- Если нашим медведям да настоящее оружье дать, как надо, они, пожалуй, всю Еуропу сомнут, ежели нужно. А? Иваныч? Сомнут?
- Сомнут, государь! Обязательно!
- Тогда меня во всей Еуропе царем признают! А то што? Смотри, пожалуй, как шведы мне до сей поры пишут: "Великому князю Московскому". Поляки - те тоже титулы наши неправо пишут. Им наши послы указывают, а они смеются. Кто-де вас, русских, разберет, какие у вас цари, с чего?
А у меня твоя-то грамота ныне всегда при себе! - Алексей поднял со стола золотописьменную патриаршью харатею. - Знаешь что, Иваныч! Мы всех святых патриархов к себе созовем, в Москву. Пусть меня утвердят всемирно! Поедут патриархи к нам, Иваныч, а?
- Их только помани! - тонко улыбнулся Морозов. - Бедные ведь они, под турками, а у нас сила будет, так ее можно и против турецкого султана повернуть. Придут, государь, патриархи.
В волнении царь Алексей закрыл глаза, истово перекрестился. Боярин Морозов смотрел на него отечески снисходительно.
Алексей открыл глаза, тряхнул головой, чтобы избавиться от сладостных видений, зашелестел в бумагах на столе.
- Иваныч! Вота тут роспись, - говорил он деловым голосом. - Отдай-ка тому аглицкому посланнику, что намедни был. Пусть купцам своим скажет, что бы в Архангельск нам бы привезли весной. "Достать царю кружев на конец штанин, как испанский король, и французский, и цесарь ходют. Да протазанов золоченых, как, сказывают, перед ними носют. Также и рукавиц хороших и нитяных, как королевы носют, и попон королевских, бархатных и тканых. Да труб и литавров королевских же, и тронов королевских разных государей на листах рисованных, да обойку всю для палат, и карет дорожных". Пусть всего привезут.
Помолчал и коротко, скромно добавил:
- Карет-то я это для походу, ежели, Иваныч, воевать случится!
Борис Иваныч понимающе кивнул головой.
Царь Алексей медленно перешел комнатку к своему месту, сел, закрыл лицо руками.
- Ин ладно! - сказал он. - Верши дела, боярин. Надумаю! Да поезжай к себе, устал, надо быть, а?
- И то устал, государь! - ответил Морозов. - Дела не оберешься. Да скоро отдохнем! - сказал он с особенной улыбкой, снова вытирая платком бритую голову под тафьей. - Будем вот свадьбу твою играть!
Под его взглядом в упор потупился царь Алексей.
- Это дело другое! - молвил он и выговорил тихо: - Как она? Марья-то?
- Ждет не дождется!
- Иваныч, да ведь это же грех, незамолимый грех. Патриарх-то Иосиф чего говорит? А?
- Патриарх-то стар старичок, государь, а люди говорят другое: в баню сходить - грех смыть. Сводим, государь, тебя в баньку-то! - посмеивался Морозов. - Ну, прости, государь.
И, ударив челом, боярин, пятясь, исчез за дверью.
- Господи, помилуй! - вдруг опять заверещал потревоженный попугай, залопотал что-то, заклекотал.
Царь вздрогнул, остановился.
- Дьявол! - прошептал он, крестясь. Потом подошел к медной клетке, набросил на нее легкое покрывальце. - Спи, дурень!
И ушел в Крестовую, где отдернул завесу, затеплил несколько свечей. Стало светлее, легче.
Боярин Морозов уже ехал тем временем в каптане в свои новые хоромы. Пошел снег. Добрые кони ровно мчали неуклюжий, грохочущий возок, сквозь слюдяное окно мелькали слабые светы кремлевских дворов.
Снег над Москвой все гуще и гуще свисал густой сеткой, всюду мерцали в окнах огоньки - свечки, лучины, - ремесленники сидели запоздно по избам, горбя спины над урочной работой. Завтрева придет день, брюхо вчерашнего не помнит, новый день - новые дела, новые заботы.
Работали бессонно и на Печатном дворе.
