- Гляди, Тихон! Все это - место Красная площадь, по-старому Пожар! Гостиные ряды! Все лавки! Видишь, сколько товару делает Москва! Не зря посадские люди живут! Ана-вон высокая изба на подклете - Заезжая изба для иногородних торговых людей. А это все - ряды: Суконный ряд, Шапошный, Рукавишный, Скорняжный, Домерный - гудки, гусли, домры. Шелковый. Дальше - Саадашный, Бронный, Седельный, Серебряный… У Василья у Блаженного, видишь, Иконный, Монатейный… Дальше - иноземные дворы - Персидский на двести лавок. Армянский. Греческий. Аглицкий - уже на Варварке.
- А под Кремлем-то тоже лавки?
- А как же! Нешто можно, чтобы место праздно на Красной площади пропадало! Ну, под Кремлем скамьи, незавидные шалаши, ларьки - все мелочной товар… Тут и Обжорный ряд. А под Васильем Блаженным, видишь, бабы? Свое рукоделье продают - рукавицы, ширинки, чулки, кружева, шапки. А там вона, к Москва-реке вниз идет, с горы, за Васильем Блаженным, Овощной ряд - овощь всякая. А от Овощного ряда вниз, вдоль Москва-реки, - Рыбный ряд. У-ух, сколько рыбы!
- Должно, уже на льду, на Москва-реке торгуют! - заметил Пахомов.
- Ага! - согласился Кирила Васильич и крикнул ямщику: - Давай, друг, налево, к Москворецким воротам.
Солнце короткого зимнего дня уже клонилось к закату, на Красную площадь ложилась косая тень, крыши, стены были покрыты розовым снегом, над Кремлем громоздились облака - медные, клюквенные, Василий Блаженный сиял радугой. Вдруг колокольный гул потряс словно и небо и землю. Это заговорил медным языком Кремль - невнятным, но оглушающим, пугающим, властным. Сани неслись в тени узкой улицы, девушка в телогрейке, прикрывая рукавичкой рот, выглянула было из калитки. Кирила Васильич несколько раз привставал в нетерпении с сиденья и наконец крикнул:
- Стой! У ворот! Молись богу, доехали!
Он снял шапку, крестился - и за ним его спутники.
- Семен Исакыч! Не обессудь, загляни на час, будем хлеб-соль водить. Эй, парень! Греми в ворота, заезжай во двор! - распоряжался старый Босой.
Греметь ямщик не стал, а вылез, заглянул в калитку, сказал спокойно:
- Ворота отворяйте! Сам приехал!
Тихон стоял, смотрел. Все как везде. Тын в два прясла выходил на улицу, в нем могутные ворота с крышей на два ската, под крышей медный крест. Во дворе две большие избы на подклетях, связанные высокими сенями, к сеням взбежала лестница, на двух бочатах-столбах. На задней избе светлица. Тут же, должно, мыленка, поварня, да две избушки для челяди, да покрытый снегом погреб.
Восторженный визг потряс воздух:
- Тятенька приехал!
С лестницы, с крыльца, птицей первой, как и в Устюге, неслась девочка лет четырнадцати - Настёнка. Отовсюду бежали люди, хлопали волоковые окна избушек, выглядывали лица, люди бежали по двору, натягивали тулупы.
Возок двинулся в ворота, за ним шли все приехавшие гурьбой, а Кирила Васильич впереди всех, неся на груди повисшую дочку.
- Ин ладно, дочка, ладно! - говорил он ласково. - Ишь, инда замлела. Мамынька-то поздорову ль? Сказывай беги - баню да ужин пусть готовят!
А сизая тень с остриями башен ложилась от кремлевских стен, пламенем горели золоченые купола, краснели белокаменные стены соборов, всенародной свечой над Москвой горел Иван Великий. Со всех сторон несся, словно приглушенный тихим светом, звон колоколов - Москва отвечала Кремлю.
В Кремле, в углу у Боровицких ворот, стоит царев Верх - хоромы восемнадцатилетнего царя Алексея, пестрая масса разной величины зданий деревянных и каменных.
