Матвей Васильевич, воеводский сын, румяный, голубоглазый, в польском кунтуше, с кривой саблей на цветном поясе, херувимом стоял на носу, поставив высоко на борт ногу в щегольском чеботе, глаза прикрыл рукой от солнца, лениво глядел на берег.
Матвею Шереметьеву, боярскому сыну, не было еще и девятнадцати лет, а он уж много кой-чего видел. Мальчонкой вывезли его из родных поместий с Волги в Москву, он рос там сверстником царя Алексея, делил с царевичем и заботы, и ученье, и забавы. Вместе с царевичем учили они и псалтырь и часослов и на клиросе оба пели. А пуще всего вместе любовались чужеземными посольствами. Что за люди! Вот люди! Ловкие, обходительные, а как одеты фасонно, не то что наши бояре - бочки бочками, в толстых шубах! И Матюшка Шереметьев обык ловко носить польское и немецкое платье, болтал немного по-польски, наголо остриг затылок, на темени. оставил хохол, сбрил молодую курчавую бородку и усики. Он в Москве столько насмотрелся на иноземные игры, да забавы, да танцы, что все ему в Нижнем Новгороде казалось бедным, тараканьи хоромы тесны, а тянувшиеся по берегам Волги черные деревни были до того страшны и жалки, народ груб, что молодой боярский сын смотрит-смотрит - да и захохочет. Не того навидался он в Москве на фряжских листах-картинках!
- Батя! - окликнул он отца. - Село впереди, что ли? - спросил он. - Народ собравшись!
Боярин повернул туго шею, взглянул, проговорил:
- Точно! Встречают, должно, нас!
И зевнул.
Молодой человек подошел, стал позади отца, положив ему руки на плечи.
- Смешно, - сказал он. - Какие черные дома! Словно их чернили!
- Оно от дыма, Матюша! А как же иначе? Дым - ну и чернеют! Труб-то нету!
- А как дивно красивы города в Еуропе! Домы белые, крыши красные…
- Эй, кормчий! - всем телом вертанулся боярин к кормщику. - Како село-то?
- Работки, государь, - кланялся кормщик, ворочая обеими руками навесь - рулевое длинное весло. - И Лопатицы, государь. Стерлядь здесь больно хороша, государь, и-и-и…
- Батюшка, хочу рыбы той покоштовать! - избалованным голосом выговорил юноша.
Отец глянул ласково.
- Что ж, это можно! Эй, у берегу! - крикнул боярин кормщику. - Да и другим стругам махни. Тут и пообедаем. Спешить-то нам некуда. Не на свадьбу!
Зеленый берег подплывал все ближе, глинистый обрыв отражался в синей воде желтой полосой, поверху избы раскидало словно ветром, сверху по овражку вилась к реке тропа, по тропе вверх вихрем неслись, убегали сарафаны да пестрые платки девок.
"Как наехали, - уныло тянули гребцы, - злы татаровья, полонили они красну девушку…"
- Батя, а что поют хлопы? - шепнул в ухо отцу Матвей. - Над нами они смеются? Пошто девушки бегут?
Подплыл к берегу и третий струг, где сидел седоком Тихон Босой. Там тоже заметили бегство девушек.
- От воеводы бегут, - с ухмылкой проговорил плывший с Тихоном человек в коричневом кафтане.
Сильно пригревало, он развязал красный пояс, держал в руках, кафтан расстегнул, снял баранью шапку с алым верхом, подставил ветру блестящую лысину. Борода была у него обрита, седоватые усы по-казацки длинны, в левом ухе блестел полумесяц серебряной серьги.
- Должно, подальше-то лучше? - тихо спросил Тихон понимающе.
- А то? - лысый взглянул на него с тонкой улыбкой. - Подальше положишь - поближе возьмешь! Сердцем чуют - боярин едет. - Помолчал немного, потом вымолвил вполголоса - Воевода! Кормиться плывет. Всё себе! Ну и бежит от него народ. Кому пожалуешься? Воевода!
Народ на берегу только что вытянул невод, теперь стоял неподвижно, ожидая боярина. Билась, блестела серебром по траве рыба. Впереди стоял староста с седой бородой, в рубахе, рядом с ним, должно, поп - в черной однорядке, в скуфье.