В низкой печатной палате с круглыми сводами горели сальные свечки. Двое широкоплечих, густобородых, стриженных под горшок мужиков с ремешками на волосах возились около неуклюжего печатного стана, слаженного из крепких дубовых плах, вымазанных в типографской жирной краске, поблескивал пресс. За листом лист два гиганта клали под пресс, затем, напружив могучие, в закатанных рукавах руки, жали винтом, делали один оттиск, ослабляли винт, вынимали лист, закладывали другой, делали оттиск- и так во всю длинную ночь.
За дубовым столом сидел очередной справщик, монах Чудова монастыря Клементий, длинный, сутулый, носатый, в разбитых очках на веревочке, прямые волосы свешивались на лицо. Покуда не было дела, он жадно читал светскую книгу, только что выданную в свет, - "Учение и хитрость ратного строения пехотных людей". Улыбался, щуря набрякшие глаза. Это было что-то совсем новое. Небывалое. Иное. Смешное.
Справщик покачал головой. Какое дело выходит! До последнего времени на Печатном дворе только слово божие печаталось, а теперь мирские слова пошли - как на войне воевать да курей чужих воровать. Видно, последние времена и впрямь приходят. И это все от царя!
Государь тоже долго не спал в эту снежную ночь. Он лежал в Постельной на своей кровати, горела свеча, на ковре сидели, скрестив худые ноги в лапотках, в холстинных онучках, двое древних стариков - один, с гуслями, играл нежно, другой, вытянув жилистую шею, пел жалостный стих:
…Приходил млад царевич Асафий:
- Прекрасная мати Пустыня,
Любимая моя мати,
Прими меня во пустыню,
Я рад на тебя работати.
Земные поклоны исправляти! -
Отвеща ему мать Пустыня,
Ко младому царевичу Асафью:
- Не жить тебе во пустыне!
Кому же владети твоим вольным царством?
Твоей белокаменной палатой?
Твоею казною золотою?
"И верно, - думал Алексей Михайлович, - кому же, кроме меня? Не видать мне прекрасной пустыни! Или Никон, архимандрит Новоспасский, поможет? Укажет праведный путь?"
Глава восьмая. Деловой день
Перед самым Рождеством крепко ударил мороз, утренние дымы всходили из труб сизыми столбами, березы в инее розовыми кудрями повисли в голубом небе, за Москва-рекой по желтой заре выкатывалось алое солнце. Часы на Спасской башне пробили один раз - первый час наступившего дня.
Босые - дядя и племянник, оба в оленьих дохах, в закуржавевших воротниках, скрипя валенками по снегу, торопко подходили к крыльцу Таможенной избы, что рядом с Приказом Большого прихода. Рядом стрельцы у Москворецких ворот, держа в охапке бердыши и ружья, прятали носы и бороды в овчинные оплечья. Сквозь ворота видно: из Стрелецкой слободы по Живому мосту валом валил на Красную площадь черный люд торговать - стрельцы, ремесленники, крестьяне, вперемежку тянулись сани, возки. Громко стучал тулумбас, - какой-то боярин, припоздав к царю на утреннее сидение, спешил: царь Алексей, бывало, сажал опоздавшего в бочку с водой, при общем хохоте других, - по молодости лет-то иногда тешился государь.
У крыльца Таможенной избы шныряют окутанные паром сбитенщики с горячим сбитнем, пирожники, - всякому хочется погреться, люди снуют, как пчелы, - на крыльцо, с крыльца, кто в оленине, кто в распашной польской шубе, кто в русской, кто в острой персидской шапке либо в новгородской, с бобром: видать, люд со всяких мест. Навстречу по мерзлым ступеням сбегал, легко переставляя ноги в щегольских теплых сапогах, чернобородый московский гость в богатой шубе.
- Кирила Васильич! Как бог милует? - блеснул встречный белыми зубами, приподнял шапку. - Много ль доходу доспел нам в Архангельском-то?
- Сколь ни доспей, вам все мало! - с полуулыбкой ответил Босой, по-новому витаясь за руку с гостем. - Здорово!
Чернобородый кивнул головой, подбежал к ковровым саням, упал в них боком - сани уехали.
- Кто этот? - спросил Тихон.