Теперь в пламенеющее небо подняты их высокие крыши - справа Грановитой палаты, к ней - Красное крыльцо, под шатровыми верхами, левее - Золотая палата с золотым крыльцом, еще левее - Набережная палата, с окнами в Верхний сад. За Грановитой палатой Теремной дворец да Оружейная палата, меж ними церковь Лазаря. Высоко поднялись Колымажные ворота - въезд в царев двор, около которого бояре, приезжая, оставляют свои колымаги, а рядом с ним - церковь Сретенья… Крыши крыты медью - досками красного цвета, зеленым, как рыбья чешуя, гонтом, на них прорезные, золоченые, раскрашенные гребни - блестят флюгера-петухи, скачущие против ветра на дыбках кони и прапорцы-флажки. Окошки в диковинных этих избах узки, малы, садящееся солнце, отражаясь от слюдяных оконниц, зажигает в них реки блеска.
Хоромы Кремля и Василий Блаженный - одного поля ягода, выросли оба из русской лесной избы, под русским небом с его цветными облаками. Они набрали в себя бурный, переливный, но нехитрый блеск лесной, луговой, полевой жизни, веселой, как лохмотья скоморохов.
Цветистую эту жизнь охватила Кремлевская каменная стена с зубцами ласточкиным хвостом, обстали восемнадцать стрельниц-башен, заперли тяжелые ворота на кованых петлях.
За красной стеной стоят белые, простые кубы белокаменных соборов, неуклонно четкие, холодно взирающие на буйный блеск, на игру нагроможденных, перепутанных, в цветные узлы завязанных избяных бревен.
Камень борется здесь против дерева. Русские зодчие - Бажен, Огурцов, Барма и Посник и другие - схватились здесь с фряжскими архитекторами - Аристотелем Фиораванти, Марко Руффо, с Пьетро Антони, Соляри, с Алевизом. Иноземцы принесли сюда с Запада готовые, выработанные формы и поставили их как формы божественно вечные перед ничего не возбраняющей простотой лесных, богатых, могучих, добрых, еще скромных душ, подавляя их своим солнечным величием.
Тихо сейчас в тесных царевых покоях. В переднюю избу, что сразу же за переходом из сеней с Красного крыльца, еще не вносили огня, красный сумрак хлещет сквозь прорезные узоры свинцовых оконниц в виде трав, репьев, листьев, круглых денежек, в которые вставлена слюда. В Передней под образами пусто царское место - резное кресло алой парчи с шитым золотом двоеглавым орлом, первого да второго Рима, перед местом - невысокое подножье. По стенам лавки под суконными полавошниками и коврами- на них сидят бояре в теплых своих шубах, беседуют вполголоса. Ждут допуску.
Все именитые бояре тут. Впереди, у самой двери, - Милославский Илья Данилович, - отец двух сестер невест- царской и морозовской, начальник приказа Большой казны, где хранятся царские сокровища, он же начальник Казенного приказа, ведавшего всей торговлей, он же - Иноземного приказа и Рейтарского приказа, ведавшего всеми иноземцами на московской службе.
Илья Данилович мал ростом, тучен, утиный нос вперед из бороды выдался. А рядом с ним князь Трубецкой Алексей Никитич - начальник Казанского и Сибирского приказов, что ворочает всей Соболиной казной, - сухой, плечистый. Тут же пробивается к царской двери князь Михайло Петрович Пронский, начальник Приказа Большого прихода, - в руках его весь хлеб, весь контроль доходов казны. Машет руками, вполголоса спорит начальник Пушкарского приказа окольничий Траханиотов Петр Тихонович- в его руках производство всей артиллерии. Спорит он с боярином Богданом Матвеевичем Хитрово, в чьих руках золотые доходы со всех кабаков, кружечных дворов, со всей водки и табака. В стороне стоит, помалкивает, только кругом высматривает князь Долгорукий, Юрий Алексеич, начальник Разрядного приказа, глава вооруженных сил страны. Тут и начальник Поместного приказа, сажающий помещиков по всей земле, Семен Лукьянович Стрешнев; тут старик окольничий Прокопий Федорыч Соковнин и начальник Дворцового приказа, заведующего царским двором, Василий Васильич Бутурлин, из молодых да ранний; старый и думный дьяк из Посольского приказа Алмаз Иванович Иванов; тут же три братика-князя Львовы, да князь Иван Иваныч Ромодановский, да молодой богомольный любимец, стряпчий царя Федор Михайлович Ртищев. Здесь все те, кто держит в руках власть, в чьих руках все то богатство, что производит, добывает Московская земля.
