- Нет, ты слушай, - опять вырвался голос монаха. - Столы-то как умно прилажены. Я пришел к подьячему, к Федьке, к Лызлову, спрашиваю: "Так и так… Сколько платить?" - "А платить, говорит, по твоему уму. А допрежь всего садись!" Я сел, у меня против живота из-под стола ящик, и слышу - толкает, толкает. Это у него, Федьки-то, ящик под столом насквозь продернут, это он, собака, толкает - клади-де деньги! Я сунул, смотрю - ящика нет, ушел на тую сторону. Федька вытянул, глянул. "Ма-ало!" И опять меня той ящик толканул… Чуть я с лавки не слетел. Вот чего делают, ха-ха-ха! Ей-бо! Народ-то для подьячих - ну как малина на кусте. Сорви - да в рот, да иди с миром. Ей-бо!
- Назар! Назар, все он! - слышится из-за прилавка. - Все он, Чистый!
- Кровопийцы! Грабители!
Хмель бушует в кабаке, горячит, разжигает разум, жмет пудовые кулаки, рвется в криках из-под густых бород, все выкладывается начистоту. Вот только силы нету.
Государев истец Федька Можаев сидит тут же, в сторонке, пришипился над ковшом, еле его видно. Толстый нос над красными губами свис морковкой, серые глазки мышатами шнырят исподлобья, уши вертятся, ловят крики.
Федька Можаев боится. В Земской избе, как его посылали, велели накрепко проведать, где корень разговоров, что как колокол гудят по Москве.
А дьяк Гусенков, понюхав табачку и отряхивая его с однорядки, сказал:
- А не проведаешь - ано быть тебе у царя Константина да у матери Елены.
Известно - в Константино-Еленинской башне Кремля пытка, и помнит об этом Федюшка, забыть то не может, а понять, откуда идет смута, тоже не может.
"Беда, и только. Пойду дальше!" - думает Федюшка.
Встал, перекрестился, заплатил копейку за ковш, вышел из кабака - голова кружится, а ему вслед, слышно, хохочут: знают, черти, кто ушел! А солнце уж над Серпуховскими воротами, скоро вечер, а он ничего не вызнал! Ой, беда! Как в приказ ворочаться?
Шумно и в избе у Москворецких ворот, у Кирилы Васильевича, но шумно по-другому. Тут сильнее шумят, хоть и тише. После возвращения Тихона с Низу собрались к Босому искать правды верные дружки из московских гостей, из ремесленных, из торговых людей. Закатом залита горница, пахнет из садика сиренью, на длинном столе под вологодской скатертью в оловянной братине пиво, кубки оловянные же, деревянные ковши.
Пришел в дом Босого и дьяк Зайцев. Вошел, сперва было захлопнул калитку, потом снова приоткрыл, осмотрел в щелку улицу и тогда только поднялся по лестнице на крыльцо. Тут сидел свояк Псурцева, Василий Иванов, хамовный мастер, что был утром выкуплен с правежа, теперь помывшийся в бане, приодевшийся, и помаргивал подбитым глазом. На него смотрел, дивясь его рассказу, Тихон.
"И до чего же, господи, терпеливы да могутны московские люди! - думал Тихон. - Сколько ни били Иванова в Земской избе у Плещеева, не выдал Иванов, что не раз бывал от своих ремесленников для совету в доме Босого! Не выдал и того, что бывали тут и другие люди гостиной и черной сотни".
У притолоки, привалившись к косяку, стояла Настёнка в розовом своем сарафанчике, почесывала одну босую ножку другой, - ждала, не потребуется ли чего.
- Православные! - говорил Пахомов негромко. - Сами видите, что деется! Беда! Разоренье опять!
- Как бы только одно - мир бы был, сами страну уладим, все сделаем, что нужно, - заметил Псурцев.
- Грозные владыки больше нам ни к чему! - выговорил Кирила Васильич, и по голосу слышно было, что он улыбается. - Порядку не будет! Оно хуже! Эй, Настёнка, вздуй-ка огонька! Темно!
Настёнка мигом внесла две сальные свечки, свет полыхнул по лицам, по стенам уселись черные тени.