- Этот? - переспросил, насупясь, Кирила Васильич.
И помолчал.
- Этот и есть он самый, московский ворон… О нем онадысь мы в Устюге с твоим отцом говорили… Шорин, Василий Григорьевич! Он! Он тут все по приказам крутится… Сам гостиной сотни, а боярам помогает, показывает, где дело жирнее… Не наш он человек, не земский. Боярская затычка… Ворон!
В Таможенной избе золотые столбы низкого солнца врывались из окон в темную массу людей, выхватывая то красную шапку, опушенную рыжим мехом, то лиловый, в жилках нос, то парчовую грудь, то хитрый зеленый глаз. Сюда, как к пупу земли, сходились дороги и с Риги, и с Новгорода Великого, и с польского Смоленска, и с пограничного Путивля, с холодного Архангельска, с белостенной Вологды, с туманного Хлынова - Вятки, с веселого Ярославля, с горячей, пестрой Астрахани, с нагорного Нижнего Новгорода. Сюда этот деловой народ вез свои отчеты, гнал мерзлые, в пару, обозы, заваливал товарами, сырьем, мехами амбары Китая и Белого городов. Веселое было дело - об этом говорили и улыбки, и острые глаза деловых людей, понимающих, много видавших, знающих себе цену, басистый, роевой гул мужичьих голосов.
К Кириле Васильичу прорывался через толпу толстый человек в пегой бороде, с носом с вывернутыми наперёд ноздрями - Семен Матвеич Грачев. Постоянно бывавший по Волге, на Низу, в Астрахани, по мягким своим ухваткам сам смахивавший на тезика, Грачев это лето просидел таможенным головой в Нижнем Новгороде.
- Кирила Васильич, многая лета! - бурлил он. - Давно не видались! Чего с Архангельску дашь нам?
- Здорово, Семен Матвеич. А чего надо?
- Давай меха! В Персии-то, на Низу, сказывают, урожай добрый, все купят. Босые небось немало припасли?
- Семен Матвеич, приходи о полудень в Гостинодворскую харчевню… Поговорим. Нельзя ли чего на Низу сделать… А сейчас тороплюсь! Тихон, не отставай!
"Удача! - думал Кирила Васильич, пробиваясь вперед. - На Волгу, може, выйдем? Не одним воеводам на Волге хозяйничать!"
Но его опять перехватил другой таможенный голова, уже из Великого Новгорода, - Стерлядкин, чья желтая разрезная, бобром шапка ходила над толпой, под самым потолком. Так высок, так тощ был Феофан Игнатьич, что инда гнулся вперед, как колос.
- Поздорову ль, Кирила Васильич? - хрипел он простуженно.
- Да ты что без голосу-то?
- Ага! Едучи в Москву, на Мсте-реке под лед провалился. Ничего, липовым медком отпиваюсь… Что ж это вы все товары на Архангельск тянете? Нас обижаете! Через Новгород на Ригу, чай, ближае? - хрипел Стерлядкин.
- Не немцы мы на Ригу-то добро возить! - смеялся Босой. - Это шведы заманивают вас туда, чтобы русскими трудами пользоваться.
- Эй, Кирила Васильич, подходи! - раздался открытый, сильный голос. За заваленным бумагами столом встал дьяк Зайцев в простом сером кафтане, махал рукой. - Давай сюда!
Сколько бумаг ни поступало в Таможенную избу, сколько бы дел ни проходило в Большом приходе - все держал старший приказный дьяк Зайцев в лобастом своем голом черепе, где из-под нависшего лба шильями горели медвежьи глазки, а за обоими ушами всегда в седых прядках торчали гусиные перья. Как на ладони видел Зайцев все дела Москвы. Знал, сколько соболей возьмут с Сибири в Устюг Великий Босые да Игнатьевы, рассчитывал, сколько городового московского товару вывезет в Югорскую землю Хлынов, ведал, далеко ли прошел на всход устюжанин Хабаров, сколько рыбьего зуба добыли в Охотске. Ни сна, ни отдыха не знал Зайцев, жизнь в его тощем теле держалась, надо быть, только страстью труда.
Приветливо смотрел дьяк на Кирилу Васильича - оба были одного склада.
