Грозный вернулся из Александровой слободы в Масленую неделю, когда москвитяне вольно объедались блинами, катались на санках с гор, гоняли по улицам лошадей, запряжённых в сани, полные девок и парней. Да вскоре же в стольном граде наступила тишина. По Москве, по державе пошла гулять опричная метла, выметая "крамолы, измены, заговоры". Собачья пасть, притороченная к сёдлам опричников, пожирала всех, кого выметала из палат-теремов опричная снасть. И первой жертвой опричников стал прославленный воевода, один из покорителей Казанского ханства князь Андрей Горбатый-Шуйский, чтимый превыше отца родного в годы береговой службы Алексеем Басмановым. В те же дни более ста сродников казнённого князя из суздальской коренной знати были отправлены царём в ссылку в Казанский инородный край. Вотчины и имущество казнённого и ссыльных Иван Грозный забрал в свою казну. То было начало травли и уничтожения "христолюбивым" государем своих подданных.
Слухи о жестокостях самодержца волнами накатывались на Соловецкие острова. Паломников в святой обители, прославленной чистотой нравов и строгостью исполнения Божественного писания, становилось всё больше. Их не останавливали ни жестокие морозы, ни торосные льды, ни весенняя распутица. Зимой они двести вёрст шли пешком через море, одолевая ледяные преграды. Появляясь в монастыре, падали от усталости и изнеможения, а придя в себя, шли на исповедь к игумену.
Так Филипп узнал о стоянии митрополита Афанасия против царя Ивана Грозного, о взлёте и падении архиепископа Казанского Германа, коему Иван Грозный дал престол церкви, но через два дня после возведения в сан митрополита отобрал. Герман, как и Афанасий, оказался честным и мужественным россиянином и священнослужителем. Он не стал скрывать своего возмущения опричниной. Когда поставили его митрополитом, на первой же Божественной литургии Герман позвал царя Ивана в алтарь и побеседовал с ним с глазу на глаз.
- Ты, богочтимый царь-батюшка, сын мой, дал мне власть церковную. Она же простирает длани и на царскую душу. Потому Христом Богом прошу тебя распустить опричников и печься о животах благочестивых вельмож и достойных россиян. Они же тебе отплатят любовью.
- Вот как накажу всех своих супротивников, так и будет замирение с вельможами, - возразил царь. - Пока же, владыка, не мешай мне творить правый суд.
Герман не уступил царю и продолжал вразумлять-увещевать его иными словами. Он грозил самодержцу страшным судом, "тихими и кроткими словесами его покарующе".
- Тебе, благочестивый царь, нужно печься о спасении души за убиение непорочного князя Андрея Горбатого, за ущемление жизни его сродников.
- Полно, владыка, учить меня царствовать. Не хочу тебя слушать. - И царь покинул алтарь и собор.
Поздним вечером того же дня в палаты митрополита явились Алексей Басманов с сыном Фёдором и иными опричниками. Они вынесли Германа во двор, там упрятали в крытый возок и увезли неведомо куда. Герман был готов к тому, что его ждало, и ни в палатах, ни в возке не издал ни звука.
Расправившись со вторым неугодным митрополитом, Иван Грозный ушёл в созерцание своего внутреннего мира. Однако никакого ликования в душе не было, лишь тревога прорастала всё глубже, повиликой опутывала нутро. Грозный понимал, что долгие распри со священным собором, с архиереями чреваты осложнениями его царствованию. И он велел конюшему Алексею Басманову собрать в Золотой палате московский церковный клир. К приходу архиереев были по-царски накрыты столы, на коих во множестве красовались братины и ендовы с винами, медовухой и водкой. Когда пригубили хмельного, царь повёл беседу:
- Служители Господу Богу, наша церковь вновь пребывает в сиротстве. Ошибся я, не послушав вас и вознеся на престол церкви Афанасия и Германа. Примите же моё покаяние и вразумите мудрым советом, кому быть духовным отцом не токмо царя, но и моих подданных.
