Вот он, Смоленск, сверкает над синим Днепром в зелени, чужие кресты горят по Соборной горе. Вперед, чего зря стоять! Ишь, толстомясый! Опаса просит Борис-то Иваныч, совсем другой с той поры, как он, царь, за него на Красной площади мужиков худых молил, слезы лил. Нет теперь к нему прежнего уваженья. "Или дядьки царю доселе нужны? Я - царь! Кто против? Патриарх-то Никон тогда, в Новгородском гиле, не испугался, проклял мужиков-вечников, а Морозов теперь всего опасается. Пуганая ворона!"
Войско московское подходило, брало Смоленск в кольцо, переправлялось за Днепр, уходило вперед. Днями у царя толклись воеводы да бояре, дьяки, несли отписки, записывали указы, все чаще подскакивали на взмыленных конях сеунчеи, на скаку размахивая шапками: знали они - получат царскую милостыню за принесенную победу.
А вечерами царь молился у себя в шатре, писал письма либо слушал древних стариков о том, что прошло, да не поросло быльем.
…Было в матушке каменной Москве,
Во палатушках белокаменных.
Там стоят столы чернодубовые, -
пел старик жидким своим голосом, перебирая струны гусель,-
На столах-то все блюда позлащенные,
За столами - лавочки кленовые,
На лавках тех воеводушки,
Воеводушки все московские.
Царь поднял голову с подушки, посмотрел на старика. Белые, слепые глаза тупо блестели от свечи, под седой реденькой бородой-бороденкой шевелились две длинные складки кожи на сухой шее.
"Про что это он поет?" - подумал Алексей.
…А на стуле на разукрашенном
Сидит батюшка, православный царь,
Православный царь, православный государь
Да сам Иван Васильевич!
Он не пьет, не гуляет, не прохлаждается,
Свесил буйную головушку ко белой груди.
Думает он думушку, ее да единую,
Об измене ль его, князя Курбского,
Перебежчика к королю польскому…
"С чего это он? - думал царь. - Или боярам верить опасно? Эй, пусть Тайный приказ спросит старика: чего он пел?"
И ласково спросил:
- А как звать-то тебя, дедушка?
- Евстигнеем, государь! - остановил пение старик. - Евстигнеем.
- Ну, ступай! Жильцы! Ведите деда!
Старик уходил шатко, переступая тонкими ногами, держась за плечо синеглазого юноши.
Холодная мысль опять явилась, подползла и вдруг уколола легонько в самое сердце. А Никон-то Великий государь. И он, царь Алексей, тоже Великий государь. Двоица! Значит, оба равны. А кто царю равен? Никто! Так он, Никон, бог, что ли?
Московское войско прибывало незаметно, как вода в наводнение, растекалось за Смоленском дальше.
20 июля пал город Мстиславль.
22 июля, в палящий день с грозой, боярин Милославский ввел в царский шатер Могилевского шляхтича Казимира Поклонского. В цветном кунтуше, стриженный с затылка, с хохлом на лбу - под польку, Поклонский вошел перед царя картинно, с рукой на эфесе кривой сабли, топнул ногой, рухнул в земном поклоне.
- Пришел служить государю верой и правдой! - заявил он, лежа на ковре.
Поклонский был первым шляхтичем, и щедро пожаловал его государь. Дьяк Заборовский тут же заготовил указ - быть ему, Поклонскому, московским полковником, на государевом жалованье, идти ему уговаривать своих земляков служить Москве, собрать всех их в его, Поклонского, полк. Вторым воеводой в тот полк назначен был московский дворянин Воейков.
И тут же, гордо подняв брови, указал еще государь: а его, государево, имя писати теперь во всех его, государевых, делах так: "Великия и Малыя и Белые Русии Самодержец".
На следующий же день в полк Поклонского влилось сразу триста человек посадских и шляхетских из сдавшегося города Чаусы, что около Могилева.
Сеунчеи во весь опор, запаляя коней, скакали со всех сторон к царской ставке. 24 июля взяты города Дрисса и Друя. 2 августа пал город Орша, откуда гетман литовский Радзивилл бежал, но был нагнан и разбит. 9 августа воевода Шереметьев взял город Головчин.
