В прихожей, пол которой застилали цветастые половички, было светло, чисто и пусто. Лишь в углу стоял сундук с узорами да у печи широкая лавка, на которой, похоже, спала сенная девица. Фёдор осмотреться не успел, как дверь светлицы открылась и на пороге появилась княжна Ульяна. На ней был сиреневый сарафан, подпоясанный серебряным пояском. Голова ничем не прикрыта. Как увидел Фёдор Ульяшу, так и зашлось у него сердце от жалости. Не было в ней от прежней жизнерадостной отроковицы ничего. Бледное с синевою лицо, испуганные печальные глаза, плечи опущены, руки словно плети. И вся она высохла от худобы.
Ульяна закрыла за собой дверь, прислонилась к ней, и в сей же миг Фёдор шагнул к княжне, опустился на колени и взял её за руки. Она же сказала:
- Федя, не ищи меня больше. Вот как придёт старица из суздальского Покровского монастыря, так и уйду с нею. - И высвободила руки. - Прощай, ангел-спаситель.
- Ульяша, не делай невозвратного шага. Я люблю тебя. Вымолви ответное слово, и я пришлю к твоим матушке с батюшкой сватов.
- Не тешь себя надеждой, Федя. Мне, порченой, нет места в миру.
- Полно, Господи! Да и есть ли твоя вина в том, что ты попала в руки злодеев? У ног твоих молю: забудь о своей беде, вернись к жизни, данной нам Всевышним, поверь в наше будущее! - И Фёдор, вновь взяв княжну за руки, поцеловал их.
- Не надо, Федя, не надо! Я недостойна твоей милости. Стыд и срам поедают меня оттого, что я ещё жива. - И Ульяна взмолилась: - Боже милосердный, открой мне свои врата, впусти в Царство Небесное! Открой, дабы не упала головой в прорву!
Фёдор встал и прижал Ульяну к себе.
- Любая, не тешь лукавого, не убивай матушку с батюшкой, отрекись от чёрных желаний, не сироти нас! Ведь батюшка твой побуждается принять постриг. Да помни и то, что князья Оболенские всегда были мужественны и являли гордость и честь российскую. Да и как можешь ты уйти от жизни, ежели злочинец не наказан и торжествует?
- Кто тот злочинец, я не ведаю. Только Богу дано знать погубителя моего. Всевышний его и покарает.
- Ульяша, ты светлая и чистая душа, но твоё милосердие к врагу только урон нашей вере. Я найду его и посчитаюсь с ним в честной схватке. Он ведь и меня огрел.
- Всё видела и слышала: и как по голове тебя ударили, и как ремнями скручивали. Их было пятеро, все холопы, так мне показалось.
- Ты узнала их? Чьи они?
- Нет, не признала бы. Да и как? Все в чёрном, и шлыки закрывали лица. Тут же они и меня схватили, в холстину закутали. Кричать пыталась, так рот зажали, а там вервью перетянули. Я и сомлела. В себя пришла лишь в светлице.
- Господи, укажи мне тех злодеев, укажи! - взмолился Фёдор. Грудь у него ломило от гнева и ненависти. И показалось ему, что он сокрушил бы дюжину врагов. Да и сокрушил бы, потому как с детских лет был приучен к настоящему мужскому делу. Ещё там, в Деревской пятине на Онеге, Фёдор выстаивал с мужиками вровень на заготовке леса от зари и до зари, не уступал в сноровке, когда отёсывали брёвна, ставили срубы. - Господи, укрепи наш дух в одолении зла и нелюди!