И встал перед царём архиепископ Крутицкий и Коломенский учёный муж Матвей. Поклонился и сказал:
- Государь-боголюбец, на Руси есть достойный род бояр Колычевых. На земском соборе мы их видели числом двенадцать. Да был и тринадцатый, пастырь монашеской обители Соловецкой. Потому говорю: зови в пастыри православной церкви достойного сына отечества Филиппа Колычева.
Иван Грозный вспомнил венчание на царство девятнадцатилетней давности, и эту же Золотую палату, и Филиппа Колычева пред собой, который не поцеловал его руку, а пощекотал бородой. Вспомнил его глаза, смелые и неподкупные, подумал: "Ох, церковники, опять пытаетесь взять меня в хомут. Да уж ладно, уступлю вам в последний раз. А там пеняйте на себя".
Так решилась судьба игумена Филиппа Колычева, будущего шестого митрополита за минувшие годы властвования Ивана Грозного.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ
РАЗЛОМ
В это же время, может быть, чуточку раньше, чем у Филиппа Колычева, ломалась судьба знаменитого воеводы Алексея Басманова. Как благополучно у него всё складывалось в юности! Дядюшка, дворянин Михаил Плещеев, заменил отца, погибшего в польском плену, а его супруга, добродетельная Анна, - матушку, сгоревшую от горя вскоре после гибели мужа. Счастливой порой своей жизни Алексей назвал бы то время, когда познакомился в Старицах с Фёдором Колычевым и приобрёл настоящего друга, когда там же, в Старицах, встретил дворянскую дочь Петра Лыгошина - Ксению. Тогда ведь с первого взгляда, с первого часа Алексей и Ксения полюбили друг друга. Как редко в окружении Алексея встречалось такое, чтобы молодые соединились по любви. Ему повезло. Отец и мать Ксении тоже из любви к своей дочери не искали ей знатного жениха. Она же при красоте своей привлекла бы кого угодно, а ей дали вольно любить дворянского сына.
Вернувшись из Стариц в Москву, Алексей несколько раз встречался с Ксенией во время богослужения в церкви близ Симонова монастыря. Они стояли за спинами её родителей и, забывая молиться, смотрели друг на друга. И при каждой встрече Ксения казалась Алексею всё прекраснее. После седьмого "свидания" Алексей понял, что он не может жить без завораживающей его девицы. И Алексей уговорил дядюшку Михаила и тётушку Анну быть его сватами.
Благословляя на супружество Ксению и Алексея, Пётр Лыгошин строго сказал ему:
- Люби и жалуй наше дитя. Бесценный клад тебе отдаём. Да хранит вас Господь Бог.
Когда состоялось венчание, когда прошло свадебное застолье, на которое Алексей загодя вызвал из Стариц Фёдора, Басманов привёз свою молодую супругу в палаты на Пречистенку. Бездетные Михаил и Анна приняли жену племянника как родную дочь. И началась сладкая жизнь. Так назовёт время медового месяца Алексей уже позже, когда будет лопатить и лопатить короткую, как северное лето, пору жизни с Ксюшей. Их ночи были полны сиянием любви и узнавания друг друга в близости. В черноглазой, со смоляными волосами Ксении таился огонь южанки. Она была неутомима во всём: и в ласках и в страсти. Сильный Алексей любил брать её на руки и нянчил, как дитя, а она, как дитя, играла с ним. И тогда он бежал с нею на ложе, и они впадали в забвение. Они теряли счёт дням, времени. И для них было полной неожиданностью то, что подступило вдруг как гроза, как вихрь, разметавший их. Это было их первое расставание, когда князь Иван Овчина отправил Алексея в Каргополь, якобы спасая его от опалы Ивана Шигоны. Неожиданный отъезд Алексея поразил Ксению, словно стрела птицу в полёте. Алексей был болезненно потрясён тем, как приняла Ксения весть о разлуке. Он утешал её, как мог:
- Я ведь ненадолго, любушка, всего на какой-то месяц. А там, как вернусь, мы продолжим свои сказочные дни и ночи.
Ксения не плакала, не стенала, но все огни в ней погасли и в чёрных глазах поселилась тьма.
- Всё не так, Алёша. Мы с тобой разлучаемся надолго, - шептала она бледными губами. - За князем Шигоной стоят Голубые-Ростовские, и это от них пала на тебя опала. От не враз неё избавишься.