20 августа Шереметьев невдалеке от города Бориса на реке Шкловке перехватил и разбил вторично гетмана Радзивилла.
Это было большой победой.
Взято в плен и отправлено к царю двенадцать королевских полковников, двести семьдесят бойцов, знамя и бунчук самого гетмана, знамена, литавры. Сам гетман, однако, снова бежал.
В тот же самый день полковник Золоторенко взял Гомель, а еще через четыре дня, 24 августа, полковник Поклонский и воевода Воейков взяли Могилев.
Полковник Поклонский имел полный успех. Королевский комендант крепости Могилев, польский полковник, сразу принял православие и остался на прежнем посту.
Воейков привел всех православных к присяге царю, а казаки Золоторенка погромили город. Спустя три дня Золоторенко взял города Новый Быхов и Пропойск. Москва рвалась на запад.
Царь Алексей не мог больше ждать и указал - приступить к Смоленску 15 августа, в праздник Успенья. В глухую ночь ударили три пушки, в таборе осаждающих вспыхнули факелы, впереди пошли все иконы на носилках с фонарями, за ними повалила рать Москвы и казаки Золоторенка с приступными лестницами, с шестами, крюками, с гуляйгородами. С ослопами, топорами, с ножами в руках поползли воины на стены и башни с боевым криком:
- Москва!
Царь смотрел на ночной бой с холма, видел бесчисленные факелы, отблески взрывов под стенами, пожары в городе, красиво озаренные огнем башни, сверканье на стенах мечей, топоров, слышал отдельные вскрики, поповское пенье.
Царь сидел на стуле, вокруг багровыми тенями толпились ближние люди. Вот факелы поползли на башню, слились там в огненный куст, куст то мерк, то разгорался, и в его свете было видно, как в сверкающем доспехе бился на стене какой-то боец, видимо начальный человек, бился один против десятка врагов…
- Кто такие? - спросил царь. - Это наш! Эх, сокол!
Все молчали. Факелы с отважным бойцом впереди пролились с башни на стену, потекли к Молоховским воротам. Царь не выдержал, вскочил с криком:
- Узнайте мне, кто таков молодец! Он нам свет показал!
Над стеной и под башней в этот самый миг вспыхнуло красное пламя, выхватило из тьмы город, кверху бешеным косым крылом дунул огонь и багровый дым, докатился издали звук мощного взрыва, в черном небе медленно всплывали и медленно рушились тяжко обломки, земля, камни, плыли столбы порохового дыма да пыли.
- Подорвали, государь! - охнул Морозов.
Тьма надвинулась на город, в тиши после грохота ясно слышались вопли, стоны, церковное пенье.
Побледневший за бессонную ночь царь утром писал письмо царице:
"Наши ратные люди зело храбро приступили и на башню взошли и на стену, и был там великий бой. И лучше всех бился наш стрелецкий голова - Артамон Матвеев. Да по грехам нашим под башню ту польские люди подкатили порох, и наших людей со стены сбило и порохом опалило многих. Литовских людей убито с 200, наших 300, да ранено с 1000. Матвеев жив".
- Дозволь, государь! - раздалось у входа.
- Входи, Иваныч! - отозвался царь, оборачиваясь виновато.
Морозов вошел в смирной черной одежде, в ней седатая его, мрачная старость особенно выступала ярко. За ним шел Милославский.
- Грамотка из Москвы, - сказал негромко Морозов, держа бумажку в руке. - От бояр, что Москву ведают. От князей Хилкова да Пронского.
Царь протянул руку.
- Прости, государь, - сказал, отстраняясь, Морозов. - Опасно. Не изволь в руки брать. В Москве язва, государь.
- А что патриарх молчит?
- Патриарх покинул Москву, государь. Уехал. И царицу Марью увез с ребятами.
- Куда?
- В поле, на стан на реке Нерли. Моровая язва в Москве. Поветрие. Чума с Волги! Надобно, государь, чтобы про то начальные люди в войске молчали, в ратях дурна бы не было, - шептал Морозов, а Милославский тревожно кивал головою его словам.