- Сенька, стуло Кириле Васильичу!
Веснушчатый, с огромной копной рыжих волос на голове, подьячий мигом подбросил табурет. Босой скромно присел бочком.
- А это что за молодец? - указал Зайцев на Тихона. - Неужто твой? Когда успел?
- Племяш. Постоит. Молодой!
- Мы постоим! - скромно подтвердил и Тихон и откашлялся.
- Твой отчет проверил, Кирила Васильич, - сразу перешел на деловой тон дьяк. - Все как есть - смету по таможне, роспись товаров. Книги сборов сочли. Все ладно. Да вот и одно неладно, - развел он руками, - государь указал, чтобы доходу больше давать. Борису Иванычу все мало. Так вот, друг, пока народу нет, давай сказывай, как торговлю еще увеличить?
- Рыбы-то мы взяли топерва на Белом море не худо, Федор Михайлыч, - гладит бороду Босой. - Подвезем! И другие промышленники тоже, слава богу, взяли. Да все еще дорого после дорогой соли. Надо бы соль на полгода без пошлины объявить. А вот как у меня есть думка: не выйти ли нам, Босым, с мехами на Низ, на Волгу? К тезикам? Там, в Астрахани, рыбные ловли подходящие, рыбы больше в Москву подадим. Денег там не надобно, надобны меха да городовой товар! Да еще щепетильный. Ихним девкам щеки красить.
- Уж больно там донские казаки воруют. Беда! Сам знаешь! - почесал голову Зайцев. - "Мы рукой махнем - караван возьмем!" Не понимают казаки, чего творят. Своих же и грабят. Насильничают! Без стрельцов там торгу вести неспособно!
- Или, Федор Михайлыч, казакам наш товар не надобен? - проникновенно спросил Босой. - Надобен! Вот я и думаю - спосылать Тихона моего на Волгу, что там деется, посмотреть.
Зайцев быстро глянул на Тихона - тот стоял спокойный, румяный, доверчивый.
- Сибирь теперь-то вся наша, устюжская! - продолжал Босой. - Хабаров-то наш далеко. А ведь и там народ тоже разный.
- Попробуй, Кирила Васильич, - говорил Зайцев раздумчиво. - Что ж! Под лежачий камень вода не течет. Спосылай - пусть посмотрит молодец, как и что. Издаля-то не видать. Да, вот еще што…
Старики заговорили вполголоса, и Тихон стал осматриваться. Народ все прибывал, двигался, шел на приказных живой волной, словно прибой в Белом море.
В Таможенной избе в ряд стали столы - стол Архангельской, стол Новгородской, стол Нижегородской, стол Астраханской, стол Сибирской, всякие. За каждым сидел дьяк. Вокруг дьяков кружились, шныряли с бумагами верстанные подьячие. По лавкам вдоль стен сидели молодшие подьячие, еще не верстанные, кормившиеся от просителей.
В серых и синих кафтанах с узкими рукавами, согнувшись в дугу, они быстро строчили гусиными перьями, ловко уладив бумагу на правом колене. Столов-то на всех не напасешься! В косых их взглядах сквозь нависшие на глаза волосы, хоть и подхваченные ремешками, в скрипе гусиных перьев, молниеносном маканье их в висящие на поясе медные черниленки свежему с воли Тихону чудилась пугающая сила: а ну, застрочат, упишут!
Люди, наполнявшие Таможенную избу, были деловые, торговые, энергичные, сильные, нужные для страны.
Все, что ни делали по всей земле эти крепкие люди, все, что они добывали, везли, доставляли в Москву, - все сплошь точно заносили на бумажные столбцы затейливыми почерками своими эти дьяки и подьячие, жуткие, как сибирские шаманы, это крапивное семя.
Подьячие сидели во всех сорока московских приказах, сидели по всей земле - в съезжих, воеводских избах.
Ни одна бумага не могла пройти мимо их выпачканных чернилами рук. Это они составляли черновики докладов Боярской думе о делах по пометам, то есть по резолюциям старших и думных дьяков. Пока старшие дьяки вершили большие дела, искали "пользы государевой", приказные подьячие заковали всю землю в железную форму приказного производства, против которой оказывался бессилен посторонний, даже хорошо грамотный человек, а не то что черные, безграмотные люди.
