Иван Неронов, старец, где? И ворон костей их не сыщет. Что творится, господи твоя воля! И на войну идем, и дома-то воюем!
И нагнулся к окошку:
- Ишь, ктой-то едет?
Запряженные в одну лошадь, с верховым возницей, через Спасские ворота в Кремль въезжали длинные, на лодку похожие сани. Старец в фиолетовой скуфейке с меховой выпушкой, в смирной одежде сидел, привалясь к спинке, выше головы торчал посох.
- А, митрополит едет! Новгородский, Макарий, надо быть. Царь-то Собор опять созвал… церковный. Ну, с миром изыдем, братие! - говорил Кирила Васильич. - Дел-то много не переделано. В приказы надобно поспеть…
Несмотря на то что весь порядок жизни царева Верха был нарушен, перевернут сборами на войну вверх дном, несмотря на то что стряпчие, жильцы, даже стольники метались между царскими горницами и мастерской палатой - собирали они царя на войну и одежей и оружьем, несмотря на то что было много хлопот и с Разрядным приказом, подымавшим войско, и с Поместным, ставившим рать, и с Посольским, отправлявшим посольство за границу с извещением о войне, царь в этот мартовский день еще собрал и церковный Собор всей земли.
Под золотой росписью крутых сводов Столовой палаты, под ее святыми угодниками, ангелами, архангелами, под святыми митрополитами да князьями в епанчах с пестрыми аграфами на правом плече от узких окон было темно, горели висячие паникадила. Курились ладан да смолка, царь сидел, сдвинув брови, на высоком кресле. Был он уже в большом походном наряде, в шубе, опоясан мечом: явно всем - пошел воевать! Рядом - Никон-патриарх, в греческой новой митре на голове, в зеленой бархатной мантии с золотыми да серебряными источниками, скрижали с херувимами, по подолу бубенцы… На груди две панагии, посреди их крест. В толстой руке посох св. Алексея-митрополита: московские земные дела подкреплялись законом небесным.
Полукругом на седалищах восседали неподвижно, уставя бороды, десять митрополитов да архиереев в лиловых мантиях, десять архимандритов и настоятелей в черных, тринадцать протопопов в темных однорядках да скуфейках, лица их да длинные волосы под светом свеч отсвечивали желтым, бледным, серебряным.
Первую речь на Соборе сказал сам патриарх:
- Ныне, по благословению нашему, Великий государь, царь и великий князь Московский подымает меч против врагов веры православной, разделивших великую Вселенскую церковь апостольскую. И перед лицом святого важного дела сего нам подлежит быть едиными.
Ино, отцы и братия, как ответим? - грозно спрашивал патриарх, подымаясь, стоя во весь свой рост, сверкая глазами и алмазным крестом на митре. - Исповедуем ли мы церковь по-древнему, по-гречески, как, бывай на Москве, патриарх вселенский Паисий указал нам на сие, а мы, патриарх Московский и всея Русии, тогда же указали, или же по-новому, по-московски?
- По-древнему, по-гречески! - утвердил Собор.
Чернецы-монахи - архиереи и митрополиты - протестовать и не могли: придавлены были отречением от мира.
Протестовать могли бы разве белые попы, жившие с народом, пахавшие с ним землю, промышлявшие ремеслами, наставлявшие его в правах, учившие его, подчас за ученье свое избиваемые вольной, буйной, пьяной, дерзкой своей паствой до полусмерти, вынуждаемые оставлять свои приходы, спасаться бегством в Москву. Из всей тысячелетней веры народ принял облегчительный, упрощенный обряд креста, приобык к нему, а патриарх еще год тому назад приказал: "Креститься всем не двумя, а тремя перстами!"
Когда услыхали тот приказ, "сердце у нас озябло, и ноги задрожали. Видим, братие, зима хощет быти!" - воскликнул протопоп Аввакум.
Потрясенный протопоп Иван Неронов тогда ушел на неделю в Чудов монастырь обдумать да молиться и сказывал, будто слышал он там в тонком сне голос:
"Время пришло страданиям! Подобает вам всем страдать!"