- Матюшка, давай кафтан! - медленно подымаясь, словно приказал боярин и воевода.
Влез в кафтан, синий, с серебряными репьями да с разводами. Засучил длинные рукава повыше, расправил плечи и, подойдя к самому борту, следил, сам руки назад, как народ опускается на колени.
- Народ! - подъехав, зычно гаркнул боярин, голос раскатился по берегу. - Поздорову ль, люди?
Народ ударил челом в землю, смотрел с земли.
- Поздорову, государь. Спасибо на добром слове…
- Тоню, што ль, завели? Альбо што?
- Тоню, боярин, тоню! На твое счастье, боярин. Большая, видно, тебе удача, боярин, во всем, - говорил староста, на коленях ползая за бьющейся рыбой. - Вона, смотри, кака! - говорил он, подымая против смеющегося лица большую стерлядь. - Мерная, двенадцать вершков!
Слетела с мачты райна с парусом, струг мягко ткнулся в приглублый берег, боярин, подхваченный под обе руки, обрушился на лесок.
- Уха-то, уха знатная будет! - дробно сыпал староста, уже вертясь около боярина, за ним вставал с колен и народ.
Воевода повел круглыми, рачьими глазами, двинулся к попу, что один не встал на колени.
- Благослови, отче! - выговорил боярин, стащил с головы шапку, сунул под мышку и, сложив руки, подошел под благословение.
Поп был молод, высок - рослому боярину не пришлось даже нагнуться, - ладно скроен, статен; широкие плечи, крепкая шея, круглая голова с долгими темно-русыми волосами под скуфьей, крупные черты лица: прямой нос, крутой подбородок в курчавой, молодой еще бороде, черные брови вразлет над спокойными глазами, добродушные, полные губы. Придерживая на груди левой загорелой рукой пахаря деревянный крест, поп высоко поднял правую руку.
- Во имя отца и сына и святого духа! - негромко и истово выговорил он и широкими взмахами благословил боярина.
Шереметьев принял, как положено, руку попа в обе свои и поцеловал ее.
Поп смотрел на боярина ласково, задумчиво.
- Далеко ли плывешь, боярин? - спросил он. Голос у попа был тихий и звучный. - Всем селом уж вторые сутки тебя ждем, государь!
- Рыбки-то отведаешь, кормилец? - приступал к боярину староста, борясь с сильной, бьющейся рыбой…
- Спаси бог, отведаю, - сказал боярин и отступил в сторону, пропуская вперед Матвея.
- Благослови же, батюшка, мое чадо!
Поп глянул на юношу, лицо его покраснело, глаза потемнели, вспыхнули гневом. Он отступил на шаг.
- Ей-ни! - твердо сказал он. - Не приближайся, вью-ноша! В чьем ты образе, скажи? Не тех ли ляхов, что Русь разоряли? А куда бороду-то девал?
Бояре - отец и сын - в своих цветных одеждах стояли перед деревенским попом, опустив и расставив от неожиданности руки, растерянно. Матвей пытался было дерзко улыбнуться, однако улыбки не вышло.
Догадка сверкнула в боярской голове: это, должно быть, тот самый поп из Лопатиц, о котором уже слух шел по Нижнему Новгороду - уж больно-де он горяч и дерзок.
- Не по образу ли и подобию божию ты сотворен? - спокойно выговаривал поп. - А ты вона - рыло выскоблил! Стыдись, вьюноша! А на голове что? Нет тебе благословения! Женоподобие - срамной грех! И ты, отец, тем устыдись… Дитя благоразумное - родителям похвала! А ты, такое разрешая, народ свой срамишь. Ей, хуже! Душу его продаешь!
Боярин уже опамятовался.
- Кто ты, дерзец? - закричал он, трясясь от гнева и топоча по песку ногами. - Имя твоя как? Откудова?
Поп стоял улыбаясь, вытянувшись в струнку, правая рука на кресте, левая опущена вдоль тела.
- Да это наш батюшка! - раздался голос из толпы. - Здешний.
- Имя мое, грешного иерея, Аввакум. Пасу души овец моих в селе соседнем, рекомом Лопатицы.
Крик боярина достиг подплывавших других обоих стругов. Тихон, все стрельцы, все седоки, вытянув шеи, замерев, слушали и смотрели, что делается на берегу.
