- Как утопили? Разбойники! Ответите! Ну, Похабова спросите, - надрывался воевода, - они заодно!
На соборе в это время били в набат. Дон-дон-дон! - захлебывался тревожный звон.
Воеводу спешили, повели миром на его двор, из дому выволокли насмерть испуганных, крестящихся, кланяющихся в землю жену и тещу воеводы, требовали денег.
- Михайло Васильич! - плакали обе его бабы. - Бога для, отдай ты им эти деньги! Свои, да отдай. Душу они вынут.
- Как это так "отдай"? - надсажался воевода. - Не бирывал я! Омманули, видно, меня, собаки! Не отдали мне. Легко дело - двести шестьдесят! Ах ты досада! Мне деньги-то собрали?
- Тебе, государь!
- Не получал! - сокрушался воевода, хлопая себя по полам коричневого кафтана. - Не получал! Утопили, говорите, Михайлова?
- Утопили, милостивец!
- Туда и дорога! Ах, пропали деньги! Беда, беда!
- Да Похабов-то где? Ты его спроси, государь! - уже сочувственно посоветовали из толпы огорченному воеводе.
- Марья! - крикнул воевода. - Похабов где?
- Нету, нету его, Михайло Васильич. Нету! - кричали воеводские бабы. - Ей-богу, нету! Святая икона!
- Целуйте, коли так, икону, что нет у вас Похабова! - крикнул Чагин. - Землю целуйте!
Из толпы выскочили двое посадских, бросились в горницу, с обнаженными головами вынесли икону, воевода с женой, с тещей стали на колени, целовали икону, ели землю, клялись, что не знают они, где Похабов.
Похабов-то был уже далеко: хитрец сразу понял, что дело плохо, выскочил, вывел через садовую калитку из воеводской конюшни коня, да и был таков. Он скакал уже лесом, по дороге на Тотьму. Скакал в Москву с доносом: в Устюге бунтуют-де черные люди, пусть шлют расправу!
Приутихший здесь было народ сошел с воеводского двора, воевода Милославский с семьей переоделись в посадское платье, сбежали в Стрелецкую слободу, от греха подальше. Волнение в Устюге бушевало теперь на соборной площади.
Велик был праздник, в солнечный этот день народ сколько навез сюда на торговую площадь на телегах, на лодках видимого богатого изобилия от своих трудов, что невозможно было спокойно смотреть на людей вящих, которые поджали хвосты, не смели сейчас швырять пасюками по торгу, как раньше, чтобы на чужих трудах этих наживаться еще больше. Возмущение в народе разгоралось. Михайлова убили, он смертью заплатил за обиды. Похабов убежал, но двор-то его, его животы-то остались! И на них бросился народ, уничтожая то, что неправедно нажито. Похабовские хоромы посекли в щепу, разнесли врозь, пожитки летели из окон, из дверей под топоры да крючья, растаскивались ограбленными и обиженными, а драное и ломаное бросалось.
В городе, взволнованном, грозном, шла словно каменная пурга, сыпала каменья на нечистивых, на сребролюбцев, на резоимцев, берущих резь.
- Мздоимец, резоимец, сребролюбец и грабитель - вот четыре колеса у телеги, на которой ездит сам сатана, отверженный богом! - выкрикивал на торгу церковный дьячок Фомка Яхлаков, потрясая в руке сложенной бумагой. - Есть у тебя еда да одежа - и будь доволен, а собирающего богатства проклянет господь и попирает его своими ногами. Лучше давать, чем брать! Вот она, пришла грамота от великого государя с Москвы - велено разбить у нас в Устюге семнадцать дворов! - и потрясал над головой неведомой длинной грамотой.
Толпа под вой набата уже неудержимо неслась по городу, разбивая один за другим богатые дворы, крича:
- Грабь, что те награбили!
Тихон прибежал домой и, едва переводя дух, гремел в ворота своего дома. Народ становился уже страшен и им, Босым.
Ворота сразу открылись, за ними оказался встревоженный Петр с топором за спиной, челядинцы - Васька, Федос и другие, кто с топором, с кистенем, кто с дубиной.
Тихон пробежал мимо них на крыльцо, вбежал в горницу. Василий Васильич, вернувшись от обедни, как обычно, сидел за столом, занимался.