- Москва! - вдруг покатились, приближаясь, мощные голоса ратников, топот коня, и, смело отбросив полу, ловкий жилец шагнул в шатер.
- Государь! Сеунчей к тебе! Усвят наши взяли!
И царь встал лицом ко входу.
- Зови сеунчея! Пусть сам расскажет! - светозарно улыбнулся он. - Чума! Чума что! Победы у нас!
Военные операции под Смоленском развертывались. Боярин Далматов-Карпов подвез туда спешно из-под Вязьмы большой наряд - пищали, что метали каменные ядра по пуду весом, да установил под Смоленском восемьдесят пушек ломовых, что били по башням и воротам день и ночь безотрывно калеными ядрами, зажигая пожары. Через две недели смоленский королевский воевода Обухович и комендант крепости Корф запросили переговоров. Речь шла уже о сдаче.
К вечеру 4 сентября, когда солнце за Смоленском садилось в алые тучи, в дымы от горящего города, в царский шатер вошли оба царские большие воеводы - Морозов и Милославский.
Стали, улыбаясь, и спросили, кланяясь:
- Государь, кому укажешь принимать Смоленск?
Царь посмотрел на Илью Даниловича. Толст, сед, курнос. Ну а хитер!
- Пойдет Илья Данилыч! - сказал царь.
Тестюшка выдвинулся с поклоном вперед. Морозов блеснул взглядом, щипал бороду.
- А в товарищах с ним… пойдет стрелецкий голова Матвеев Артамон… Бился он отважно, пусть принимает город.
Морозов повел чуть глазом в глубину шатра - среди других стоял, а теперь кланялся молодой русый бородач в немецких рейтарских латах, сильный, ловкий, с острым, веселым взглядом. Морозов видел его в первый раз, но уже много о нем слышал - это его царь приметил тогда, в ночном бою на стенах Смоленска.
"Молод, а меня заменяет! - подумал Морозов. - Ну, поглядим!"
Переговоры начались. В поле под Смоленском поставили шатер, где сошлись Милославский и Матвеев с Обуховичем и Крафтом.
- Боярин, - сказал Матвеев Милославскому после первой встречи, - надо переговоры затянуть. Сдается мне, что смоленские люди сдадутся мимо ихних воевод да коменданта!
Так оно и вышло. Говорили до вечера, а утром в Смоленске три пана, один Голинский да двое братьев Соколинских, подговорив членов Борисоглебского славянского братства да русских из крепостной пехоты, сами сорвали знамя с воеводского дома, раскопали, распахнули ворота крепости и, волоча по земле королевские знамена, побежали к царскому холму с криками:
- Москва!
Было 23 сентября, холодное, ясное утро. В который - и теперь уже в последний - раз Смоленск вернулся к Москве.
Московские люди хлынули в выбитые ядрами, изрубленные топорами ворота Смоленска. Дома трещали от казацкого, немецкого да татарского грабежа, разъяренные местные православные сводили счеты с теми, кто обижал их при королевской власти. Вместе со стрельцами, казаками, немцами, татарами в город ворвались присланные Никоном православные попы да монахи. Хватали поляков и евреев, силой крестили их, искали ксендзов, били, выгоняли их из города. В польском костеле на Соборной горе изломали католический престол, разыскали и снова поставили прежний иконостас, и в первое же воскресенье царский духовник служил там обедню в присутствии царя и бояр. Перепуганные евреи, чтобы избежать крещения, надевали нательные кресты.
24 сентября был отслужен всенародный молебен перед войсковой воеводой - Иверской владычицей, после молебна в шатрах у царя пошел великий пир. По обе руки от государя сидели два царевича - сибирский да грузинский, начальные военные люди, духовенство, бояре, окольничие, сотенные головы Государева полка. Пировали целых три дня.
Все униатские церкви были обращены в православные, из католического Гнездненского монастыря выгнали вопящих и рыдающих монахинь, открыли там женский православный монастырь во имя Вознесенья господня. Торговые королевские люди были выселены из Кремля, их дома заняты московскими ратными людьми. Воеводой в Смоленске сел оружейничий Пушкин Григорий Григорьевич с товарищем, братом своим - Пушкиным же Степаном Григорьевичем.