- Да как же смеешь ты, дерзец, неподобной лаею лаять моего сына, а? Стрельцы, эй, стрельцы! - гремел боярин. - Взять его! Хватай!
С подплывающего струга на крик поскакали, посыпались на берег стрельцы в цветных рубахах, без кафтанов, с прихваченным оружием, окружили, жарко дыша, попа и Шереметьевых. Тихон тоже прыгнул на берег, попал в неглубокую воду, выбрался, затерялся в испуганной толпе. А поп не казался испуганным - только выпуклая грудь его то высоко подымалась, то опадала, глаза горели глубоким огнем.
- Взять! - ревел боярин. - Батогов!
Стрельцы шагнули к отцу Аввакуму, но тот высоко поднял свой крест над головой. Стрельцы остановились.
- Православные, что творите? - гремел мощный, мягкий голос попа Аввакума. - На мне сан! Бог поругиваем не бывает! Не перестану я обличать нечестивых, покуда живу. Или забыли уже в радостях жизни мирной, как вера наша избавила бедную Русь от конечной погибели? И чего ты, государь, рыкаешь, аки скимен? Чего? Не сам ли виноват ты, что сына не вырастил в страхе божьем? Сказано: "Дети небрегомые грешат, за то отцам от бога грех, от людей укор и посмех". Или на посмешище вьюноша сей одет? Какого ж отца сын? Боярский! Воеводский! По сыну то видать, что отец не разумеет, что творит. Горды стали, свой народ не любите, народом, обычаями его брезгуете!
Тихон стоял, сжав руки у груди. Впервой в жизни своей среди всеобщего молчанья, среди хитрых иносказаний слушал он такие прямые речи. В душе его словно прорвало запруду мельничную, хлынуло то, что давно где-то кипело, билось, хотело родиться, но пока еще не рождалось, - человеческое свободное слово, такое вот самое, какое Тихон слышал сейчас.
Под горячими словами отважного попа воевода корчился, ревел только:
- Сымайте с него крест! Бейте его! Игнашка-а! Игна-ат!
Тогда, зимой, когда в заезжем дворе Пахомов хлестал пьяного попа, Тихон, негодуя, радовался. Зато теперь подымался у него в груди горячий гнев против боярина: тут слова попа были правы, а боярин гневается за них. А нужно, чтобы такие слова знали бы и говорили бы все люди, то была сама сильная правда, исходящая из сердца. У бабки Ульяны в ее словах была тоже правда, но та правда другая- легкая, сияющая тихо, никого не поражающая, не жгущая, не обжигающая. Эта в деревенском попе показавшаяся мощь правды удерживала силу стрельцов, не смели они шагнуть вперед: против силы боярской вставала сила посильнее.
Боярин, остервенев, ревел раненым медведем, - слово правды ранит пуще стрел; стрельцы же топтались, пятились под горячими словами, под огненным взором деревенского попа, когда наконец на воеводском струге от крика проснулся, вскочил, шагнул с борта прямо в воду стрелец, кудрявый Игнашка Бещов, с саженными плечами, в рыжих патлах, из-под которых обаполы курносого носа пялились оловянные озорные глаза, с помелом рыжей бороды на огромной челюсти, могучий, как степной конь. На берегу Бещов глянул на разъяренного боярина, услышал его крик "хватай", огляделся, бросился к попу, охватил его чудовищными лапами, бросил, как полено, себе на плечо.
- Куда прикажешь, боярин? - хрипел Бещов.
- В Волгу его! Мечи в Волгу! Топи его!
Сдавленный, как дитя, рычагами могучих рук богатыря Игнашки, поп даже не бился на его плече: это было бы непристойно. Он только громко восклицал:
- Господи, спаси! Господи, помоги!
Под крики толпы, увлеченной и восхищенной зрелищем силы, стрелец Бещов легко вскочил с ношей на нос струга, перебежал по нему к корме, поднял попа Аввакума высоко и швырнул его в Волгу.
Боярин подбежал прытко к самой воде, схватившись за живот, громко хохотал, смеялся за ним и сын Матвей. Глядя на боярина, засмеялся было кто-то из стрельцов, но смолк, толпа молчаливо насупилась. Страшна была сила рыжего гиганта, что стоял на корме струга в своем красном кафтане, следил, подавшись вперед, за тем, как на воде, в середине расходившихся кругов, всплывали пузыри, как, колыхаясь, плыла поповская скуфья.