Из Передней низкая, в резном косяке, на кованых петлях дверь ведет в цареву комнату.
Государь за дверью, в "комнате", по-теперешнему - в своем кабинете. В комнате, в углу, под образами, стул царя, рабочий длинный стол под красным сукном. На столе в витых шандалах горят две восковые свечи, стоят немецкой работы часы, черниленка золоченая с лебяжьим пером, карандаши, песочница, клеельница. Лежит много книг.
По стенам тоже лавки и коники. На стенах книгохранительницы, под лавками сундуки, на них резаны райские птицы Сирин да Гамаюн, на вислых полках серебряная и золотая посуда.
У окон в медной высокой клетке заморская птица - сине-зеленый, с красным хохлом попугай, выученный петь "Господи, помилуй!".
Царь под стать этой пестрой своей избе - приземистый, широколицый, словно яблоки красны щеки, бородка молодая, русая, темные волосы стрижены в кружок. На нем голубая рубаха, с пристяжным, жемчугом шитым воротом, подпоясана тканым пояском, широкие синие штаны в сафьянные заправлены сапожки с высокими подборами, кафтан белый, с серебром, с зелеными травами. На пухлых пальцах перстни.
Алексей Михайлыч сидит за столом, читает - в который раз! - перевод греческой золотой грамоты, что принес ему боярин Морозов Борис Иваныч, а нашел ту грамоту Морозов в делах покойного царя Ивана Васильевича, и цены нет той святой грамоте патриарха Цареградского Иосифа за его золотым подписом да за подписами тридцати одного греческого митрополита. И выходит по той грамоте - ведутся московские цари от рода и крови царей Нового Рима, Константинополя, от царевны Анны, сестры автократора Василия Багрянородного. И потому он, царь Московский, "как высочайшее и светлейшее солнце ходит над своим царством, утвержденный землею и небом" и "посему ему все народы покоряются, все людие послушаются", и царство его твердо.
Читает царь Алексей такую грамоту, и лицо его гневно. Как же так вопчий народ его смеет идти против, буйствовать против его царских указов?
За дверью, в Передней избе, раздались, зашумели голоса, - приехал, надо быть, Морозов. Царь встал, пошел к двери, распахнул ее.
Бояре разом вскочили с лавок, пали в земном поклоне. Широко шагая меж их шубных спин, шел к царю ближний его боярин Борис Иваныч Морозов - большой, седобородый, со степенной улыбкой. Склонив голову набок, остановился, коснулся рукой пола.
- Иваныч! - звал царь, отступая. - Что запоздал?
Дверь захлопнулась за обоими. Морозов ударил челом в землю, царь шагнул к нему, поднимая.
- Дела, государь! - приятным голосом отвечал боярин, вынул из шапки платок, вытер им бритую голову. - Много забот с твоим царского величества весельем. Ха-ха!
Царь застыдился, опустил глаза, закраснелся, а боярин смотрел на него, подвинувшись так близко, что до царя доходил жар его черно-бурой шубы.
- Девка-то что твоя малинка, государь. Хороша… - шептал он. - А все ж прикажи из Передней Плещеева кликнуть, Левонтия Степановича. Дело тайное. Бунтовать хотят наши худые мужичонки-вечники!
Царь глянул тревожно.
- Кто ж на меня мыслить смеет? - спросил он, опускаясь в кресло. - Я же богом ставлен!
- А вота увидим, - ответил Морозов и приоткрыл дверь в Переднюю.
- Левонтий Степаныч! Заходи давай! - крикнул он. - Государь кличет!
Начальник Земского приказа боярин Плещеев, низенький, толстый, как бочка, перенес через порог свою тушу в шубе, погасил улыбчатым прищуром огонь свинцовых глазок, выставил вперед пегую бороду, пал тут же, у порога, на колени и бил три раза поклоны, вскакивая, словно брыкаясь.
Отбил - пошел мягко, как кот, к царскому месту.
- Докладывай государю о тех непригожих речах, о чем даве мне сказывал! - приказал Морозов.