Ульяна сильнее прижалась к Фёдору. Тепло и сила, исходящие от него, волнами перекатывались в её ослабевшее тело. И она почувствовала, как всё в ней оживает, всё раздробленное срастается. Под руками Фёдора она выпрямилась, плечи её поднялись, шея расправилась. Волны подошли к её лицу, и с него исчезли бледность и синь. А волны катились всё выше, и посветлело в глазах, они зажглись, заискрились. И сердце её наполнилось жаром. Ульяна забилась под руками Фёдора, но не тревожно, не от горя, а от прихлынувшей нежности к ангелу-спасителю. Она заплакала легко и радостно. Да и как могло быть по-другому, ежели он вновь вытащил её из безысходности и печали, уныния и отчаяния! И Ульяна подумала: "Как бы всё ни сложилось дальше, но, пока он согревает меня, пока отдаёт свою силу, послужу ему всем естеством своим, и душою и сердцем. Встану рядом с ним пред лицом всяких бед и напастей".
Фёдор почувствовал изменения в Ульяше и больше не возносил горячих слов, не грозил кому-то, ещё неведомому. Его тёмно-синие глаза смотрели в бархатные озера Ульяши, и сердце его заходилось от нежности. И она не спускала с него глаз, и губы её приоткрылись в улыбке. Они порозовели, в них билась уже горячая кровь. И волны тепла и силы теперь уравнялись. Они и в Ульяше вздымались и перекатывались в Фёдора, захлёстывали его по самое горло. И ему захотелось пролить слёзы. Но он сдержался, потому как знал, что не только в горе, но и в радости мужчине должно держать глаза сухими. Время потеряло для них смысл. Уже канула в Лету печаль, протекли реки горя и уныния. Наступила вечность покоя, нежности, безмятежного полёта. Время утратило над ними власть. То, что вершилось месяцами, годами, они одолели за мгновения. Нерасторжимо связались их узы. И теперь в их телах, хрупком и слабом Ульяши, сильном и прочном Фёдора, родилась одна большая и чуткая душа. Теперь их желания, взгляды, побуждения зарождались на одном древе. И пришёл миг, когда они вместе подумали о житейском, о том, что явилось им из далёкого прошлого, возникло в дикой мерзости, которая чуть не погубила их. Ульяша и Фёдор сошлись в своих мыслях, как если бы думал кто-то из них один: "Вот только дитя от злодейского семени нам не надо. Да справимся и с этой напастью. Есть же бабушка-ворожея Степанида Рязанка. Она изгонит травками злое семя".
Той порой, как Ульяша и Фёдор избыли две вечности, пробудилась от сонного наваждения Апраксия, что коротала время на широкой лавке в светлице.
- Ахти, эко я в дрёму упала! А голуби-то мои не упорхнули?
Да как поднялась, как понесла на своих коротких ногах восемь пудов телес, так чуть не выломила дверь в светлицу, благо спиною к ней стоял Фёдор. Он всё-таки испытал крепкий удар, пошатнулся. Вывалившись из покоя, Апраксия чуть было не упала, но Фёдор успел подставить ей своё плечо.
- Ахти меня, - запричитала вновь Апраксия. - Грех попутал непутёвую, задремала и помстилось мне, что голуби-то мои улетели. Ан нет, вы здесь и в радости. А не то матушка Елена с меня шкуру спустила бы.
- Полно, мамка, от кого и куда нам улетать? - весело ответила Ульяна.
Апраксия ещё сотрясалась и голосом и телесами, а Фёдор и Ульяна по-детски звонко и беззаботно смеялись над нею. И суть смеха юных душ дошла до неё, она сама улыбнулась да кинулась к Фёдору, обняла его и поцеловала, навзрыд произнесла:
- Сокол ты мой несравненный! Вот уж истинно ангел-спаситель! Лед-то, лёд-то растаял в грудях у моей детоньки. Земной поклон тебе, сокол ясный! - И бухнулась в ноги Фёдору.
В сей миг на лестнице появилась княгиня Елена. Её лицо, ещё не увядшее, красивое даже в горести, вдруг засветилось удивлением, потом улыбкой. Она поднялась в прихожую и привлекла дочь к себе, прижала к груди. Заплакала.
Ульяша вытирала ей ладонями слёзы и утешала:
- Матушка, мне хорошо! Матушка, возрадуйся вместе с нами!