В крепости Смоленска стали гарнизоном московские стрельцы двух полков Егора Лутохина - платье красно, да петлицы малиновы, шапки железны - да полка Ивана Полтева - платье серое с петлицами красными, шапки железные тож.
Открылись Земская изба, приказы, таможня, открылись царевы кабаки, устанавливались московские твердые порядки и обычаи.
Сам царь Алексей в начале ноября двинулся по первому снегу, отъехал в Вязьму, куда, спасаясь от чумы, переехала царица Марья с царскими ребятами и с патриархом Никоном.
Глава седьмая. Разоренье
Война словно стебанула, огрела, подняла, вздыбила и оголодовала Московское государство.
Московская война оборотилась против самой Москвы.
Потревоженным ульем гудела Москва, провожая первые рати на Вязьму и Полоцк. Подымались все стрелецкие слободы, что разбросаны по Белому да по Земляному городам. Стрельцы суетились, ладили в своих дворах ружье, одежу, обутку, готовили каждый себе походный запас, собирали обозы, приводили хозяйство в порядок, чтобы оставить его семьям. Телеги с походным имуществом вытягивались из Москвы, таборами вставали на Можайской дороге, в слободах звенели хмельные песни, ругань, смех и вой и плач стрелецких женок.
Из других городов в Москву подымались, шли даточные люди в солдатские полки, подходили табуны забранных коней для рейтарских полков, валили черные крестьяне под командой своих помещиков.
На пустырях, на огородах, под высокими стенами Земляного, Белого, Китая городов шло обученье ратных людей строю, надрывали глотки и свои и иноземные начальные люди. Со стороны Крымского брода тупо били, ухали пушки - там на полигоне учились стрелять пушкари.
Шумно было на торгах - на площадках Красной, Лубянской, на Зубовской, Болотной, Хлебной. Торговали так, что после обеда в лавках уж никто не спал, не отдыхал - некогда! Шумно было на торгах, - однако шум невеселый. Какое уж веселье? Чай, на войну собирался черный народ.
Вот широкоплечий, невысокий мужик, тяжело вздыхая, пробует черным ногтем остроту топора, машет им свирепо, испытывая ухватистость топорища, и угрюмо глядит на широкобородого вспотевшего продавца: тот-то, небось дома! Тут же кто подбирает ратовище к рогатине, кто покупает железную шапку. Стрельцы - владельцы лавок, уходя на войну, распродавали товары, убирали их, ломали ларьки.
Зато всюду весело шумели вешние ручьи, катившиеся бурыми, желтыми потоками с московских холмов в речки- в Неглинную, в Яузу, в Чечёру, в Черногрязку, в Хопиловку, в Синичку, в Сару, в московские крутые овражки, чтобы попасть в конце концов под льды Москва-реки. В лад весеннему шуму вод чирикали воробьи, купались в ручейках, гуляли у лавок сизые, белые, коричневые, с радужными горлами голуби, светило вовсю солнце.
У Земского приказа у Воскресенских ворот толпился народ особенно густо: на столбе на Раскате вывешен царев указ. Читал его здесь вслух в полный голос наш знакомый Ульяш Охлупин:
- "…чтоб нашим ратям скудости ни в чем не было, указал великий государь взять на жалованье ратным людям с каждого двора на церковных, дворянских да дворцовых землях по полуполтине со двора, а с крестьянских да с бобыльских дворов по четыре алтына с деньгой - того вполовину…"
Ульяш прочитал, подмигнул, сверкнул глазами:
- Бей своих, чтоб чужие боялись! Ну, православные, раскошеливайся!
И побежал домой, к хозяину, понес новину. Да опоздал. Кириле Васильевичу Босому про это давно поведали подьячие в Приказе Большой казны: московские гости должны были готовить целовальников - добрых торговых людей, крест целовавших в знак великой клятвы, что будут и торговать и те деньги собирать честно.
- Что ж! - на доклад Ульяша вздохнул только Кирила Васильич. - Война. Змием Горынычем жрет война деньги, пьет кровь и в поле и в доме. Ну, спервоначалу соберем, а потом отколе возьмем?