Тихон не раздумывал. Как был, так и бросился в реку, поплыл вперед, осматриваясь - не покажется ли где длинноволосая голова?
Поп Аввакум вынырнул много ниже того места, куда он был брошен, огляделся, выплюнул воду изо рта, увидел подплывающего к нему Тихона.
- Ты что, раб божий? - спросил он, улыбнувшись добро.
- Не утонешь, батя?
- Не-е! Волгарь я! Спаси тебя Христос! Поплыву подале от сих скимнов!
И Аввакум, за ним Тихон поплыли вниз по течению, за мысом вышли на берег, стали разоболокаться, выжимать одежу.
- Ты, молодец, откудова взялся-то? - спросил поп Аввакум дрожавшего от волнения, гнева и холода Тихона.
- Со струга я! Иду на нем на Низ!
- То-то вижу - не здешний ты. Ты чей, раб божий?
- С Устюга. С Великого. По торговому делу. Благослови, честной отче!
- Погодь, оболокусь, так-то непристойно! - отвечал поп Аввакум, выжимая кафтан. - Спаси бог за горячую душу!
Другие-то, бедненькие мои прихожане, стоят да глядят, а в воду скакнуть не смеют. Как скакнешь? Ведь боярин попа-то бросил! Боярин! Дрожат, хоть и в воде не бывали. А души-то хорошие!.. Ты докуда плывешь?
- До Казани! - говорил Тихон. - Дивлюсь я, отче, как ты смело говоришь с большим боярином.
- А что Иван Златоуст пишет? Ты "Маргарит"-то чёл ли? Любовью к людям мы только и спасаемся, другим ничем же. "Аще предам тело мое на мучение, да сожгут его, - сказал апостол, - а любви не имею - никакой пользы не будет!" Люблю людей, затем и учу, люблю русичей, ну, от дураков страдать-то и приходится, силен-от бес-то, ох силен!
Поп Аввакум говорил все медленно, ясно. Видно было, что все, что он говорил, было у него давно обдумано, приведено в строгий порядок, и Тихон, глядя на спокойный лик деревенского попа, дивился этой твердости.
Поп Аввакум вздохнул. Огляделся.
- Эка благодать-то, господи! - помолчав, заговорил он, любуясь на березовую рощу, трепещущую, сквозную, яркую, в солнечных искрах и кружках. - Премудрость божия! Весна-красна! Как все прилажено, как всяк злак на пользу человекам! А вот такой скимен рыкающий, - кивнул он в сторону стругов, - ревет, а чего - и сам, дурачок, не знает. Сам себя укротить не хочет, нравен больно. А ты борись! Укрощай! А не укротишь себя - так люди укротят! А люди не укротят - бог укротит, сильна у Христа-то шелепуга!
- Укротит?
- Обязательно укротит! Сам себя укрощай! Сам с собой борись! А когда все люди с собой крепки будут - ой легко на земле будет жить! Борись, сыне, с собой! Однова приходит ко мне одна девица красна, - ух, много греха. Исповедуется, а я слушаю ее речи и чую - беда мне! Блудный огонь и меня одолевает! Ой, горько мне! Я три свечи к аналою прилепил, зажег да праву руку свою на пламя возложил. Угасло оно, блудно разжение-то! Жечь себя надо, бороть…
Аввакум смотрел прямо в глаза Тихону - взор попа был легок, как бы удивлен.
- Значит, можно себя-то победить, - говорил он. - А сам себя победил - всех победил! Вдругорядь воевода наш дочь у вдовы-старушки отнял, взял себе на потеху. А я его в церкви обличил, сказал народу начистоту. Так он, дурачок, пришел ко мне в церковь с людом своим и, выволокши из храма, чуть не задавил меня. Ха-ха! С полчаса я лежал на снегу, как мертв. Потом ожил. А он, узнавши, что я жив, в церковь опять приходил, там меня бил и за ноги по храму таскал. А я в ризах только молитву творю.
Поп Аввакум подошел к кусту, на котором сушился кафтан, заглянул в сапоги и с доброй улыбкой вздохнул:
- А ну его! Не знают, что творят!