- Великий государь, - начал Плещеев, разгибаясь от поклона, смотря снизу вверх, умильно приподняв брови, - доносят твои государевы истцы: едучи с Москвы в Сибирь, сургутский человек Олешка Леонтьев в дороге сказывал смутные речи. Был-де он, Олешка, на Москве и сам видел- делается-де на Москве нестройно! Вся-де Москва - бояре-де по себе, а мир да всех чинов люди - по себе… И де ты, великий государь, про то в великой кручине.
Царь Алексей слушал, все шире раскрывая свои глаза.
- Да откуда ж они прослышали! - шептал он.
- Да еще, государь, - продолжал, невинно помаргивая, Плещеев, - еще перехвачены грамотки. Пишет, государь, боярский сын нижегородский Прошка Коробицын. На Москве-де смятенье великое, станет-де непременно вся земля на бояр, и быть-де всем боярам от земли побитыми…
- Ай-ай, господи, помилуй! - перекрестился на иконы Алексей Михайлович.
- А и то, государь, еще - на Балчуге в кабаке разные люди шибко злобятся на дьяка на Чистого Назара Иваныча. Ярославец-де он, а они завсе воры, везде они как лисы. Чистый-де Назар это дело с дорогой солью вместе с бояры спроворил, народ голодует. Да еще в этом деле гость именитый Шорин Василий Григорьевич тоже боярскую руку держит. А как соляную пошлину учредили, орут горлопаны: царь-де давал указ "иные поборы со всей земли и проезжие мыты везде отставить, стрелецкие да ямские деньги сложить. И торговым людям соль во все уезды и города возить без мыту, чтобы людям всех чинов тесноты и убытку не было бы". Обманул-де царь народ-то, рыбы нету, народу есть нечего. А и хлеб, кричат в кабаках, дорожает. За рубеж его-де увозят, прода-ают!
- Так мы же хлеб в мену за товар отдаем! - вскричал царь.
- Во-во, так люди и говорят, государь, - с поклоном говорил Плещеев. - Чужим-то продаем, а своим есть нечего, а товар-де народу ни к чему… Тот-де хлеб бояре да дворяны у своих пашенных людей выколачивают да за рубеж везут продают, а себе сами хоромы строют каменные. Да еще, говорят, обида народу - аршины орленые покупать велят силом, а тот-де аршин - рубль, а прежнему аршину алтын цена. А все одно меряй!
Морозов глянул на царя, тот - на него, а Левонтий Степаныч, опустив седую голову и расставив руки, говорил потише:
- И еще кричит народ: слышно-де, что обижают народ- вновь воеводы-де стали-де скощенные налоги доправлять, что с соляным налогом отставили было. На правежи ставят! И тут, боярин Борис Иваныч, еще о тебе нехорошо бают. Сказывают…
- Ну, чего? - погладил Морозов длинную бороду. - Сказывай.
Плещеев молчал.
- Ну, ну…
- Сказывают еще, что царь-де сейчас не прямой государь. Не подметный ли? И посадил его на царство…
- Ну, кто? - рявкнул было Морозов, да сдержался.
- Ты, боярин… Морозов Борис Иваныч! Не прогневайся! И табак, дьявольское зелье, в продажу ты пустил. Все-де из-за денег… Больно-де тебе деньги надобны. И соль, и табак. И кабаками душит народ. Пить в кабаке можно, а есть нельзя! И пьяные кричат питухи в кабаках: "Будет грех на Кремле из-за Морозова!"
Царь бледнел понемногу, взялся за край стола.
- О раб неверный! - шептал царь, косясь на дверь. - Зачем тех людей не пытали? Зачем тайно не дознались, какой сговор и скоп с кем еще? Стрельцов послать! Хватать везде!
- Где схватишь, государь? Все они такие. Волчий народ! Все только и говорят о старине. О земской вольности! Бога не боятся! Царя не чтут! - плакался тоненько Плещеев.
- Иваныч, что делать-то будем?
Морозов спокойно выговорил:
- Иди с богом, Левонтий Степаныч! Мы с государем надумаем. Да скажи боярам в Передней избе - сегодня о делах сиденья не будет! Пусть домой съезжают!
Плещеев взмахнул покорно длинными рукавами шубы, повалился, стукнул головой о ковер, поднялся, попятился задом, вышел.
В Передней на бревенчатых стенах, проконопаченных цветной шерстью, скудно горели свечи. Бояре обступили Плещеева:
- Что государь? Сказывай, Левонтий!
- Помяни, господи, царя Давыда и всю кротость его! - отшучивался Плещеев. - Бояре, сидеть о делах сеночь не будем! Поезжайте с богом восвояси Государь указал!
Спускаясь с дворцового крыльца, Плещеев догнал, взял за рукав шубы своего дружка Милославского. Тот тревожно обернулся.
- Илья Данилыч! - шептал Плещеев. - Опасно мне, как бы грозы не было. Молод государь, а все норовит с прадеда, с царя Ивана Васильевича, пример взять. Михаил-то Федорович, покойник, был прост да смирен, царство ему небесное, ну а этот хочет, должно, когти свои казать. А они - есть ли они, коготки-то? Хе-хе!
В царской комнате. теперь боярин Морозов запросто сидел на лавке, царь ходил перед ним взад и вперед.
- Земские люди бунтовать хотят, государь! То страшно! - говорил Морозов, и пальцы правой его руки играли в бороде. - Бояре-то не страшны: у бояр есть что взять, - значит, их прижать можно. А черных людей не прижмешь, нищему-то пожар не страшен! И ежели они с дубьем да ослопьем на Кремль пойдут, чево делать будем?
Алексей придержал шаг:
- А стрельцы, Иваныч?
- Государь! Стрельцы от посадских людей недалеко ушли! Тоже на земле пашут да промышляют кто чем. Торгуют. Ведомо мне, что и они смутны. Сторожа Кремлю нужна, государь, надежней, чем стрельцы… Кто на земле сидит, тот и бунтовать может. Надежней тот, кто на жалованье состоит!
- Стрельцов на жалованье? - снова задержался Алексей.
- Ни, государь. Иноземные люди надежнее. Рейтары! Солдаты! Кто их кормит, они тем не изменяют. Им ведь бежать-то от тебя, государь, некуда. Их и брать надо!
- Да их мало, иноземцев-то!
- Государь, иноземные офицеры - как столбы. Наши люди - как заборы на тех столбах. Немцы - они удержат, в них отчаянности нету!
- Своих на чужих менять, а? Лютеров на православных?
- Господи, помилуй! - вдруг завизжал попугай.
Морозов глянул на птицу, качнул головой.
- А что римские государи говаривали? Раздели и властвуй! Нужно крепких подымать да давить ими на шатущих! Тогда и будет крепко.
Алексей остановился, смотрел на Морозова.
- А чем их за службу жаловать? Деньги-то где?
- Найдем, государь, - хитро улыбнулся Морозов. - Еуропа у нас все купит, серебра даст. Надо только, чтобы наши мужики то работали, что Еуропе нужно…
- А им самим хлеб кто даст?
- А, потерпят! Народ терпелив. За границу поболе продадим. Зато рать учредим как надо. Да твое дело, государь, крепче будет. Войска не в стеганных тегиляях, а, как у поляков, у шведов, в латах. Не с саадаками, не с лучным - с огненным боем. А как, государь, войско заведем - садись на белого коня, как святой Егорий! Наши православные пойдут, только кликни клич! Лихолетье помнят.
Морозов достал из-за пазухи книгу в красном бархате:
- Смотри-кось, Алеша, что я тебе достал!
На титульном листе было красиво отпечатано: "Учение и хитрость ратного строения пехотных людей. Государь царь и великий князь Алексей Михайлович своим бодроопасным рассмотрительством повелел напечатать сию книгу к ратному строю пехотным людям".
Морозов улыбался, поглаживая бороду.
Царь листал тугие страницы. Полный порядок воинский в книге указан - как приказанья громким голосом подавать:
"- Направо обворотись!
- Налево стань по-прежнему!
- Направо обворотись!
- Налево стань по-прежнему!
- Раствори шеренги!
- Сомкни ряды налево да направо!"
- Чти здесь, государь, - говорил Морозов, тонко улыбаясь. - Вот тут! - указал место в книге. - Все показано, как гораздо воевать! Прямо перед очами поставлено, "чево много сот годов скрывали было, а против того - было скрыто от всех и погребено". Это первая книжица тебе, а еще будет таких четыре ста. Дюже печатный наш двор работает!
- Добро, Иваныч, добро!
Лицо царя приняло мечтательное выражение.