ГЛАВА ШЕСТАЯ
СОЛОМОНИЯ
После отъезда великого князя Василия из Волока Дамского Соломония провела в шатре ещё полдня. Она лежала в постели и была безучастна ко всему, что её окружало. Она всматривалась в прошлое. Проплывали перед нею годы замужества, словно тяжёлые осенние тучи.
Ах, как мало выпало на её долю светлых погожих дней! Лишь в начале замужества, когда князь Василий выбрал её из пятисот девиц, которых собрали в Кремль на смотрины, и Соломония покорила его своей красотой, жизнелюбием и пытливым, хотя ещё по-детски наивным умом, она, как ей казалось, была счастлива. Бодрило честолюбие: великая княгиня всея Руси. Но уже в ту пору у Соломонии были сложные отношения с супругом. Она и боялась его и боготворила. В её глазах Василий был сказочным богатырём, смелым, суровым и, думалось ей, добрым. Но вскоре её мнение о муже стало меняться. О доброте его она скоро забыла. Она увидела его крутой нрав. Он даже противился своему строгому отцу. Когда Иван-батюшка попытался женить его на датской принцессе Елизавете, Василий показал отцу крепкие зубы и наотрез отказался взять в жёны иноземку. Великого князя Ивана Третьего не зря в народе называли грозным. Он и на самом деле был таким. И не сносить бы Василию головы, когда отец вновь решил женить его на принцессе, но теперь уже на дочери литовского короля. Но вмешался в назревающую свару близкий к великокняжескому двору грек Юрий Трахиниот.
- Ты, великий князь всея Руси, должен знать, что даже византийские императоры не искали невест своим наследникам в чужих землях. Тут ведь недолго и династию порушить.
Соломония узнала о сём разговоре из уст самого Трахиниота, который стал её учителем и сделал пытливую княгиню образованной женщиной той поры.
Великая княгиня верила, что её жизнь с князем Василием была бы другой, если бы с первых лет супружества у них появились дети. Она приняла Василия через год после венчания, когда ей исполнилось шестнадцать, и с первых дней лелеяла надежду, что понесёт. Но миновало несколько месяцев, а у неё всё было, как прежде. И Соломония поняла, что они не зачали дитя. И потекли годы бездетной жизни, и каждый из них становился для Соломонии более несчастным и суровым, чем предыдущие. И всё реже Василий ложился с нею в постель, ласкал её и искал близости.
В первые годы супружества молодую княгиню обуревала ревность. Ей метилось, что в походах, а они случались каждый год, князь согревал других россиянок, что у него уже по многим землям Руси подрастают сыновья и дочери. И Соломония дерзнула пустить по тем городам и весям, где побывал великий князь, своих видоков и послухов, кои проведали бы у кого там из россиянок растут княжеские отпрыски.
Лет пять сабуровские холопы бродили по тем местам, где останавливался великий князь. Но опасения Соломонии так и не подтвердились. Никто из россиян и слыхом не слыхивал, чтобы где-то у кого-то подрастал княжеский прелюбодеич. И вот уже лет десять княгиня Соломония не пускала по следам мужа доглядчиков и вовремя прекратила надзор, потому как у великого князя повсюду были шиши. И они доносили ему о то, чего ищет Соломония, что нужно холопам её отца в городах и весях.
Великий князь Василий ни разу не упрекнул в том жену. А великая княгиня радовалась тому, что князь Василий не нарушал супружеской верности. Но к радости примешивалась и горечь. Было похоже, что Василий не осмеливался выявлять свой порок за стенами супружеской опочивальни.
В последнее время Соломония склонилась к одной мысли и утвердилась в ней: князь Василий не впадал в блуд по той причине, что имел основание обвинять её в бесплодии. И теперь, лёжа в тишине неразорённой природы, под лесной сенью, Соломония уверовала в другое: есть у неё право подвергнуть себя испытанию и либо воочию убедить князя, что ей дано от Бога рожать детей, либо тогда уж в омут головой. Третьего пути она не находила. Да и то сказать, ежели она не преступит целомудрия, то не сможет иным путём смыть с себя пятно бесплодной смоковницы и быть ей брошенной в монастырь. Уж такова судьба всех женщин великокняжеского дома.