В полдень в тот же день пошел Кирила Васильевич в Гостиную избу - повидать кого из московских торговых людей, поговорить, обсудить.
И верно. Сидели там за сбитнем Семен Матвеич Грачев, а погодя немного навернулся и Стерлядкин Феофан Игнатьич. Пошел жаркий, хоть негромкий, разговор.
- Сборы-то наши целовальники соберут! - говорил длинный Стерлядкин, пригинаясь к самой скатерти. - Воеводы кой-кого на правеж поставят, другие сами заплатят. Худо вот одно - деньги на жалованье ратным людям за рубеж уйдут из нашей земли. Проедим их там, на чужом хлебе. А у нас в земле с оборотом и так скудно, а как станет еще менее промыслов, некому покупать будет!
- А промышлять перестанут - голодать будут черные люди, - сжал в кулак да распустил бороду Грачев. - Спустят, ой, спустят нам брюха царь да патриарх!
Ту-ту-ту! - приближаясь, издали гремели удары барабана. Ту-ту-ту!
- Опять бирюч едет! - заглянул в окно Босой. - Так и есть, останавливается. Выйдем-ка, други, на крыльцо, послушаем вести.
Небо синело ярко, над Кремлем горел золотой годуновской своей шапкой Иван Великий, галки кружились меж куполов. Бирюч в желтом кафтане остановил каурого бахмата, чёл оглушительно:
- "Ведомо бы было всем посадским, торговым, промышленным людям - дали бы они со своих животов сказки за руками голов, старшин да начальных людей, сколько у них, у тех посадских, торговых, промышленных людей, животов- пожитков. И с тех бы животов платить бы им, посадским, торговым, промышленным людям, в государеву ратную казну десятую деньгу безо всякого замотчанья!"
Громом гремел голос бирюча, лицо его налилось от натужного крика кровью, глаза выкатились, рыжая борода прыгала вверх и вниз, а торговые, посадские, промышленные люди на торгу неподвижно слушали указ, повесив головы, опустив руки.
Конь, знамо дело, любит овес, земля - навоз, а воевода - принос!
Бирюч толканул широкого бахмата, поехал дале, трое гостей молча вернулись за стол.
- Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! - проговорил Босой, усаживаясь на скамью. - Ух, сегодня кабаки и дадут доходу!
- Пропьем Русию - казне легче будет!
- Ладно хоть мужика-то не обложили! - ворчал Стерлядкин.
- Дай срок, доберутся! Обложат! - сказал Кирила Васильич, разглаживая ладонью скатерть. - Ноготок увяз - всей птичке пропасть! Эх, други-товарищи, пришла война! Кончилось наше собиранье земли. Опять в драку лезем! Разматываем землю! Разоренье великое!
- Наше дело малое - собирай деньгу! - рассудительно отозвался Грачев.
- Не наше это дело, Семен Матвеич. Царское это дело! Воеводское! Мы-то, торговые, от народа. Мы раньше этим земским делом правили, верно, а ныне у воевод в подручных ходим. Мы людей не трясли! А воеводы людей на правеж ставят, ровно яблоки трясут, а мы деньгу собираем, - говорил Босой, теребя скатерть.
- Народ-то волен! Ну, его и жмут!
- Кто?
- Воеводы.
- Да патриарх не хуже воевод.
- Царь во всем виноват!
- Забижают нас!
- И кто ж? Ну кто?
- Дурна бы не было какого! - проговорил, оглядевшись, Босой. - Народ серчает. Дело-то ведь никак не лучше Плещеева-покойника! Куда твои бояре!
- Поостерегся бы ты патриаршьих истцов, Васильич. Услышут - урежут язык!
- С царем патриарх ноне крыльцо в крыльцо живет. Шабры! - продолжал тихо Босой. - Палаты какие! Ну что будешь делать, только кто подымется - сейчас себе палаты строит… Чванится! От греков турецкий ихний обычай принял… Патриарх добрых попов лает, на цепь сажает. В Сибирь ссылает! Протопоп Аввакум от Казанской где?