- Вот так всю жизнь в борении и живешь здесь, отец? - спросил Тихон.
- Нет, я в Москву от обиды потом потащился. К Неронову протопопу, к Ивану. К земляку. Тот меня к царскому духовнику свел, протопопу Степану. К Вонифатьеву. А Степан-протопоп про меня царю сказывал, и звал меня царь к себе, грамотку дал. Велел назад волочиться. Ишь ты, запировали!
Со стороны стругов неслись раскаты басовитого хохота, визжала баба.
- Как есть робятки! Пируют, - говорил добро поп, покачивая головой. - Однова меня чуть не задушили, как царь Иван митрополита Филиппа, вдругорядь сейчас чуть не утопили, аки волхвы Степана Пермского. И смеются люди, дурачки.
- Батюшка, а ты Пахомова Семена Исаковича - патриарший он человек - не знаешь ли?
- А как же! - живо повернулся к нему отец Аввакум. - С Нероновым ревнуют о благом. И Никон-архимандрит с ними… Дружки, спаси их господи. О народе забота у них… Ну, я оболокусь да побегу к себе этой стороной, а ты, раб Христов, будешь у нас - захаживай коли. Не забывай грешного иерея Аввакума.
Одевшись, поп Аввакум благословил Тихона и пошел к себе в село Лопатицы, прямиком через поле, а Тихон кинулся к стругам.
Бежал и думал:
"Как ведь оно бывает! Чего ищешь - ан вот оно! Само в рот лезет. Бабка Ульяна учит молчанию, поп Аввакум - слову учит. Сперва, должно, молчат, а потом, как уж невтерпеж станет, говорят… Ну и в воду попадают. Тоже не легче…"
Тихон перевалил через мысок - стало под дымом видать костры. В двух казанах варили уху. Два холопа у одного котла возятся, стрельцы - у другого. На травке ковер постелен, на нем возлежит воевода, пиво стоит, сулейки цветные с вином, мужики без шапок кругом стоят, ветер кудри у их вьет, у воеводы лысина блестит, розовая под солнцем. Боярин гремит безотрывно:
- Платить недоимок не будете - в батоги! На правеж! Или государю не платить, царю и великому князю? Гиль подымать хотите?
Тихон обошел стороной, пришел к себе на струг, лег на стлань, слушал, как за бортом стучит, хлюпает вода - тихо да ласково. Ой, как хотелось бы тишины, да ласки, да милосердия! А как давеча ревел боярин, как хохотал, что поп пузыри пускал! А рыжий богатырь Бещов? Не знает, дурачок, чертова сила, что творит. За боярином идет. С него и спрашивать нечего. Спят, спят люди, дремлют.
И видел Тихон над собой лицо Аввакума, доброе да сильное.
Новое! Таких людей еще он, Тихон, николи не видывал.
И когда вернулся на струг его сосед, Кряжов Сергей Семенович, Тихон крепко спал, так и не попробовав ухи из боярской тони в Работках.
Лежит село Лопатицы недалеко от пристани Работки, на невысоком склоне меж двух рядов холмов, на дороге на Нижний Новгород. Кругом богатые луга, бортёвые темные леса, в самом селе шестьдесят дворов, на селе три кабака боярских, спаивают народ. Весь приход большой - до двухсот пятидесяти дворов.
Жили в селе по старине, миром. Староста да судьи были выборные, крестьяне тянули посошное тягло. Центром всей общественной жизни была церковь в Лопатицах да еще ближний монастырь Макария Желтоводского.
Шел уже девятый год, как поп Аввакум Петров священствовал в Лопатицах, а сан он принял на двадцать третьем году жизни. Сельский мир дал ему избу, землю, и он жил простым крестьянским обычаем. Попом Аввакум был белым- женатым, попадья его, кроткая Настасья Марковна, была дочерью кузнеца. Были они многодетны, да еще жили в их семье младшие братья Аввакума, вдова одного из братьев и племянница. У Петровых, как у всех крестьян на селе, была лошадь, сам поп пахал, сеял, жал хлеб, косил сено, и ему в этих работах помогали семейные… Трудились все шесть дён в неделю, спали на лавках под овчинами, в субботу ходили в баню, в субботу поп в сельской церкви пел всенощную, в воскресенье - обедницу…