- Господи милостивый, прости за греховные побуждения, - поднимаясь с ложа, шептала Соломония, - придёт час, и я преклоню свою грешную голову, дабы судил ты заблудшую по делам её.
Великая княгиня позвала свою тётушку Евдокию и попросила помочь ей одеться. А когда Евдокия облачила княгиню в дорожное платье, она велела найти князя Шигону и передать ему, чтобы собирался в путь на Старицы.
Иван Шигона не внял тётке Соломонии, сам явился в шатёр.
- Матушка-княгиня, куда изволишь ехать? - спросил он.
- Тебе было сказано, что в Старицы. Зачем пытаешь? - неласково ответила Соломония.
Шигона подумал, что желание княгини не расходится с повелением великого князя, внимательно посмотрел на неё и понял, что она в состоянии перенести тяготы короткого пути, откланялся и ушёл распоряжаться. Этот самый скрытный человек великокняжеского двора был предан Василию и служил ему, как пёс. Он и великой княгине верно служил. Но к тому примешивалась досада. Иван Шигона не верил, что Соломония бесплодна, - о том говорили ему вещие сны. В них он часто ласкал прекрасное тело Соломонии, с замиранием сердца гладил её полнеющий живот, в котором таилось его дитя. Какие это были прелестные сны! Но всякий раз пробуждение приносило нестерпимую боль, разочарование и злость, потому как не дано ему было владеть красавицей Соломонией. И чтобы отдалиться от неё, чтобы грешные мысли не жгли душу, он возненавидел Соломонию. Но от службы ей никто, кроме великого князя, освободить его не мог.
Усадив Соломонию и её тётку в каптану, он с облегчением вздохнул: "Скоро конец твоему владычеству". Князь поднялся в седло и повёл свой небольшой отряд в Старицы.
Весь день великая княгиня просидела у оконца каптаны и взирала на благостную природу родной земли, украшающую их путь. Бежали мимо берёзовые рощи, пойменные луга, где поднимались уже стога сена, веселили глаз прогретые солнцем сосновые боры. В них терпко пахло хвоей и смолой. На опушках рдели гроздья рябины. Всё это умиляло Соломонию, её настроение возбуждалось и от родного приволья, и от предстоящей встречи с князем Андреем. И она не заметила, как приехали в селение Погорелое Городище, от коего до Стариц было рукой подать.
Князь Шигона остановил отряд на трапезу, да тут же отправил гонца в Старицы, дабы тот предупредил удельного князя о прибытии великой княгини. Не хотелось Шигоне уведомлять князя Андрея, но дворцовый устав без порухи себе не преступить. И потому, когда в сумерках долгого летнего дня Соломония подъезжала к городу, над ним гулял колокольный благовест. На всех церквях, а их было много в Старицах, звонари старались перещеголять друг друга. Но лучших звонарей, чем соловецкие, в Старицах не было. Они же на сей раз величали княгиню Соломонию особенно. На соборной колокольне звонари прямо-таки выговаривали:
Бого-лепно, бого-лепно
Соло-монию встре-чаем.
Многи лета, многи лета
Ей от всей души желаем.
Да тут соловецкие созорничали:
Голи-ками приметаем!
Голи-ками при-ме-таем!
Метлой метём
Путь-дороженьку!
Горожане простили им ту благую вольность, потому как Соломонию они почитали не меньше, чем своего князя. И москвитяне такой встрече порадовались. Лишь князь Шигона гневно заметил на ветер:
- Вот ужо будет вам, смутьяны, как час придёт! С чего растрезвонились?