Алексей не возражал. Он чувствовал сердцем, что Ксения права. Он понял, когда разговаривал с князем Иваном Овчиной, что за его ласковыми словами таилась бездна лжи.
- Я поеду с тобой, любый, - заявила Ксения. - Князь Иван Фёдорович не посмеет мне отказать.
- Откажет, голубушка, откажет, потому как всё тайно в моём отъезде. Мне ведь и тебе не велено говорить, куда я еду. Я как в тёмном лесу: ни лучика не проникает через хвою, дабы осветить мой путь в Каргополь.
Расставание с Ксенией было мучительным. Но Алексей не спешил его прерывать. Он хотел страдать вместе с Ксенией, хотя бы день или лишний час побыть с нею. И ещё он жаждал вдохнуть в Ксению веру, что впереди у них всё будет хорошо. И она проводила его в путь уже ободрившись и улыбалась, и чёрные глаза горели живым огнём. Последнюю ночь они провели в утехах, как прежде.
Когда спустя полгода после каргопольского сидения Алексей возвращался через Старицы в Москву, ему довелось побыть дома всего три дня. Да и то лишь потому, что сотни его и Фёдора отдыхали после долгого перехода и ждали повеления великого князя, куда им идти на береговую службу.
Встреча с любимой женой была и радостной и печальной. За три дня они не успели наговориться и насладиться друг другом. Дядюшка Михаил и тётушка Анна беспокоили их только тогда, когда наступал час трапезы.
По ночам Ксения твердила:
- Любый, я хочу понести дитя.
- Давай, любая, давай. Ты уже готова к тому, тебе девятнадцатый годик. Только смотри, без меня не рожай.
На этот раз их расставание было не таким горьким. Русские женщины той поры привыкли провожать мужей в ратное поле спокойно, с верой в то, что их родимый семеюшка обязательно вернётся цел и невредим.
Так и было. Пробыв на береговой службе полгода, побывав в сечах и схватках с ордынцами, отделавшись лёгким ранением, Алексей вернулся на Пречистенку в объятия потяжелевшей Ксюши. Она была на шестом месяце беременности. Ксения похвалялась:
- Вот видишь, Алёша, как мы задумали, так и получилось.
- И впрямь, лапушка. Ты настоящая чародейка. Да скажи мне по секрету, кого ты понесла?
- А того, кто тебе желаннее.
- Выходит, сынка?!
- Его, родимый. Да богатырём будет и красавцем весь в тебя. Ты уж поверь мне.
Радуясь, что обретёт наследника, Алексей пристально вглядывался в лицо Ксении. Оно было спокойно, сдержанно, красиво, но в нём что-то изменилось, но что, Алексей не мог разгадать. В чёрных глазах таилась озабоченность. И он спросил:
- Ксюша, я вижу, тебя что-то угнетает?
- Ноне, Алёша, в Москве все живут в угнетении. Тёмные страсти бушуют в Кремле, и нам оттого покою нет. И тебя прошу, милый сокол, облетай кипение страстей стороной. Хорошо бы нам вовсе из Москвы уехать, хотя бы в батюшкину деревушку Уборы.
Алексей не возражал жене, согласился.
- Вот как осмотрюсь день-другой, с батюшкой твоим посоветуюсь, так и уедем.
- Славно. Втроём и укатим: ты, я и наш сынок. Были у нас месяц назад молодые Захарьины. Они ведь в Хорошеве имение держат. Это от Уборов-то близко. Семён даже сказал: "Как приедете к нам, так мы с Алёшей пойдём сома пудового отловим. Давно высмотрел".
- Ой, любушка, не трави душу. Так по рыбному лову стосковался!
Однако вместе Алексею и Ксюше уехать не удалось. Приболела тётушка Анна, и Ксения не сочла возможным покинуть её. Случилось это на третий день, как обговорили отъезд из Москвы.
- Ты уж прости меня, Алёша. Поезжай к Захарьиным один, там и в Уборы уйдёшь. А я тут за тётушку порадею.