- Батюшка, - говорил Тихон, волнуясь, - народ-то… дворы разбивает!
- У кого? - поднял глаза отец от книги.
- Похабовский двор кончили, побежали дальше… к Бубнову, Клименту Фотиевичу!
- Похабова давно надо было кончить, - выговорил старший Босой, сымая с носа очки, протирая глаза. - А у Бубновых как?
- Кричат - щупать, говорят, нужно лучших людей, кабальные книги пожечь. Чего творится - ужасти! У Свербеевых, однако, тоже. А набат? Выдь на двор, батюшка!
Под крыльцом толпились свои люди, взволнованные, один Петр улыбался.
- Ух, чево и делается! - сказал он. - Воевода сбежал из городу! Торговые гости бегут!
- Куда? - спрашивали с крыльца.
- В поле! Во ржи, куда! Да что гости! Протопоп от Ивана Богослова, отец Захарий с попадьей и те побежали… Узлов навязали - во!
- Куда?
- Да в рожь! Хорониться! Как перепелки. Ей-бо!
- Ты чего зубы скалишь? - прикрикнул на него Василий Васильич. - Горе это! Не знает, не видит народ, что делать надо, вот и мечет все врозь.
- А нам, хозяин, тоже бежать? - спросила могучим голосом своим Павла.
Василий Васильич повернулся к ней:
- Али мы свою совесть продавали? Или совесть у нас противу народа не чиста? Бежать нам некуда! Суд на нас бежит, идет!
Василий Васильевич говорил твердо, убежденно. Знал он - народ обид не забывает.
- Беда в чем, - говорил медленно Василий Васильевич. - Народ-то силен, а что делать - не знает. Бежать? А куда бежать? От свово народа не убежишь! Сговор должно с народом иметь…
Тихон стоял опустив голову.
- Ишь, в Москве у Ряполовского-князя небось ворота бревном вышибал, а теперь впору самому животишки спасать! Ты где ж, Тихон? С народом или нет?
На церкви Благовещения вдруг близко-близко забил набат, за березами босовского двора клубом всплывал черный дым. Марьяшка, притулившаяся было за отцовской спиной, всхлипнула жалостно.
- Зажгли! - горестно вскрикнул Василий Васильич. - Ахти, двор-то какой! Лукояновский! Красота! Свое, окаянные, жгут… Да, оборони бог, через березы метнет - и нас нету. Огонь не уговоришь. Люди, - крикнул он, - таскайте пока животы в погреба! Не ровен час займется…
- Старуха идет! - закричали внизу, под крыльцом. - Старица!
Василий Васильевич и Тихон обернулись. Сходила с крыльца шаткими шагами старица Ульяна. Вся в черном, подняла руку.
- Пожар! - звучно заговорила она. - Огонь! Гнездо горит наше. Город старый горит. Друг друга жжем! Камнями побиваем, как из тучи, своими же руками. Какой праведник вступится за нас? Кто тучу отворотит? Или нет у нас праведников?
Старица стояла на лестнице, воздев руки, как черное, смущающее видение.
- Мамынька, - с. сердцем выговорил Василий Васильевич, - ступай-ка ты с богом к себе! Уходи! Тут и так голова кругом идет! Тут дело простое. Народ воров своих жжет! Не мешайся ты, Христа ради! И без тебя тошно!
- Не умолкну, дондеже есмь! - вещала старица. - Обличу нечестивых. Иль, глаза отворотив в сторону, умолчу, что бога забыли?
- Пойдем, пойдем-ка, матушка! - говорила могучая Павла, волоча старуху вверх на крыльцо. - Неча тебе тут, старушке божьей, делать!
Челядь бегала муравьино, таскала пожитки на погребицы - укладки, сундуки, торговые книги, отворачивая взгляды от засуетившихся хозяев. И те тоже были хмуры- неловко было выворачивать у всех на глазах свое нутро. Бешено бил набат. Соседский пожар разгорался, пламя шибало кверху, летели искры, головни, с огнем поднялся ветер, деревья гнулись, шумели, шатались, голоса, крики неслись все громче. Василий Васильевич с сынами работали как бешеные. Марьяша кошкой залезла на крышу босовской избы и в высоко поднятых руках, словно щит, держала против огня икону божьей матери. Бабка Ульяна выглядывала из окна горницы на дым, шевеля беззвучно губами, перебирая лестовку. И слезы катились у нее по щекам. Впервой в ее жизни приходилось ей видеть - огнем выметывается страшная ярость живого обиженного народа, уничтожая неправо нажитое.