Пахомов говорил медленно и сосредоточенно.
- Дело не в попе, дело в приходе. Дело не в царе, в народе все дело, - говорил он. - Привычны мы, чтобы у нас спина от работы трещала. А теперь не то! Москва стоном стонет, Назар Чистый опять да Плещеев деньги с душой вместе вышибают. Бояре хоромы бросились себе строить. Заменить бы надо бояр!
- Кем же это? - встречно шатнулся Кирила Васильич.
- А вот кем. Теперь к царю ближе всех архимандрит Новоспасский Никон. Он за народ душой, каждый, почитай, день у царя милости испрашивает. Ему и править, да и другим с ним благочестивым отцам.
Кирила Васильич засмеялся.
- Неправо говоришь, Семен Исакыч, - отозвался он. - Что ж, ставить, что ли, нам заместо бояр архиереев? Покамест поп в смирной одеже, он народ учит, а дай ему на плечи по всяко время парчу да шапку золотую - он тот же боярин будет. Ого! С ним тоже не сладишь. Кто кормит, тот пусть и правит. Как в артели! Нету хозяев, и все равны, коли добрые рабочие.
Никто их не выбирал, не указывал этим людям собираться сюда потаенно, говорить шепотом, - собрала сюда их тревога за свою страну, за народ. Молча всю жизнь трудились они не покладая рук, как по всей земле трудились миллионы.
Собравшиеся были люди торговые, и они были отлично осведомлены о том, что творится в стране, все понимали. Видели, что молодой царь мечтателен, что Морозов крепко забрал царя в руки - недаром он своих противников угнал кого куда. Князя Одоевского Никиту Федорыча послал воеводой Большого полка, что стоял в Белгороде да в Ливнах, для обороны против немирного Крыма. Дядьев царя - Стрешневых-бояр- посадил по глухим воеводствам. Василия Петровича Шереметьева - в Казань. Под Морозовым народ мучится, Плещеев дерет и скоблит кожу с правого и виновного, высасывает мозг из костей, всех с Земского двора выпускает нищими. Денег в казну набрал Морозов столько, сколько и при царе Иване не бывало.
Пошто ж такие деньги? На войну? Война народу одно разоренье - все знают!
Собравшиеся здесь люди, московские гости, не только торговали. Они как земские люди сами были целовальниками, деятельными помощниками московских приказов, исполнителями их поручений: собирали пошлины, налоги, сидели в Таможне, искали, добывали, плавили разные руды, варили соль, правили медными, железными, оружейными заводами, били деньги, курили вино. Точно они знали, сколько денег собиралось, - сколько шло в казну, сколько в боярскую мошну, видели, как казной ведали бояре, думавшие прежде всего о собственном обогащении.
Народ же московский уж был далеко не тот, каким он был при Иване Грозном, который. свой род чванно вел от Пруса, брата Римского Августа, и гордился тем, что он не русского корня. Народ-то помнил, как недавно еще люди всей земли, очищая свою страну от чужих захватчиков, от панов, тунеядцев, самозванцев, выгнали грабителей, посадили на Москве царя, добились в своей земле мира и возможности народного труда. Простым людям, что совещались. теперь во дворе у Босого, приходилось говорить такие слова, за которые им грозила пытка в башне у Константина и Елены, рос гнев против корыстных бояр.
Недаром Тихон слышал уже тогда, на Волге, новые слова, что говорил деревенский поп. Надо, надо говорить так же смело, как тот поп говорил тогда боярину. Пусть боярин и бросил попа в Волгу.
- Православные! Товарищи! - заговорил, медленно вставая и крестясь, Кирила Васильич. - Дума моя такая - нужно челом царю бить на злодеев! Пусть будет его царская воля!
- А Плещеев на цепь нас не посадит? - пробурчал, качнувшись, Стерлядкин.
- А народ на что? - повернулся к нему Кирила Васильич. - Всех на цепь не посадишь! Мир - сила…
- Конешно, опасно, - потом продолжал он, погладив бороду. - Ежели народ встанет, так он сослепу немало дров наломает, да бояре его изобьют. И все. Надо нам знать, чего просим. Надо путь дать народу, чтобы он шел зряче. Все вместе, одной волной! Пишется пером, да не вырубишь топором! Напишем же, братья-товарищи, челобитную. Все как есть. Государь-то от Троице-Сергия будет в обрат ехать, Москва будет его встречать - мы и подадим бумагу! Двинем народ!