Как в те дни казнил себя Алексей за то, что не взял с собой Ксению! Тётушка простудой помаялась и выздоровела. А ненаглядной Ксении нет. Жестоко обманул его князь Иван Овчина. Забрав в заложники дядю Михаила и Ксению, он не упрятал их в своих палатах, а замкнул в ледяной каменной клети в подвале великокняжеского дворца. И показывал князь ему не Ксению, спящую на ложе, и не дядюшку, сидящего за столом, а своих дворовых холопов в их одеждах. Всё было сделано так, чтобы Алексей посчитал их за своих близких.
За тот обман князь Иван Овчина заплатил сполна. Казнил его Алексей жестокой смертью. Да что ему-то в том проку? Тогда, как привёз князь Овчина из сидельницы Ксению, она горела, словно свеча, и догорела за каких-то три месяца, пока Алексей гонял на Белоозеро и на Ладогу приговорённых к заточению в монастырь бояр Ляцкого и Бельских. И сказал по возвращении с Ладоги Алексею учёный лекарь, которого держал боярин Захарьин, что сгорела его Ксения от неизлечимой и скоротечной болезни, кою называют чахоткой. Родила сынка и погасла. Дядя Михаил взял в дом кормилицу для младенца Федяши. А Алексей в те дни чуть с ума не сошёл. Как похоронили супружницу в Новодевичьем монастыре, так и вовсе надломился. В одном спасенье находил - в хмельном. Так и спился бы, да призвали вновь на службу. И ушёл он в рать князя Андрея Горбатого-Шуйского на Оку. Дал ему князь под начало тысячу воинов. Тут уж некогда заливать горе хмельным. Поначалу искал себе смерть в сечах, но ни ордынская стрела, ни сабля его не брали. И мало-помалу пришёл в себя Алексей, жажда к жизни появилась, ратники ему братьями стали. А вот жену себе он больше не искал и мужественно вдовствовал, хранил своей незабвенной верность год за годом.
И вот уже позади сечи в Казанском ханстве, взятие Казани. Затуманило уже память об обороне Рязани, где на стене рядом с ним стоял такой же огневой, как и матушка, сын Федяша, красивый личиком как две капли воды похожий на Ксению. Всё у Алексея было: окольничий, боярин, теперь вот конюший, земли и сёла, царём жалованные. А радости в жизни нет. Там, в сечах, она ещё приходила от побед над басурманами. Но пришла мирная жизнь, и всё изменилось. Вновь хмельное стало повседневной потребностью, потому как и последнюю утеху у него отняли: сын как был взят на царскую службу, так и чужим стал. Через хмельное приходили к Алексею веселье, удаль и ещё нечто такое, чего в минуты просветления он пугался, как сатанинского наваждения.
Когда он ушёл с ратной службы, дотошными летописцами было сказано об Алексее Басманове горестно, откровенно, но в чём-то и неправедно: "Здесь оканчиваются похвальные подвиги Алексея Даниловича Басманова и непобедимый полководец для удовлетворения своего честолюбия выступает на поприще царедворца. Искусством веселить, хвастливым усердием и предупредительностью воли монарха он вкрадывается в душу Иоанна, приобретает над ним сильное влияние и от его имени безнаказанно совершает ряд злодейств, между которыми не первое место занимает даже позорное изгнание митрополита Филиппа".
С этими выводами летописцев должно поспорить. Басманов никогда не страдал честолюбием и угодничеством. Об этом говорит сама трагическая гибель Басманова. К пагубному падению привела Алексея смерть жены. Тому же способствовало падение его сына Фёдора, коего, как и супругу, он любил больше жизни до конца дней своих. Теперь можно сказать с уверенностью, как считал сам Алексей Басманов, житейская неправедная стезя сына Фёдора, где каждый шаг был шагом к новому злодеянию, и повлияла на Басманова в большей степени, чем что-либо другое. Уходя с ратной службы на дворцовую, Алексей надеялся спасти сына. Так он располагал. Но сказано же в Книге судеб, что человек располагает, а какие-то силы уводят его на стезю добра или зла. Так случилось и с Алексеем Басмановым.