Утро следующего дня встало в сером дожде из низких туч, вымытые деревья в босовском саду блестели, доносило из-за тына, с соседнего пожарища, гарью, и люди таскали в дом пожитки обратно. Все восстанавливалось. По улицам бегал народ, но как-то не глядя по сторонам - словно все были с похмелья.
Да так оно и было. Разбили всего пять домов, сожгли два, нашли два больших погреба - выкатили бочки хмельного, и всю ночь вокруг пожарищ гремели песни, крики, пока в полночь не зашумел над городом свежий дождь, залил угли на пожарищах, утишил души, навел сон.
И утро пришло, как всегда, с неотвратимым, утреннеясным сознанием, что жизнь не останавливается, что ее нужно продолжать. К тому же по торгам поползли слухи, что Похабова видели скакавшим на коне без шапки по Московской дороге и он работающим на полях крестьянам грозил кулаком и кричал что-то нехорошо.
Надувшись индейским кочетом, сел уже спозаранок в своей избе воевода Михайла Васильевич Милославский, и хотя суда и расправы еще не начинал, однако слушал, подавшись набок, волосатым своим ухом, что ему шептали верные люди. Было уже установлено, кто таков Моська Рожкин: он бобыль из деревни Пантусова и, главное, по бобыльному своему положению в разверстке на почестные воеводские деньги за бедностью не мог принять участья.
Деньги же были и впрямь собраны, двести шестьдесят рублев, но до розыскания подьячего Похабова установить, у кого, где они сгинули, было невозможно. Одно было несомненно - приказные хотели воеводу обмануть. Истцам строго было приказано - искать и схватить Чагина, узнать, кто он таков, откуда, а молодой подьячий Тиунов уже получил указанье: собирать сказки по этому воровскому заводу- по бунту, чтобы довести в Москву. Даром такое дело пройти не могло.
Серый дождь, неприятный, словно похмелье, словно сыск, сыпался и сыпался с низкого неба, хотел залить всю землю. Народ-то был всюду один и тот же, работал везде одинаково, сильные обижали его одинаково, почему и мятежи искрами пырскали по всей земле. И всюду было одно и то же: бояре и воеводы сперва поддавались, народ брал силу, а потом, должно, народ пугался того, что натворил, и тогда уж бояре и воеводы забирали свою силу назад и уже свыше всякой меры. Земский собор, правда, был царем обещан, но кто его знает, когда он будет, да что еще принесет он с собой? А дело-то делом - ждать оно не любит, дело все время растет, как дерево, дела не бросишь!
И Василий Васильевич в этот дождливый полдень сидел у стола в горнице, потукивал по столу пальцами, перед ним на лавке сидели оба сына - Павел и Тихон.
- Что ни говори, - вздохнул Василий Васильевич, - а видать, на Волге работать нам не рука. Там иная стать. Народ там другой. Необышный. Народ бойкий, крепко бьет. И малые народцы там - мордва да чуваши - тоже шумные. Мордва-то Нижний Новгород-то осаждала не раз. И с татарами они давно вместе живут - драться, воевать приучены. А. татаре, калмыки на свои орды смотрют, старым живут, земля там немирна. Казаки - народ вольный, воевать больше любят, чем хлеб пахать да ремесла вести. В саблю они верят, не в крест. Живут не трудом, а шарпаньем. Немирный еще край там. Не работать нам там. Верно, Тихон?
- Верно, батюшка! На Волге пока трудно.