Протопопы Данила Костромской да Аввакум Юрьевецкий подали царю тогда же челобитье о вере:
"Христолюбивому государю царю и великому князю Алексею Михайловичу, всея Русии самодержцу… Благочестивый царь! Или не признан ты больше во власти твоей? Или умерла Русь? Или у церкви отделена голова ее и Никон пожирает все кругом?"
Отдельные простецы попы отпрянули прочь от этой "никоновской затейки", и на них обрушились за это гонения.
Данилу, протопопа Костромского, указал же тогда Никон-патриарх своим тиунам схватить в монастыре у Тверских ворот, - его расстригли на глазах у царя, послали в Чудов монастырь хлебопеком.
У Ивана Неронова, протопопа, сам Никон сорвал с головы скуфью, посадил в темницу в Симонов монастырь и сослал его в Вологду.
Логина, протопопа Муромского, в Успенском соборе при царе да при царице расстригли, и тот протопоп Никону-патриарху через порог царских врат в алтаре в глаза плевал. За это выволокли Логина-протопопа из собора на цепи, били кнутьями да метлами по приказу патриарха, доволокли до Богоявленского монастыря и нагого посадили в подземную яму…
Аввакума-протопопа схватил за всенощной патриарший дворянин Борис Нелединский со стрельцами, сволок в Кремль, на патриарший двор, посадил на цепь. Били жестоко, а наутро бросили в телегу, руки цепями растянули, повезли устрашающе перед черными людьми в Андроньев монастырь, в подземную темницу. Потом Никон-патриарх указал везти протопопа в Сибирский приказ.
И 1 сентября 1653 года начальник Сибирского приказа князь Трубецкой Алексей Никитич да дьяки Протопопов Григорий с Третьяком Васильевым объявили протопопу Аввакуму:
- За твои великие беспутства сослан ты, Аввакум, царем и патриархом в Сибирь, в город Тоболеск.
Главная оппозиция была схвачена, разогнана уже год тому назад. И теперь церковный Собор подтверждал:
- Идти в вере за греками.
И все-таки в "Деяниях Собора 1654 года" подписались не все его члены. Нет подписи царского духовника протопопа Степана, нет подписи Семена, епископа Тобольского, который приехал в Москву из Тобольска, уже встретившись там с Аввакумом, а епископ Павел Коломенский, подписываясь в "Деяниях", прямо протестовал против необузданно самовластных действий патриарха, разоряющего, а не устрояющего души народа.
Война на Западе подымала религиозную войну в тылу.
В душные августовские дни по Двине, по Сухоне тянулись по малой воде дощаники с Архангельска в Великий Устюг - шли парусами, веслами, бурлаками, конями. Крики, песни, ругань.
Из Архангельска, с английских, голландских, гамбургских кораблей, везли в Москву ратный всякий припас - порох, ружье, сукна. Чуя наживу, иноземцы густо лезли в Москву. Война! Выли они и в Устюге, их речь слышна была на его улицах, их фигуры в чудных кафтанах, в широких шляпах мелькали среди цветных рубах мужиков, сновали по взвозу между Водяными воротами и пристанями на Сухоне. Московские начальные люди, толстые, волосатые, спесивые, выпятив брюхо из легких ферязей, с завязанными на спине длинными рукавами, дивились, как ловко и учтиво иностранцы отвешивали им низкие поклоны со шляпами на отлет.
В дружбу набивались!
Сильно приустал за день беготни - года! - Василий Васильич Босой.
Война!
С самого утра Василья Васильича к себе потребовал сегодня воевода: ночью пригнал легкий стружок из Вологды, сдал Московские грамоты, угнал дальше в Сибирь.
Солнце стояло еще вполдерева, а Босой уже входил в горницу к воеводе. Воевода-князь Мышецкий Ефим Васильевич сидел за приказным столом, заваленным столбцами бумаг, по горнице, путаясь в длинных кафтанах, метались, на лавках сидели, строчили на правых коленах подьячие, дьяки принимали посетителей - лодейных вожей, промышленных и торговых людей, кричали, спорили, торговались.
Воевода, мужик постный, бледный, с усталыми глазами навыкате, лысый, то и дело вытирал красным платком катящийся по лицу пот и тянул из ковша квас.
- Василий Васильич, сказывай, друже, сколько у тебя хлеба в амбарах? - грустно спросил князь Мышецкий.
Василий Васильич быстро метнул глазом на воеводу:
- Да… с полста тысяч пудов наберется…
- Сдай все в Сибирский приказ! В Москву грузи, отправляй, - говорил воевода, постукивая пальцами по цветному, в чернильных пятнах сукну стола. - Так-так!
- А расчет как, государь?
- А деньги сам и соберешь с народа. Забирай списки из моей избы по сошному разрубу, по уезду. - И вздохнул: - Война!
Как озорной мальчишка выгружает шапками из дупла орехи, запасенные белочкой-хозяйкой на зиму, воевода забирал у Босого готовый хлеб.
- Что поделаешь? Война!
"А как я-то соберу хлеб с уезду? - думал Василий Васильич, торопясь к амбарам. Навстречу ему шел, остановился, низко раскланялся немец, пошел вдогонку за Босым, знаками подзывал к себе толмача. - Люди-то в даточные уходят. Кто будет хлеб жать да молотить? На правеж, что ли, кого ставить, ежели они все с топорами, все под войной?"
- Милостивый господин! - говорил ему, держа шляпу на отлет, едва поспевая за ним худущий немец-толмач. - Ви может иметь большой интерес. Вигод! Мейн хозяин рудознатец!..
Покуда Василий Васильич метался по своим хлебным складам, немцы от него не отставали. Наконец Босой сел на скамейку под шумной березой у амбара, расстегнул в холодке кафтан, долго тер лицо платком. А когда отнял его от лица, перед ним снова стояли учтиво, в поклоне, оба немца.
- Около Устюга железная есть руда. На Урале есть руд. Можно делай железо. Война! Поставить надо - как это? - офен! Печка! И ковать железо! Тах-тах-тах! - изобразил переводчик кузнеца.
"На правеж мне людей становить не придется! - рассеянно смотря на немцев, думал Василий Васильич. - Не соберу я хлеба! А ежели не соберу, чего в Сибирь пошлю? Тихону? Своим людям? Как мягкую рухлядь выручу? Разоренье!"
- Милостивый господин может себе делай большой профит хорош. Бариш… - опять заговорил толмач после тарахтящей речи гражданина города Гамбурга, своего рыжего, веснушчатого господина Ягана Бруна. - Царь, война! Много пушек надо - пуф-пуф… хи-хи! Много пушек делай дешево, продай дорого!
Василий Васильевич наконец глянул на немцев. "Пристали как банный лист!" - подумал он. Те стояли вытянувшись, едва дыша от жары в своем черном каленом бархате, таращились угодливо.
- Скажи-ка ты ему, - сказал Босой переводчику, - неможно нам брать дорого… Мы артелями работаем, дешево платить работным людям не можем. И царю продаем по совести. Так у нас положено. И еще - ежели железо ковать- где я, скажи, артели наберу? Ну кто пойдет ковать, землю бросит? Железа-то ведь не съешь, людям хлеб надобен больше железа!
Опять затарахтела немецкая речь, опять, подскакивая от старательности, переводил переводчик. Выходило, царь может дать Босому много людей, чтобы они работали на заводе Босого, как то делается где-то в Шлезвиге. Надо только брать - как это по-русски? - мустер… образца!.. с немцев. У бояр на Волге работает мужик, раб, уголь жгут. Там Морозов ошень богат… Москве надо много ружье, сабля, пушка… Сильный царь!
"И откуда они, такие, берутся? - думал Босой, глядя на напористых своих собеседников. - В самую душу, язви их, так и лезут!"
- Одна рука - два рука! - говорил переводчик и жал сам себе одной рукой другую, а господин Брун уже тянул Босому бледную веснушчатую руку с цветным перстнем.
Господин Брун знал, чего добивался: черные люди уже прикреплены были к иностранным заводам в Туле у Виниуса, у Марселиса.
"Кровососы! - думал Босой. - Народа нашего не знают. В телегу его не запряжешь, в хомут не засупонишь! Они сами того и глядят, чтоб боярами тряхануть".
А босовские мужики между тем муравьями выволакивали с уханьем хлеб из амбара, словно не понимая, что дело-то идет об их жизни, прикидывали мешки на коромыслах весов, валили на телеги, везли к Сухоне-реке.
"Пусти немцев хозяйничать - они и дыхнуть народу не дадут! - думал Василий Босой. - Воевать! А пошто ж это воевать? Или у нас земли мало? Да куда ж это он?"
- Эй, отец Нафанаил!
К Босому стремительно бежал мохнатый монашек в черной однорядке, в больших рыжих сапогах, из-под скуфейки прямыми прядями легли на плечи белые патлы. То был келарь Троицкого монастыря Нафанаил.
Подбежав к Василию Васильичу, привставшему навстречу, монашек благословил его, слазил в глубокий карман за просфорой, преподнес ее, утер платком лицо. Сел рядом.
- Василий Васильич, чего делать? - заговорил он, моргая жалостно подслеповатыми глазками. - Хлеб убирать надо, самое время, а он грамоты шлет.
- Кто-о?
- Патриарх! Приказал с наших монастырей все подводы забрать. И с наших, и с архангельских, и с тотемских, и с вологодских - все как есть… С конями, с телегами, людом. И гнать те подводы под Смоленск! Вон куды. Да как же мы хлеб убирать-то станем?
- Василий Васильич, - подскочил приказчик, - один амбар как есть выгребли. Под доску…
- Греби другой! - буркнул Босой. - Давай, давай!
- И указал патриарх пуще, чтобы шубы с монастырей да с мужиков брать, на ратных людей… Да еще, слышно, приказчики сейчас сказывали, еще есть указ царевича Алексея Алексеевича - платить всем пятую деньгу!
- Весной-то уж брали.
- То весной! Ныне со всех людей - и с монастырских, и с дворян, и с черных людей. В Земской избе списки пишут, с кого брать!
Босой забыл про немцев, хотя те все еще терпеливо и почтительно так и стояли без шляп. Смотрел, как опустошали второй амбар. Срывались его торговые замыслы, останавливался оборот, падало дело.
- Война! - вздохнул он. - Разоренье!
Широка Смоленская дорога, стелется бесконечной бурой полосой, разъезжена колесами, перетолчена копытами конскими, истоптана ногами в сапогах, в лаптях, а то и босыми. В жару вьется, курится над нею пыль, в дождь грязь стоит в колеях, в колдобинах вода, блестит от неба синим стеклом в погожий день сентября. Обступили дорогу по обе стороны березки желтые, красные осинки, зеленые статные елочки, настланы по отлогим угорам желтые стерни, черные пашни, по горизонту бредут леса, а промеж тех пашен и лесов деревни растянули свои деревянные четки бусами черных изб.
А по дороге идут, уходят не обозы с товарами. Не с хлебом… Ой, беда, беда! Рати идут да идут…
Шумя, гремя, переговариваясь, постукивая рогатинами, ослопами друг о друга, звеня бердышами, копьями, ружьем, луками, посверкивая мечами и топорами, без конца идут и идут на закат солнца смурые пешие рати, едут конные, тянутся обозы, везут добро, чтобы пожечь все в огне войны. Идут теперь дальние люди, из-за Урала. Слышны то хохот, то грубые крики, то невеселая песня.
Впереди каждой рати вьется в ветре красное знамя с нерукотворным Спасом, несут носилки с кивотом отрядной иконы - заступницы небесной.
Вдоль дороги кой-где поодаль костры курятся белым дымом, черный народ отдыхает у огня, ест, спит. В воздухе плывут белые паутинки.
Война!
Подняли могучий бородатый народ, встал он стеной из края в край, топчет, мерит шагом свою великую землю, идет на бой, на драку.
А навстречу тянутся раненые, побитые, войной искалеченные люди, бредут-ковыляют без одной ноги на вырубленных в лесу костылях, а кто без обеих - ползут по обочинам дороги в грязи, по лужам, волокутся, поддерживая друг друга замотанными кровяным тряпьем обрубками рук, высматривают хоть одним, а дерзким глазом из-под повязок на головах. Приступали эти люди на Смоленск приступом, подрывались на взорванной ляхами Молоховской башне, ранены камнями под стенами, сброшены с ворот, поломали себе руки, ноги, хребты. Несчастным посчастливилось выползти из-под холмами наваленных трупов, своих и вражьих, и теперь, никому больше не надобные, бредут они домой, от деревни к деревне меж двор, стуча под окошками, кормясь Христовым именем, засыпая, помирая под придорожными березками да под елками, греясь памятью про немудрящую бабью ласку, холодея при мысли, что скоро зима, что не добрести до дому, не уйти им никуда от белых снегов, от стай широкогорлых серых волков, от крика и клекота кружащего в воздухе воронья.
Скачут меж ними борзо на серых в яблоках аргамаках двое царских сеунчеев в цветных кафтанах, на заляпанных грязью лицах только белы зубы да глаза, - везут в Москву победу:
- Смоленск взял царь Алексей!
- Москва! - гремят в ответ могучие голоса и встречных и обгоняемых, и раненых и здоровых. - Москва!
Первый сеунчей, Васька Данилин, пригнувшись к луке седла, взлетел под Москвой махом на Поклонную гору, коня осадил, стал креститься. Перед ним разостлалась деревянная, садовая, березовая, в куполах и крестах, в осеннем уборе Москва.
- Довел бог опять увидеть белокаменную!
Подождал напарника, Ерему Петунникова, оба затрусили вниз.
У Новодевичьего монастыря горели дымные костры.
Застава.
- Стой! - закричали караульные мужики в сермяге, скрестившие перед всадниками копья. - Слазь с коня! Откудова?
- Ано, дьявола, вам зенки-то повылазило! Царевы мы люди! Сеунчей! К царице! С доброй вестью!
- Слазь, говорят! - не слушая, говорил старик с бородой во всю крутую грудь. - Застава! Иди окуривайся, дьявол, дымом. Окуривайся - оно хорошо. Може, еще и не сдохнешь…
Караульные подбросили в два костра можжевельнику, поставили между ними Ваську и Ерему, посмеивались, как оба стремянных задыхались от белого дыма.
- Мор, что ли? - спрашивал Васька Данилин, прикрыв рукой рот. - Пошто застава-то?
- И-и-и, не приведи господь! Мор! - махнул рукой старик, запахивая полушубок. - Мрем как мухи. Заставы кругом. Ни в Москву, ни из Москвы.
- А рати-то как идут?
- Кругом Москвы!
- К царице мы. От царя!
Старик засмеялся, словно загремели падающие бревна, задвигал седыми бровями…
- К царице? Нету царицы в Москве. Нету! Ищи ветра в поле.
- Как так нету?
- Убежала царица-то, сказывает народ, - говорил он, снова беря копье в охапку.
- Куда-а?
- Не хочет подыхать на Москве, звестно! - ответил за старика хмурый русый молодец. Он хромал, на кривой ноге подходил к кострам.
- Бегу-ут! Патриарх убежал и царицу уволок… Они бегут, а ты скачи зря! - грохотал старик. - Може, вас в красных-то кафтанах чума забоится? Да чего везете-то?
- Смоленск царь взял! - крикнул Васька. - Москве радость везем!
И старик в тулупе, и хмурый молодец, и другая сторожа открыли глаза.
- Москва! - кричали они. - Москва!
- Езжай, товарищи… То добро, хоть и перед смертью, - сказал старик.
И сеунчей скакали уже по деревянной мостовой Арбата. В желтом свете вечернего солнца тут и там плоско валялись по улице трупы чумных, в корчах отдавшие богу свои души. Зачумленные дворы стояли с заваленными землей воротами, люди обходили их серединой улицы. На углу у Николы Серебряного стояла телега, и божедомы в желтых балахонах, скрывавших их с головой, крючьями втаскивали трупы на телегу, запряженную парой кляч. В канаве рядом билась в последних судорогах женщина, но прибрать ее, пока не помрет, было нельзя, проходящие жались от нее подальше.
- Народ! - крикнул было Васька Данилин. - Царь…
Но не договорил. Идущий на него от Конюшенного переулка человек остановился, схватился за грудь, закашлял отчаянно, рухнул в лужу, извиваясь в корчах.
- Куда скачем? - крикнул Ерема.
- Давай в Земский приказ! - ответил Данилин. - К князю Пронскому…