Собрание молчало, в молчании этом уже зрела мысль, у каждого тело словно согревалось решимостью.
- Настасья! - решительно приказал Кирила Васильич. - Тащи черниленку, да перьев, да бумагу. Возьми в ставце, я давеча там припас.
На Спасской башне пробило уже три часа после захода солнца, поднялся над крышами между березами желтый полумесяц, в садике Босых щелкал соловей, щелкал, урчал, бил трелью, дудкой, буйно пахли сирени, а в горнице Босого все еще сидели гости, тесно сгрудившись к концу стола, и перо дьяка Зайцева так и порхало по бумаге.
"…да и нас, твоих государевых бедных людишек, те бояре ныне пуще прежнего грабят, на правеже бьют и мучат. Берут с нас по-всякому - и поминками, и посулами, новые накладывают беззаконно, а сами себе с налогов тех собирают сокровища несметные, хоромы строют великие, кои по чину им и не подобают. И допрежь николи не бывало того, чтобы не токмо боярам, а дьякам да подьячим каменные хоромы ставить. Все это от грабежа! И твое царское долготерпение столь велико, что те люди тебе в государевых твоих делах радеть перестали, а токмо сами себе от твоих государевых дел всякую пользу добывают. И оттого ныне многие города да уезды, что давали допрежь того большой доход казне твоей, государь, от их боярской да дьячей жадности запустели, пришли ни во что…
…И того просим, великий государь, царь и великий князь Алексей Михайлович всея Русии - ты, государь, преклонил бы ухо твое к молению нашему, и бы изо всех чинов добрых людей выбрал бы, да при себе поставил, и тем нашей бы жалобы не презрел…
…А первый твой боярин Борис Иваныч Морозов учинил бы сыск, каковы те сильные люди, что над нами, холопами твоими, неправды творят, нас вконец разоряют и нам великие насильства да обиды чинят, дабы тем твою царскую власть осмеять да оболгать".
Сразу всего не вспомнишь, не составишь, не упишешь, решеточные сторожа на улицах чем поздней, тем строже, пятерка сильных царских бояр берегут Москву крепко. Сегодня дело не кончить… Да потом надо и переписать челобитную не раз и не два. Сегодня, стало быть, надо расходиться, а назавтра собраться опять…
И уж стали подыматься из-за стола - тут дьяк Зайцев, натягивая на лысый череп колпак, молвил:
- А кто же, православные, наше челобитье царю поднесет? Каков человек?
Тихон шагнул перед всеми к самому столу, согнулся в уставном поклоне, выпрямился.
- Я обижен, я и подам! - только и сказал он.
Глава двенадцатая. Соляной бунт
Торжественно подходил поезд царя Алексея к Москве на обратном пути из Троице-Сергиевой лавры. Поезжане стояли уже на последней слазке, недалеко от Ярославской заставы Земляного города перед московскими посадами. На слазке стоит шатер алого сукна, в форме крепости с четырьмя башенками по углам, с нашитыми шелковыми цветками, зверями и птицами.
Переодеваясь в этом шатре для въезда в Москву из дорожного платья в царские одежды, царь Алексей волновался: что в Москве? Более двух недель был он в отсутствии, был словно в раю, отложив всякое житейское попечение, был окружен черным народом, оставался больше двух недель живой иконой, перед которой черный народ под звуки стихир, в клубах синего ладана падал тысячами и тысячами на колени. И самый веселый праздник Троицы встретили пышно. И Алексей Михайлович, стоя во время обедни под шатром царского места, чувствовал себя перед лицом самого господа бога царем над всеми православными всего мира, ответственным за все человечество…
Когда царь шел домой, крестьяне, посадские за десятки верст выходили на дорогу из своих деревень, ждали, ночуя в поле и в лесах, выставляли на обочинах дороги свое нехитрое, радушное угощение - хлеб, соль, пироги, пиво, яйца, мясо - и падали на колени при проходе царя. И то ли еще царя ждет в Москве!