Придя на дворцовую службу, боярин вскоре сам попал под влияние царя, ибо не было в окружении Ивана Грозного личности, под чьё влияние попал бы он сам. Наделённый умом и наблюдательностью, Алексей при любом удобном случае пытался разгадать внутреннее состояние царя, и ему удавалось улучшить его, ежели оно было плохое. Он содрогался от каждого житейского удара. И там, где нужно было по-царски совершить доброе дело, он поступал по-дурному. В любой миг от царя Ивана можно было ожидать не только грубой, но даже жестокой выходки. Басманов был очевидцем, когда царь, получив в подарок слона из Индии, потребовал от него встать на колени. Слон, конечно же, не исполнил его требования. И государь от гнева потерял дар речи. А придя в себя, велел изрубить бердышами несчастное животное на куски. Иван Грозный доверительно относился к дворянину Алексею Адашеву и даже заверял, что любит его. Но когда Адашева оговорили в том, что он якобы бывает не в меру любезен с царицей Анастасией, Иван Грозный возненавидел его и предал казни. В каждом незнакомом встречном в минуты дурного настроения царь видел врага. И Алексей понял: чтобы заслужить доверие государя, надо было час за часом доказывать, что его любят и преданы ему до самопожертвования.
Однажды, в припадке душевного отчаяния, царь пожаловался Алексею, который уже стоял при нём конюшим: "Тело моё изнемогает, болезнует дух, раны душевные и телесные умножились, и нет врача, который бы исцелил меня, ждал я, чтобы ты поскорбел со мной, и не явилось никого, утешающих я не нашёл, заплатили мне злом за добро, ненавистью за любовь". Так стенал царь Иван пред Басмановым, жалуясь на бояр и князей, так подвигал его быть добрым и заботливым, когда надумал породить опричнину.
В часы откровения, когда Иван побуждал своего "незаменимого" конюшего Алексея Басманова создавать опричную опору царя, он говорил ему:
- Мы с тобой, батюшка Данилыч, построим особый двор для расправы с изменниками и ослушниками царя, мы с тобой возьмём в окружение особых бояр и дворецких, казначеев и дьяков, воевод и ратников.
Эти откровения царь Иван излагал Басманову во время второго своего бегства из Москвы в Александрову слободу. Страшное и небывалое событие готовилось тайно. В конце 1564 года в Кремле ночью появилось множество саней. На них слуги грузили скарб, утварь, иконы, кресты, съестные припасы. Особые возы были отведены под государственную казну и царскую одежду. Когда всё было готово к отъезду, царь Иван вышел с заднего крыльца, ведя за собой жену и сыновей. Все они сели в крытую колымагу, и огромный обоз, сопровождаемый личной сотней телохранителей царя, покинул Кремль.
Алексей Басманов многого не понимал в бессвязных откровениях царя Ивана об опричнине. Но он ясно отметил себе, что царь надумал собрать вокруг себя особое войско и принимать в него только "человек скверных и всякими злостями исполненных".
- И я обяжу их страшными клятвами не знаться не только с друзьями и братьями, но и с родителями, а служить единственно мне. И при этом заставлю их целовать крест. И будем мы жить в слободе при монастырском чине, какой установлю я для избранной мною опричной братии, - торопливо и зло говорил он своему конюшему, закутанный в меха в просторной колымаге.
Оставаясь по нраву своему воином и воеводой, Алексей Басманов, конечно же, не понимал политической сущности задуманного преобразования российской жизни. Он знал только то, что создаётся особая рать, коя должна ограждать личную безопасность и жизнь государя. Но откуда ему грозила опасность, того Алексей не ведал. Выходило, однако, что царь преследовал цель истреблять крамолу, гнездившуюся в русской земле и прежде всего среди боярства. И для этого царю потребовалась рать в несколько тысяч человек, способных уничтожить каждого, вплоть до матушки с батюшкой, кто изменит царю. Потом управление этой ратью дозорщиков внутренней крамолы будет поручено главе сыска Григорию Лукьяновичу Плещееву-Бельскому и ему, Алексею Даниловичу Плещееву-Басманову. Было над чем задуматься отважному воеводе. Тут всё сложнее, нежели идти на приступ крепости, хотя бы и такой, как Казань или Нарва, которые Алексей со своими воинами одолевал.