в яму. Решётку положили на место, вкатили на неё два валуна, и суд свершился.
В обители недолго предавались унынию над пепелищем, взялись заново строить всё, что нужно было для жизни. Среди паломников тоже нашлись доброхоты, был в их числе и князь Максим Цыплятяев. Не остался в стороне и Фёдор. Он одним из первых проявил рвение. В тот же день, а он почти был равен суткам, Фёдор подошёл к игумену и сказал:
- Преподобный отец, мне ещё неведомо, примешь ли ты меня в обитель, но ведома мне жажда моя послужить православию. Даю обет: пока всё не поднимем из пепла, буду работным человеком. - И Фёдор низко поклонился Алексию.
- Сын мой, я видел твой подвиг в спасении чудотворных икон и священных сосудов. Ты проявил воинский дух за честь обители. Потому достоин быть сыном Господа Бога. Приди ноне после вечерней трапезы в мою келью со свидетелем-побратимом князем Максимом, и мы свершим постриг.
- Многие лета тебе здравия, преподобный отец, - поблагодарил Фёдор Алексия да вскинул руки и прошептал: - Милостивый Боже, Спаситель и Человеколюбец, низкий поклон тебе за то, что услышал мою молитву. - И Фёдор земно поклонился.
Вечером всё в тот же бесконечный июньский день над боярином Фёдором Колычевым был совершён обряд пострижения. Ему отрезали прядь белых, как снег, волос, надели чёрные одежды - символ скорби и отказа от мирской жизни - и нарекли именем Филипп. В эти дни ему исполнился тридцать один год. И никто не ведал, что спустя двадцать восемь лет нынешний инок-рясофор, младший саном среди прочих монахов, поднимется на престол митрополита всея Руси, поведёт Русскую православную церковь путями праведного служения Господу Богу и россиянам.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
ОТЗОВИСЬ, АЛЁША!
Осенью того же года, как сгореть Соловецкому монастырю, Алексей Басманов приехал с береговой службы в Москву на побывку. При нём был неизменный побратим сотский Глеб. На Оке и в Диком поле было в минувшее лето довольно тихо. Прибегали из Казанского ханства малые орды, делали набеги и уходили, ежели удавалось. А крымчаки и вовсе не появлялись в пределах Дикого поля. И большой воевода князь Андрей Горбатый-Шуйский разрешил своему воеводе-полковнику Алексею Басманову провести месяц-другой дома.
И вот Алексей уже на Пречистенке, в палатах дворянина Михаила Плещеева, своего добросердого дядюшки. Встретили его с радостью, со слезами, с причитаниями и с пугливым взглядом пятилетнего сынка Федяши, который почти за два года разлуки забыл своего батюшку. Однако, расцеловав тётушку Анну и дядюшку Михаила, Алексей взял на руки сына и прижал его к себе.
- Родненький, Федяша, ты уж прости своего батюшку, что дал запамятовать себя.
- Я боюсь твоей бороды, - ещё дичился сын.
- Вот поруха! Так мы её с тобой вместе сабелькой и подрежем. И ты увидишь, что твой батянька молод. И мы с тобой поладим, сынок. Правда, поладим, дядюшка? Как вы тут, родимые, бедуете?
- Всевышний бережёт нас. Да ты бы с дороги-то умылся, племяш, переоделся в домашнее, сынок тебя и признает.
- Да, да, я сей миг. Вот только Федяшу рассмотрю как следует. - Алексей присел на лавку, посадил на колени сына, всмотрелся в его лицо, и на глазах у него появились слёзы. - Родимый, ты же вылитая матушка. Господи, как ты принял всё от своей матушки, от моей несравненной супруженьки Ксении. Глаза, нос, рот, волосы - всё её. Родимый, как же я тебя люблю! - Слёзы у мужественного воина продолжали невольно течь.
- А что, матушка моя сгорела, да? - спросил сын.
- Истинно сгорела, родимый.
Михаил и Анна стояли рядом и тоже плакали. Память вернула их к тем роковым дням, когда у них на глазах умирала ласковая, сердечная, как Богоматерь, невестка. Но старые люди быстрее одолели горестную немочь и засуетились. Надо было позаботиться о бане, накрыть стол. И они оставили наедине отца и сына. Алексей начал рассказывать Федяше, какая у него была прекрасная матушка и как она, умирая, наказывала беречь сына. Постепенно отец и сын отогрелись близ друг друга, и маленький Басманов стал расспрашивать отца, как он воюет с басурманами.
- Батюшка, а ты их много побил сабелькой, тех басурманов?
- Ой много, сынок, даже сабелька притупилась. А они всё лезут и лезут к нам. Вот как подрастёшь, мы вместе пойдём добивать их.
Три дня отец и сын были неразлучны. Они полными днями гуляли, ходили на торжища, покупали китайские игрушки, побывали в Кремле, помолились в соборах. Алексей показывал сыну великокняжеские палаты и говорил, словно приоткрывал завесу будущего:
- И ты в тех палатах побываешь, сынок. Может, государя-батюшку увидишь. Он немного старше тебя. Ещё и служить к себе возьмёт.
- Я бы пошёл служить ему. Только чтобы воеводой, как ты.
- Сие тебе доступно будет. Но чтобы воеводой быть, надо поучиться кой-чему.
- Я всё одолею, батюшка.
- Конечно. Ты будешь скакать на резвом коне, и я научу тебя этому. Ещё я научу тебя владеть саблей. Ни одному воеводе без той науки нельзя быть.
- А ещё бердышом. Я знаю, что такое бердыш, батюшка. Тю-тю-тю... - И Федяша замахал руками туда-сюда.
Отец и сын покидали Соборную площадь, которая старшему Басманову была очень и очень памятна. Подхватив на руки сына на Красной площади, где была теснота, Алексей подумал, что бы он делал без него, как жил. Прижав к груди Федю в первый день приезда, Алексей уже не мог с ним расстаться хотя бы на день, на час. Он овладел сердцем отца так же, как в своё время захватила Алексея ангел Ксения. Казалось Алексею, случись что-либо, и он жизнь отдаст за сына. И он готов был исполнять любую его просьбу, любую прихоть. А Федяша не был привередливым мальчиком, он оставался доволен тем, что у него есть батюшка, который бьёт басурманов и командует ратью.
Так прошла первая неделя общения отца и сына, и они были счастливы. Отец сдержал своё обещание и начал учить сына верховой езде. Ему помогал Глеб. Федяша не проявил никакого страха, когда его впервые посадили на коня. Он поелозил в седле и засмеялся:
- Как тут лепно!
Глеб дал мальчику в руки поводья, он сделал ими первое движение, и послушный конь пошёл по кругу. Алексей и Глеб шли рядом с конём, и отец заметил, как изменился сын. Он был горд собой оттого, что держал в руках поводья, что управлял конём.
Через два дня Федяша попросил отца прокатиться вместе с ним по набережной Москвы-реки. И на чистой луговине Федяша впервые узнал, что такое конская рысь. Он скакал и смеялся от радости. Они проскакали с версту в два конца и вернулись домой усталые и счастливые.
А дома Алексея ждал незнакомый человек преклонного возраста. С пытливыми серыми глазами, в дорожном одеянии. Дядюшка Михаил представил его:
- Сие паломник из Сасова, Рязанской земли, дворянин Анисим Петров. К тебе он, Алёша, с приватным разговором.
Алексей сошёл с коня, помог Феде покинуть седло и сказал ему: