Тихон в это время пробирался в толпе домой, к площади, через Спасские ворота.
Он никак не мог опомниться - все стояло перед ним лицо князя Ряполовского, высокомерное, надменное и вдруг заискивающе заулыбавшееся, когда во время шествия в Успенский собор царь что-то сказал в его сторону.
Раньше-то Тихон всегда знал, что жить надо было, как все живут, - ловить в море рыбу, ездить за Каменный Пояс, по Сибири, собирать покрутов, имать соболей. Он работал от восхода до захода солнца, верил в бога, в царя, боялся их, и жизнь его катилась тогда в общем вале всех посадских и пашенных и служилых людей. Откуда же взялся воевода, князь Ряполовский, словно ястреб уволокший в кривых своих когтях голубку Аньшу, разбивший его жизнь?
Тихон добежал наконец до двора дяди Кирилы. Все чады и домочадцы сидели за столом, горели свечи. Ужинали. Пошатываясь, Тихон вошел, помолился на икону, перешагнул лавку, сел.
- Ну, сказывай, племяш, чего видел? Велико ли было царское веселье?
- Тиша, голубчик, а на царице каково платно? - припала к его плечу Настёнка.
- Сиди чередом! - прикрикнула на дочку Фетинья Марковна. - А то вот ложкой по лбу! Какая, право!
- Ешь, племяш! - проговорил Кирила Васильич, указывая на блюдо студня. - Что-то ты сумен?
Тихон вытащил из сапога свой нож, пододвинул молча чашку. Фетинья Марковна положила ему студню с соленым огурцом, подала ломоть хлеба.
- Иль тебя, молодца, после царского веселья и впрямь нужно огуречным рассолом опохмелять? - засмеялся вдруг кто-то из застолыцины.
Тихон поднял голову - на него смотрел Пахомов. Тихон его и не заметил в большой босовской застольщине.
- Или и тебя, млад вьюнош, в мать-пустыню потянуло с царского веселья? - проговорил он, поглаживая бороду. - Хе-хе… Иль не по нраву пришлось? Да и то сказать…
Тихон упорно молчал, рылся ложкой в чашке - голод и мороз давали себя знать, - а Пахомов продолжал, зорко присматриваясь к нему:
- Знать, веселился, а не весело. Оттого, что нет правды на земле. Нет и нет! Где правда? Не в шуме, не в чванстве, не в золоте… В народе. В тишине. Трудится народ ладом - и все ладно, улей гудит ровно, когда все пчелы работают. А ежели не все у них ладно - сразу слышно. Слышно-о!
- Слушать надо, чего народ гудит. Бояре что? Смотрят на народ как на свою вотчину, а народ обижается. Тишу-то нашего тоже, должно быть, боярин ушиб, не без того! Все то же, што ль?
Тихон кивнул головой.
- Вот и я говорю… Настёнка, налей-ка кваску. Спасибо… Ну что ж делать с ними, с боярами? У протопопа Степана, царева духовника, попы собираются, думают: что делать? Ихняя вся надежа ныне - игумен Никон… Зело силен - в Боярской думе сидит. Что он ни скажет - царь делает. Говорят, кабаки скоро на откуп давать не будут.
- Слава те, осподи! Грабеж - кабаки! - отозвался Кирила Васильич. - Только как это бояре свои доходы отдадут? Чудно!
- Никон-архимандрит царя уговорил тоже, чтоб немцам воли не давать. Нашего хлеба за рубеж они не увозили бы и чтобы обиды от них торговым людям не было! Царь все обещал, и с Киева едут монахи. Ученые. Будут наших учить… И пенье, говорят, в церквах направят, чтобы пели да слушали вразумительно и умильно. Пели бы не все враз, а по отдельности, чтобы народу понять все можно было. Книги исправлять будут. Никон-архимандрит силен человек. Правильный!
Кирила Васильевич взглянул на Пахомова.
- Не поповское это дело в мирские дела лезть! - заметил он. - Бояр иконой не испугать! Надо, чтоб народ сам говорил, чего ему надобно. Молчит народ! А как он скажет? Воеводы да дьяки за него и пишут и говорят. Ну да дай срок, скажет, скажет сам. Вече-то никуда не ушло, помнят его. В Москве вон ляхи сидели, нам царем Владислава уж поставили, а все же народ их прогнал… Сила! И теперь со всех городов челобитные идут, их честь да слушать нужно. Ну, бог даст, и соберется Собор всея земли.
- А кто собирает-то? Бояре? Себе на голову?
- А сами соберем. Ум у мужика не черт съел!
- Кирила Васильич! - Пахомов инда прижал к груди обе руки. - Так мужики-то неграмотные. Темны. Как рядить будут?
Кирила Васильич стукнул легонько ладонью по столешнице.
- Неграмотны! Вон подьячие да приказные - все грамотны. И что с того? Крапивное семя! У них, што ль, у грамотных, ума да правды спрашивать? Они всю грамоту-то в свой карман оборачивают! Многие попы тоже от святого писанья глаз не отведут, а что толку? Что ни сбрешут - все на писанье валят. Народ на своей шкуре знает, каково ему та грамота приходится. Народ-то, други, умен, хоть языком и коряв, хоть нет у него гладкой побежки да книжной иноходи. Вот кабы у народа свои грамотеи завелись, за народ бы говорили… И вот еще что скажу - у нас на Севере, в лесах, народ сидит вольготней покуда. Там тихо. А где тихо, оттуда и спасенье. А на Волге инако. Там, на Волге, неспокойно, война, казаки, а где война - там боярин, а где боярин - там воли да правды, выходит, не ищи. Вот ты, Тихон, по отцову указу съездишь на Низ, сам посмотришь, что там да как. Чего говорят, чего ждать…
- Попы там, говорят, есть хорошие, - заметил Пахомов.
- Поп попом, а мы-то в миру живем! - огрызнулся даже Кирила Васильич.
- Попы - святые люди! - спорил Пахомов.
- Эва! Святые с народом живут, народ учат, а попы-невежды только службы ведут… Народ свят, а не попы. Поповское дело с мирским неча путать. А то ведь смешно выходит.
- Вот ты Тихона спроси. Его воевода холмогорский изобидел. Так поможет ему животворящий крест господень или нет? Или воевода тот креста испугается, в монахи уйдет, а бабу свою Тихону отдаст? Ей, нет! Крест Морозову ни при чем! Воевода крепче черта!
- Ему нож в бок! - тихо выговорил Тихон.
- Эй, парень! Дуришь! - грозно прикрикнул Кирила Васильич. - Ножом большие дела не делаются. Ножи в ходу под Боровицкими воротами, на речке Неглинной, под Кремлем, где голь живет кабацкая! Там ножи! Голова нужна в твоем деле. В больших делах ум надобен. Будешь в Нижнем, жить будешь у дружка моего, у Псурцева, Максима Андроновича. Слушай его - ух, голова! С умом да со всем миром и на воеводу управу найдем. Да еще одно думаю: надо нам у немцев поучиться, надо к ним приглядываться. Они в ремесле много вперед нашего знают и боярство тоже укрощать умеют. В Англии, сказывают, большая заваруха бояр с ихним королем идет.
- С самим королем? - ахнул Пахомов.
- Ага! Ихнее вече на короля войско подняло, что неправо делает. И из народа сильный человек за правду вышел, ихних попов не любит… Это знать народу надо. Одна только беда с иноземцами - они с нашими боярами больно похлёбствуют, выгоды своему карману ищут, - продолжал Кирила Васильич. - Нас, русских, они учить добром не будут. Своя шкура ближе к телу, чем чужая-то. Самим, самим нам придется выдираться из прорухи нашей.
Прошло уже два месяца, как жил Тихон в Нижнем Новгороде, а все никак не мог привыкнуть: все было по-иному, не как дома, в Устюге, не как в Москве.
Нижегородская весна пришла ранняя, спорая. И теперь, ежели стать на Венце, на горе над слияньем Волги и Оки, кругом развертывалось неохватное сизо-голубое половодье, отразившее крутые облака, по воде плыли последние, редкие, источенные ветрами льдины. Выше Нижнего вода стояла морем, а против города, за Волгой, ушла под самую черную полоску дальнего леса - посверкивали купола и кресты потопленных сел и погостов.
Белые стены Нижегородского кремля опоясали вершину Дятловых мордовских гор, сбегали вниз, почитай, до самых вод, лезли снова тяжким каменным змеем вверх по Откосу. Волга и Ока подступали вплоть к острогу, залили низкие посады, дома, подоли, верфи, где строились зимой суда. Огромное пространство было полно блеском солнца, воды, неба, облаков, и въявь видно было - здесь дышат, живут иные земли, не лесная глухомань, а широкие, безмерные, горячие просторы.
И народ-то на Низу другой, не лесной народ, зачарованный сюземом, медленный, привязанный к малой пашне на узкой полянке. Смиренен, молчалив лесной люд. В лесу-то не гукнешь, не засмеешься - опасно: враз отзовется, загремит хохотом леший! Петь в лесу - упаси богородица!
Долго стоял Нижний Новгород на самой окраине Московской земли, несокрушим его каменный кремль на остроге между Волгой и Окой, стоял он сторожей на подступах к Москве из восточных степных ханств, держал на замке великий водный путь - Волгу, оберегая его для Москвы до поры до времени, стоял, как наложенная на напряженную тетиву стрела московской силы, направленная на восток.
Низовые кочевники, бешеные конники и даже давно осевшие там татаре не знали лодок, не умели пользоваться водными дорогами. Им привычны были бескрайние ровные степи, по которым они и носились на конях на тысячи верст, как страшные перекати-поле.
Минуло уже сто лет, как для Москвы созрело время и она из северных лесов по Волге двинула струги с войсками, поставила на остроге рек Волги и Свияги на холме Свияжск, сломила оттуда Казань, потом взяла Астрахань. Могучая река сквозь незамиренную, еще буйную степь вывела лесных московитов к самому Каспию. Для охраны Волги построена была цепь городов-крепостей - Сызрань, Симбирск, Самара, Царицын, Черный Яр, Астрахань с кремлями, полными стрельцов, да с малыми посадами.
Стало на Волге прибывать народу, иного, не то что кондовый, обжившийся в трудах северный люд. Не раз сюда, на Низ, в Новгород Нижний, выселяли из Новгорода Великого вольных новгородцев, из которых оба князя великих Ивана, дед да внук, Третий да Четвертый, не могли, сколько ни били, выколотить их вольности.
Вокруг поволжских городов с кремлями, со стрелецкими гарнизонами садились на землю и приборные служивые люди, крестьяне по прибору, что должны были и землю пахать и одновременно нести службу береженья от налетов степных конников, схоже с вольными казаками.
Сюда, ка Волгу, на великую реку, уходили, чтобы жить, наймиты-отходники, гулящие люди, бурлаки, бобыли, крестьяне, бежавшие от помещиков, от долгов, от кабалы, - все, у кого душа просила воли. А от Волги до Дону рукой подать, и дух казачьего вольного уклада с сочувствием принимался в поволжских царских кремлях.
Сюда же, за Волгу, уставило свой жадный глаз именитое московское боярство. Понимало, что тут можно вести крупное хозяйство, растить хлеб не только "на Семены и емены", а и на великую продажу.
…Здесь закурились черные, смоляные дома смолокурен, малых домниц, грохочущих кузниц, соляных варниц. Здесь уже, как в Москве, появились задымленные работные, оторванные от поля, потерявшие землю люди.
И, овеянный недавней славой освободителя Москвы, на Высоких своих горах богатым купчиной стал Нижний Новгород, ведя большую торговлю… Сюда; к воротам на восток, в Азию, сходились по Волге товары из Архангельска, Ярославля, Москвы - русские и немецкие. Сибирские - из Казани, персидские, индийские - из Астрахани. Сюда везли хлеб из Заволжья. Сюда по Волге и Оке, сверху, снизу плыли бесконечные дощаники, насады, струги. Здесь по веснам собирались сильные, вооруженные пушками караваны на Низ, в Астрахань, - их сопровождали стрельцы. Путь был нелегок.
Уже за Тетюшами начинались, тянулись по берегам Волги пустынные степи, где рыскали кочевники, где путешествие было уже опасно. И все же служилые и торговые люди - москвичи, ярославцы, костромичи, нижегородцы, казанцы - шли и шли туда.
В Нижнем Новгороде жило много чужеземных, восточных людей - персов, бухарцев, хивинцев, армян, индусов, что вели свои торговли, владели на Подоле своими избами и пестрыми восточными лавками.
И Тихон чувствовал себя здесь, на Волге, особенно, по-новому, куда вольней, чем дома, чем в Москве, когда он в тихий, ясный полдень Фомина воскресенья, после поздней обедни в соборе, вышел на зеленевший Откос.
По горе, по Подолу, в городских, в посадских дворцах, под могучими стенами, зацветала, словно молоко разлила, черемуха, дышала сладко; звонили колокола; женщины да девушки стояли, сидели у крепких ворот своих дворов в цветистых телогреях, в шушунах, в монистах и бусах, щелкали орешки, пересмеивались, прикрываясь тонкими рукавами. Молодцы прохаживались мимо в синих да в коричневых кафтанах, в шляпах с первыми желтыми цветками за лентами. Важно ходили персы и индусы в цветных халатах. Мальчишки катали крашеные яйца, над тынами посадских дворов взлетали качели да девичьи визги, и от легкой теплоты все тело Тихона дышало сладко, сильно, уверенно; душа говорила ясно, что где-то близко тут свобода да новое счастье…
Тихон стоял высоко над Волгой, и рядом с ним старый Псурцев говорил и говорил ему прямо в розовое ухо, прикрытое блестящей прядью темных кудрей:
- Сколько люду! Новые места, новые дела - люди и шевелятся по-новому. Клубом кишат, как черви. Вперед идут!
Старое, сухое, словно костяное лицо под серебряными кудерками светилось, - и ему, Максиму Андроновичу, тоже по душе было это весеннее раздолье.
Лет двадцать минуло, как Псурцев кинул Устюг, унося с собой северное искусство. Беспокойная он был душа. Устюжским друзьям своим - Босым Василию да Кириле - давно уж жаловался он, что тоскует от лесов, от людей, закованных, как в броню, в старинный обычай и оттого ставших все словно на одно лицо. Большим своего серебряного дела мастером был Максим Андронович. Из-под его рук выходили серебряные сосуды, где тончайшей чернью изображены были ангелы, святые, диковинные цветы, выходили кольца, перстни, серьги, запястья с великоустюжскими звонницами, с вещими птицами Сирином и Гамаюном, выходили чары, стопы, кубки, братины, что радостно звенели за праздничными столами.
Не ставит мастер свой зажженный светильник под сосуд, а ставит его на высоком месте, чтоб свет искусства светил миру.
И Максим Андронович уплыл с двумя учениками на дощанике по рекам Сухоне, Югу, Сосьве в Каму, а там в Волгу, перевез в Нижний весь свой снаряд, поставил избу на посаде.
Серебряные изделия Псурцева шибко шли по Волге - обручальные кольца, кресты, серьги, особенно те, что любили носить казаки, а за ними стрельцы - полумесяцем в левом ухе; пошли потом в Астрахань, в Персию, в Индию, в соседние страны. Максим Андронович стал получать с новых мест заказы, новые образцы на кольца с каменьем, с бирюзой, работал серебряные ножны для кривых сабель, прямых кинжалов, русской старинной чернью изображая на них шахову охоту на газелей и львов по лугам, усыпанным цветами, делал оклады для икон да евангелий в церквах, что ставились тогда по всей Волге в новых городах и селах.
Маленький, верткий, в смирном черном кафтане, в валяной шляпе, он так и кипел около спокойного Тихона, подскакивая как на пружинах.
- Тихон, - говорил он, - како время-то идет! Верно твой батька говорит, Василь Васильич: вылазим мы из лесов. На полдень идем, к солнцу, силы копим на востоке. Погулять хочется, вот так само, как мы с тобой на Откос вышли, хочется силой с сопротивником переведаться - чья правда праведнее! Хе-хе! За Волгой есть теперь люди, которые крепко об народе думают. Сем-ка вот туда на травку присядем…
Оба сели на край Откоса.
- Тут места новые, богатые, легкие, ну, люд валит сюда, жить и работать хочет, - говорил Псурцев. - Это правильно. Летят сюда, что гуси на разводье. А князья да бояре зачем сюда идут? Башню свою Вавилонскую до неба строить? Тут, на воле-то, вот люди и раскрываются вовсю. У вас в лесу-то темно, всего не видать, а у нас на воле все видать. Взять хотя б боярина нашего, Бориса Иваныча.
- Морозова? - спросил Тихон.
- Его! А ты его знаешь?
- Слыхал! Вся Москва о нем только и звенит.
- Не одна Москва! Он Заволжье наше, как медведь, задавил, - шептал Псурцев, - он норовит весь народ в карман посадить. Все на себя ломит, золото гребет лопатой! Как молод был, одна вотчинишка была в Галицком уезде, а возьми теперь! Все царство в кулаке держит, зажимает наши низовые вольности. Народ-то и тут гудит. Воевать, сказывают, Морозов все хочет! Ого! Глянь-ка, глянь!
Через реку наискосок, сверкая высоко в небе, неслись лебеди, кликая протяжно…
- Хорошо, - сказал Псурцев, сорвал с дерева свежий листок, пожевал, бросил. - Нагнал сюда людей видимо-невидимо, на мордовские земли, жмет нещадно, без совести. Или дом до облаков строит?
Помолчали.
Псурцев полулежал на боку, снял шляпу, обмахиваясь ею.
- Молчишь? - спросил он, оборачиваясь к Тихону. - То-то и есть, и народ молчит. Кирила Васильич мне в грамотке отписал, что у тебя на твово воеводу обида. А тут вон всю землю один Морозов изобидеть сумел. Вот че-орт!
Татаре-то, деды сказывают, справедливей были, ей-бо! Они и теперь - схватят дань да отъедут к себе на Дикое поле, махан жрать… Народ молчит да робит, богатство боярам собирает, а у бояр от этого богатства да пуще чужеземного узорочья голова кругом идет. А кто за народ заступится?
- Некому! - сказал Тихон. Он сидел, поставив широко согнутые в коленях ноги, положив на колени руки, опустив голову. - Некому!
- Некому? - шептал яростно Псурцев. - Иль наш такой народ, что не найдется человека? Нет, поезжай-ка сам по Волге, посмотри и по делу своему да на вольный народ посмотри, что деется. Скоро струги, слышно - вот-вот, воеводские пойдут в Казань, я сговорю дружка, тебя свезут и назад обернут. Посмотришь - отцу отпишешь. Чать, он и постарел, Василий-то Васильич, а? И то сказать, сколько лет… Одначе пора обедать, чай, баба с пирогами ждет. Вставай, друже!
И Псурцев легко вскочил на ноги, Тихон за ним.
Глава десятая. Деревенский поп
Боярин Василий Петрович Шереметьев плыл по Волге на воеводство в Казань, плыл пышно. На головном струге по палубе персидский ковер, в янтарной тени от паруса поставлена лавка, крыта шелковым одеялом на овчине. Перед лавкой стол под скатертью, на столе братина с пивом, ковши. Боярин сидел на лавке без шапки, ворот красной рубахи распахнут, весенний ветер хорошо продувал его багровое с похмелья лицо.
Поближе к корме струга чулан с окошком, в нем две постели на лавках - боярин плыл с сыном. На корме бочка с пивом, на бочке пока что разложили свои склейки подьячий да дьяк, пересматривали уездные казанские бумаги, отщелкивая числа на косточках. Работа была спешная.
За боярским стругом шли еще два - со стрельцами да с седоками, белые их паруса двоились в гладкой Волге.
Туча тучей сидел боярин и воевода. Задача на нем лежала большая. В марте 1646 года, когда боярами был наложен на соль налог по две гривны с пуда, отставлены были стрелецкие да ямские деньги. Соляные деньги, однако, поступали туго - народ считал налог неправым, шумел, государева казна убыточилась, пришлось соляную пошлину отставить. Тут бояре вспомнили про деньги стрелецкие да ямские, и царь указал, а бояре приговорили те деньги за прошлое время доправить сполна.
Василий Петрович и плыл доправлять их в Казань, плыл с досадой. Как их доправишь? Доправь вон лед, что по Волге сошел! На правеж всю землю как поставишь?
Прямой парус тянул сильно и ровно, ямские гребцы повалились на стлани - кто дремал, кто негромко пел:
У колодезя хо-олоднова,
Как у ключика у гремучева,
Да-эй, красна девушка воду черпала…