- Эй, стряпчий! - вдруг вспыхнул гневом царь. - Как подаешь платно?
Молодой стряпчий Федор Михайлыч Ртищев не сумел сразу ловко накинуть на царя тяжелые золотые одежды, так, чтобы голова пришлась бы прямо в ворот, гневное, со сбитой бородой лицо царя вынырнуло из жесткой парчи прямо против лица Ртищева.
- Бармы подай! - натужно крикнул царь. - Чего стоишь?
Но в красивом лице юноши придворного было столько угоды, преданности, обожания, что юноша царь сразу же отошел, смягчился и милостиво улыбнулся. На архангела Михаила был похож стряпчий Ртищев.
А за шатром слышались голоса, смех бесчисленных людей, топот, ржали кони, бряцало оружие, тарахтели колеса - шествие уже вытягивалось на дорогу. Торопливо нахлобучив увенчанную крестом, отороченную соболем, каменьями усыпанную шапку, царь торопливо шагнул из шатра - хотелось ему на солнце, на свет, к его царским людям.
Зеленая поляна под солнцем пестрела цветами, большие наряды бояр сверкали золотом, медленно двигались их высокие шапки, выезжала серебряная карета царицы Марьи. Конюший боярин подвел государю белого аргамака Сокола, стряпчие подбросили красную скамеечку под ноги, и царь в тяжелом своем облачении легко вскочил в персидское, мелкой серебряной филиграни и в бирюзах седло, вдел в серебряные стремена на красных сафьянных сапогах с золотыми каблуками ноги, разобрал звенящие поводья кольцами, перекрестился.
Замахали махальные. Пошли!
Шли обычным порядком. Впереди полторы тысячи стрельцов разных приказов в цветных кафтанах, лазоревых, синих, желтых, часть с метлами на плечах - готовили царю путь. За стрельцами кони везли две пушки, за пушками два пушкаря - один с копьем с насаженным на него серебряным орлом, другой с серебряным же бердышом.
За пушками опять шли стрельцы в красных кафтанах, с секирами, за ними музыканты - дудели в трубы, били в барабаны.
За секирщиками - еще двадцать полусотен стрельцов в наплечных цветных перевязях, в берендейках с висевшими зарядами, с ружьями на левом, с бердышами на правом плече.
За стрельцами шел отряд "для станов", из окольничьих, из думных бояр. На подводах везли казну - столовую и шатерную, за ними шли пеше сытники, подключники, истопники, столовые. Тут же шло сорок барашей - на сорока подводах везли они царские шатры.
За телегами со стряпней ехали конные стрельцы Стременного государева приказа, на царских конях, богато вооруженные роскошным оружием из Оружейной палаты. Вел их боярин Растопчин.
За Стремянным приказом вели шестьдесят два верховых коня в драгоценной сбруе, за ними двенадцать коней везли царскую карету, золоченую, с хрустальными стеклами, каждого коня вели два конюха.
За каретами среди отряда, вооруженного луками, стольники несли меч царя. Затем шли двести стрельцов - охрана царя. Идя по обе стороны дороги, они серебряными кнутами отгоняли наседавший народ. Среди этих стрельцов ехал на коне царь, с ним ближние бояре, с Морозовым во главе.
За царским поездом следовал такой же поезд царицы.
…На деревянной башне Земляного города стрельцы закричали, замахали ожидавшей толпе руками - вдали показалась пыль, сверкало оружие, кареты.
- Царь едет! - закричал народ.
Голова поезда втянулась в Ярославские ворота города, на прямую, как стрела, Ярославскую дорогу и шла мимо деревянных изб, зеленеющих огородов, выгонов, где мирно паслись коровы, лошади, овцы.
Народ толпился у дороги, жадно смотрел из-за заборов, заполнил крыши, свешивался с деревьев, вопил, махал шапками, дробно звенели колокола маленьких посадских церквей, сливаясь с далеким густым звоном Кремля.