- Вот я и говорю - будем работать здесь, на Белом море, по-старому, на Камне, за Камнем, в Сибири. Ты, Павел, поедешь ныне к Архангельску, на море. Там сейчас Серега Феоктистов в приказчиках наших, парень верный, заботливый, да свой глаз - алмаз. Поедешь - веди там все старым обычаем, а коли новое увидишь либо от людей услышишь, не отвергай, хорошее принимай, да старого держись. Старое-то все знают, а новое сперва - ты один. Пока других-то научишь, много воды утечет. Учить тебя нечего, - слава тебе господи, учен сам. Народа не обижай. Мы с народом живем, на народ работаем, от народа живем. Смотри, чтобы вся снасть и работа были в полном порядке, чтоб люди хребта зря, дуром не ломили. Заботлив будь во всем. Хороших, работящих людей подымай, чтобы они вокруг тебя стояли, тебе же подсобляли, на худых смотри по правде - дурная трава из поля вон. Паршивая овца все стадо портит. Да помни: артель - святое дело. Рядись - не торопись, сделав - не сердись. Полюбовного договора и патриарх не отымет! Людей береги, люди все достанут! Это - наперед.
Потом товару в Архангельском возьмем, сколько мочно, повезешь в Сибирь. Пётру с собой бери, его надо к делу приучать. И как у Сереги Феоктистова дело перенимать будешь, его не обижай, что он по-своему работал, - каждый молодец на свой образец. Ну да здесь все дело ясное. Вот Тихону - мудренее.
Василий Васильевич обернулся к Тихону.
- В Сибирь поедешь! - сказал он значительно.
Тихон встал, поклонился в пояс:
- Прошу милости, батюшка.
- Та-ак! - постучал Василий Васильевич пальцами по столу. - Подальше, значит, сам хочешь? Ин ладно, езжай, сынок! Ты теперь Москву красную видел, посмотри и на дремучие леса. Там вольнее. Ладно. Проедешь по нашим торговым дворам. В Мангазее-то теперь дела мало становится - соболя-то всего извели. За пушниной надо идти в поиск дальше. Сенька-то Свищов пишет в грамотке… погодь, погодь!
Василий Васильевич поднялся, достал укладку из-под лавки, вынул оттуда письмо и большой лист бумаги - чертеж Сибирской земли.
- Смотри сюда, - говорил он, вздевая на нос очки. - В Мангазее расспроси, как Хабаров Ерофейка, - куда, когда он ушел на всход. Знаю - поплыл он по Тунгуске по Нижней. Сидит будто теперь давно на Лене или на Киренге-реке, хозяйство будто хорошее. Пашня, мельница, соль варит. Дальше всех он вперед ушел. Подбирайся к Хабарову. Скажешь ему, мы его давно знаем, вместе будем робить, ежели он по-нашему, по чести, надо нам за соболями идти дальше, куда еще не хожено. На всход, к Великому морю, Ино туземцев не замай, не обижай, чтоб и они свою выгоду имели. Хорошо бы вам с Хабаровым вместе на Амур выйти. Там пашен добрых немало. Повезешь, знамо дело, с собой товар всякий и торгуй честно: в горшок муки под вершок - и твой горшок. Присматривай серебро, спрашивай о меди - нет ли где руд хороших.
- Старайся, Тихон, в те вольные сибирские места вперед воевод московских попасть: злы они, воеводы-то, что их так далеко от Москвы заслали, и потому сильно грабят. С воеводами ласковей, а больше держись тамошних князцов, - они в случае и помогут, и выручат, и поддержат… Рука руку моет. Товары придерживай, довези до конца, где их ране не бывало, - продашь с пользой.
Два сына и отец сидели за столом, смотрели на чертеж.
Сколько земли! Сколько лесу! Сколько рек! Сколько зверья! Взять все, увязать вместе, в одно великое общее дело, чтоб народ жил богаче, краше, в достатке.
Тихон вспомнил Волгу, крик боярина Шереметьева: "В воду попа! Мечи в воду!.." Сила, гнусная, грубая, жеребячья сила слышалась в этом истошном крике, жестокий захват. Кто против него, против боярина? Никого! А хорошо ему, дураку, кричать да указывать, коли народ православный весь работает, как муравьи, и сам до боярина, впереди- и в лесах, и на полях, и на реках, и на горах сибирских, - всюду кормя людей, обувая, одевая их, всюду давая им орудия - топоры, пилы, сохи, косы, серпы. Не боярами, жив народ, бояре на народе как гребень на петухе - для красы, а народ жив трудом. Трудом крепнет государство - и трудом праведным, безобидным. Дело народа - пахать да тесать, боярское дело - готовым владеть. Трудится народ вековечно и тихо, как земля хлеб неслышно растит. Не вырастит земля хлеба - и всем придет карачун. Не будет работать народ - не бывать и государству.
Сидят трое. Большое дело перед ними, трудное, но славное. Каково-то бог приведет все доспеть, все сделать, выехать на Белое море, в Сибирь - народ кормить, государство обогатить…
- Батюшка, - спросил Тихон, - а ты как о себе смотришь? Что робить будешь?
- В Москву, видать, поеду, - отвечал Василий Васильевич. - Должно, в Земский собор позовут, - може, там пособить в совете надо будет. Земля наша все одно как снег с горы катится, сперва тихонько, потом скорей да скорей. Приходится и всем нам, простым людям, великую думу думать.
Часть вторая. На западе и на востоке
Глава первая. В старых республиках - во Пскове да в Новгороде
Шел великий пост 1650 года, и царь Алексей каждый день в Крестовой своей выстаивал по пять часов служб, тысячами бил земные поклоны, ел сухо, без варева, без масла, по понедельникам, середам, пятницам ничего не ел, кроме ржаного хлеба. И царицы Марьи не видел целый пост, почивал полтора месяца один в своей постельной.
Март - месяц веселый, солнце светит, с царева Верха звенят капели, дороги почернели, воробьи в лужах купаются, а в Крестовой палате звенит высокий голос, попа:
- "Пост - от зол отчуждение, пост - языка воздержание, пост - пива отложение, пост - похоти отлучение, пост - лжи осуждение…" Постит царь, от голода ум легок, не окоснел, над его рабочим столом встают страшные виденья - вот те и отложения попечения…
Только что бурей прокатились мятежи по всей Московской земле, казнил народ верных царских слуг. Тревожен стал государь после Соляного бунта, чудятся все ему кругом бешеные глаза, крики: "Любо! Любо!" А за рубежом - еще хуже: в Лондоне аглицкие черные да торговые люди королю своему Карлусу голову срубили. А бояре все на Еуропу смотрят. Чего они там не видывали?
Царь вскочил, подошел к окошку, заглянул. Стрельцы стоят в кафтанах синих, - значит, в карауле приказ стрелецкого головы Осипа Дурнова. Кругом Верха решетки поставлены, чтоб челобитчиков близко не допускать. Теперь царь, выезжая в город и запросто, меньше двух сотен стрельцов с собой не берет. А ехал он на масленой неделе, в самое Прощеное воскресенье - прощения просить ко гробам дедов своих Романовых в Новоспасский монастырь, - куницей проскочил сквозь строй смурый мужик.
- Господи, помилуй! - визжит в клетке попугай и вертится в медном кольце колесом.
- Тьфу! - плюнул царь, а в глазах все тот мужик без шапки, ровно белены объелся, зенки белые выкатил, орет дурным голосом, прет под царева коня, - тот храпит, прыгает, а мужик за голенище лезет. За ножом!
Застучало сердце у царя:
"Убьет, проклятый!"
И, замахнувшись высоко, ударил царь со всей силой того мужика по лохматой голове тяжелым золотым крестом, что держал в правой руке.
Мужик упал под коня, тот на дыбы. Потом из голенища у мертвого мужика того вынули челобитную. Ночи с тех пор не проходило, чтобы не метилось государю волосатое лицо с выкаченными глазами.
"Убил до смерти! И это в Прощеное-то воскресенье!" - грызет сам себя государь.
Но вдруг, сменяя раскаяние, в душе царя встает темный гнев.
Вор есть тот мужик. А бояре? Не лучше. Кому верить? Не единодушием служат ему бояре, а двоедушно - как есть облака. То прикроют солнце приятным покровом, то веют всяким зноем й яростью, мечут молнии злохитренным обычаем московским.
С кем посоветуешься? Не с Ильей же Данилычем, тестюшкой! Бородой тот трясет, чревом колыхает, ищет себе прибыли. А Морозова, благодетеля, засадили к Кириллу на Белоозере горлопаны.