Ведь жалобы-то на обиду, на беззакония, на злоупотребленье властью подавать подлежало на имя царя, как источника всякого добра, правды, милости. А попробуй допусти жалобщик хоть одну ошибку, одну описку в царском титуле - и жалоба пропала, и сам он будет бит батогами. А то сослан! А то и еще хуже!
Ни один другой народ в своей истории не знал такой хищной бумажной касты, подобной этим московским приказным грамотеям, охватившим московский неграмотный люд покрепче кремлевских стен, и эта система приказной сплошной записи была тоже наследием ордынских царей.
…Тихон стоял за спиной Кирилы Васильевича, смотрел на усердно строчащих дьяков, подьячих, и словно мутный гнев поднимался в его душе. Москва обступила его со всех сторон, она давила, мешала жить и работать, жадно вымогая себе "кормы".
Кирила Васильевич наконец поднялся, простился с дьяком Зайцевым, кивнул Тихону:
- Идем!
Солнце стояло за Москва-рекой, над Стрелецкой слободой, отовсюду звонили к поздней обедне, звонили и в Кремле. Дядя и племянник спешили по суматошным деловым улицам в Сибирский приказ.
- Сколько подьячих в таможне! - заметил Тихон. - Пишут, а как волки смотрят, ей-бо!
- В Сибирском и того больше…
- Делов больше?
- Жиру! Вся казна, почитай, московская казна в Сибирском приказе…
На углу Вознесенской высился бревенчатый тын, у ворот стрельцы, за воротами прямо большая изба, высокая, на подклете, окна в решетках. Расчищенные в снегу дороги и тропы вели к амбарам белокаменного строенья, в амбарах по трое ворот железных, кованых, крашенных зеленым, подальше- другие складские избы, избы для дворников, подьячих, сторожки.
Когда во двор Сибирского приказа втягивался очередной обоз и розвальни одни за другими останавливались перед амбарами, с них сгружались ящики да туеса с соболями, тюки мехов, подводы проезжали в глубь двора, останавливались и отдыхали, разнузданные лошади хрустко жевали овес, потряхивая подвешенными на морду торбами. По двору суетились, бегали мужики, подьячие в полушубках с бумагами в руках, принимали, считали, выдавали меха. Тут были и торговые люди, и слуги из царева Верха, и иностранцы.
Еще глубже по двору три большие избы были заняты скорняжными помещениями. В них за узкими столами работали десятки приказных скорняков - сортировали дорогие меха, подбирали соболей сороками по цене, по масти, обрабатывали их до мягкости. Эти запасы мягкой рухляди хранились великим бережением на складах Сибирского приказа как основная государственная казна.
Кирила Васильич остановился, осматриваясь, поглаживая бороду.
- Наше земское богатство, - говорил он Тихону. - С соболями-то нам и в Еуропу не стыдно показаться, не то что с одними лыками да дегтем… На соболя Еуропа падка, что мухи на мед!
Когда Кирила Васильич и Тихон вошли в Сибирскую избу, там высоко над гудящей толпой ходило широкое, плоское как блин, скуластое лицо Едыкая, малого князца самоядского, с устья Енисея за Мангазеей.
В оленьем широком совике, с совой на голове из клочков разноцветного меха, Едыкай был двумя головами выше всех.
- Тишка! Босой! - завопил он тонким голосом. - Братишка! Тебя встречал - ай хорошо! Зачем долго Мангазея не ходил?
И гигант, взмахнув мехом рукавов, словно ветряная мельница, обхватив Тихона, придавил его к медвежьей своей груди.
- Едыкай! - отбивался Тихон. - Пусти! Дыхать нельзя. Черт! Как ошкуй. Смотри - батьки моего брат, дядя мой! Как по-вашему?
Кирила Васильич задрал голову, дивясь великолепному каменному человеку. Огромное лицо Едыкая солнечно лучилось добродушием, зубы блестели не хуже моржового клыка, черные глазки прыгали в узеньких щелочках.