У Земляных ворот царь спешился: царя встречал патриарх Иосиф с крестным ходом, с свечами, фонарями, хоругвями, певчими дьяками. Шествие остановилось, запели молебен. Тут же встречали царя и правители Москвы - князья Пронские, Ромодановский да два дьяка - Чистый и Волошенинов. Из-за их шуб острил тревожно бороду и глаза Плещеев.
Пока служили молебен, Плещеев улучил минуту, подбежал к Морозову, шепнул:
- Борис Иваныч! Воровство на Москве!
Морозов дугой сдвинул брови:
- Что за воры?
- У Воскресенских ворот в ночь прибили прелестные листы. Народ прельщают. Бить челом хотят царю на бояр!
- Подай сюды! - протянул Морозов руку в перстнях.
- Сорвать не дают, Борис Иваныч! Боюсь - будет замятня!
- Боярина Растопчина ко мне! - крикнул Морозов.
Растопчин подъехал, осадил коня.
- Стремянным стрельцам твоим смотреть зорко, Тит Адрианыч, береги, чтобы челобитчики бы к государю не подступили. Кто будет лезть - хватать!
За Плещеевым к Морозову пробился и дьяк Назар Чистый, долго нашептывал, чего - не слышно было за звоном колоколов. Морозов в упор смотрел ему в лицо, еще более бледное от черной бороды и волос, смотрел, как шевелились красные губы, думал:
"Твои это все плутни, а нам расхлебывать!"
Патриарх Иосиф благословил восковой ручкой своей царя, готовясь идти. Шествие затопталось на месте.
Когда царев конь вступил в узкие сырые Сретенские ворота Белого города, там затаились два мужика, бросились к царю, крича:
- Правды! Правды пожалуй, государь!
Ехавший рядом с царем боярин Морозов толкнул коня вперед, сшиб обоих, мужиков схватили.
Когда подъехали к Лубянской площади, царский поезд уже с трудом пробивался сквозь рвущийся к царю народ. Крики: "Правды, правды, государь!", "Смилуйся, государь!"- стояли стоном, бранились стрельцы, молотя о спины, плечи, головы, ломали свои серебряные кнуты; народ, обезумев, лез вперед, плача, выкрикивая о насильях, грабежах, беззакониях бояр, и все крики и вопли крыл отчаянный трезвон на церквах. Пожилая баба в вроспуск повязанном кубовом плате вынырнула снизу, из-под локтей стрельцов, работавших кнутами так, что шапки съехали на затылки, а лбы заливал пот, протиснулась к царскому коню и крикнула, протягивая окровавленный, изодранный в клочья кафтан:
- Царь-государь! Смотри-ка, чего сделали твои бояре с моим Ванюшкой!
Царский конь, испугавшись, всхрапнул, дал свечу, напруживая пахи, царева шапка съехала набекрень.
Алексей жалостливо наклонился было к бабке:
- Что тебе, мать? О чем просишь?
- Взять ее! - крикнул Морозов, и широкие красные спины стрельцов накрыли женщину, как гончие собаки накрывают зайца.
- Иваныч! - кричал царь. - Отпусти ее!
- Нельзя, государь! Ведунья! На твое государево здоровье колдует. Порчу насылает. Ведьма!
Царь насунул шапку на глаза, лицо его испуганно посуровело, губы сжались, голова ушла в плечи. Юноша исчез, на белом коне сидел перепуганный жестокий владыка.
Народ рвался один через другого; люди падали, вставали, оставались лежать, растоптанные толпой; кони храпели, трясли головами, выбирая, где ступить между сбитых людей; люди стояли на коленях, крестились, рвали отчаянно на груди рубахи и кафтаны в свидетельство своей правды, открывая саму душу, плакали громко. Поезд расстроился в своем чине, подвинулся вперед, конники перешли на рысь, бичи и кнуты свистели и били во все стороны, царские телеги гремели по плахам мостовой, скороходы, пешие стрельцы и прислужники бежали стремительно. Царь скакал, подпрыгивая неловко в высоком седле, Морозов- рядом, насупив брови, борода торчком, стлал иноходью; шествие неслось теперь с Лубянской площади, вниз, направо, к Кузнецкому и Воскресенскому мосту, через Неглинную, к спасительным стенам Кремля.