Князь Андрей не ждал Соломонию в теремах и на подворье не задержался, а спустился к самой Волге, ибо княгиня Соломония была для него желаннее князя Василия. От того одни огорчения исходили. А тут солнышко из хмари выплывало.
Соломония покинула каптану, лишь только мост остался позади. Мелькнуло у неё дерзко: "Спалить бы, разметать его и до конца дней в Старицах остаться".
Князь Андрей поклонился и спросил:
- Хорошо ли доехала, государыня? - Глаза князя светились-играли.
- Славно. Да к тебе всегда путь-дорожка скатертью стелется, - ответила Соломония тёплым голосом.
- Речи твои мне приятны, - признался Андрей. - Надолго ли?
- Моя бы воля, тут, на Волге, зимовала бы и летовала до исхода дней, - повторила она вслух сокровенное желание.
Грусть и тоска послышались князю Андрею в этих словах Соломонии. Да как утешить? Они помолчали. Но князь подумал, что только здесь, поднимаясь на долгий крутой берег Волги, они могут поговорить, не боясь, что их подслушают. Вон Шигона уже далеко впереди. Гордый, заносчивый, промчал мимо, едва поклонился. И боярыня Евдокия далеко, но позади. Князь Андрей коснулся руки Соломонии.
- Твоё желание может исполниться. Василий болен, и у него нет наследника не по твоей вине. Знаю, он и до тебя был немощным. Потому прямым наследником будет только твой сын. И ещё скажу. - Князь Андрей оглянулся - по-прежнему они шли в отдалении от всех. - Скажу без страха заслужить твой упрёк. Люба ты мне пуще жизни, потому быть ли у тебя дитяти, сие в твоей воле.
Соломония слушала Андрея жадно, с волнением. Она благодарила Бога, что он дал понять князю её желания. Она же и ехала в Старицы только затем, чтобы избавиться от многолетней боли, вспыхнувшей ещё в родительском саду невесть как давно. Соломония поняла, что нынче у них не будет никаких помех отдать свои судьбы в руки Господа Бога. Великая княгиня посмотрела на князя Андрея с нежностью. Он ей всегда был люб. Да и как не полюбить такого сокола! Соломония окинула Андрея взором с ног до головы: статен, светлолиц, всего на семь лет старше её. Не было в нём лишь богатырской силы, и нравом мягок, твёрдости мало вовсе. Да и то сказать, та твёрдость была с детства подавлена в Андрее старшим братом, коему жестокости и твёрдости не занимать. Знала Соломония, что подданные любили своего князя. Он был заботливым и добрым государем. Подтверждение тому княгиня видела своими глазами: весь берег Волги заполонили горожане, кои вышли следом за князем. Они что-то кричали, их возгласы были радостными. Им казалось, что князь наконец-то обрёл семеюшку. Андрей, однако, отметил для себя другое. Он вспомнил, с каким трудом ему удалось собрать три-четыре десятка горожан, дабы встретить великого князя. И его приезд в Старицы не вызвал у собравшихся на берегу Волги никаких проявлений верноподданности.
Князь Шигона с отрядом воинов ожидал на высоком берегу княгиню с нетерпением и был недоволен тем, что она и князь Андрей чувствовали себя вольно и могли говорить о чём угодно, потому как близ них не было послухов.
- Да ничего, ничего, твоя песенка спета, матушка, - прошептал он, когда Соломония уже шла по площади к княжеским палатам.
Он спрыгнул с коня и пошёл следом за княгиней. У Красного крыльца произнёс:
- Матушка-княгиня, жду твоего повеления.
- Ты, воевода, ещё вчера получил повеление великого князя. Вот и радей, как велено. - Сказано сие было равнодушно и с пренебрежением: ты, дескать, холоп государя, потому и живи по уставу холопов.
Грудь Шигоны обожгло гневом: "Мерзкая! Ты ещё поплатишься, топтанием оскверняя душу!" Ответил же покорно:
- Так и будет, матушка. Утром и уеду вдогон.