- Пошто народ наш пожаловал в село наше Коломенское? - спрашивал царь. - Пошто вызвали меня с божественной литургии?
Надо отвечать, а как отвечать, когда слов нет, когда душат гнев и обида, горячие как огонь?
Можно только вопить, кричать, а как кричать, когда крик того гляди испугает эту сладкоглаголивую золотую птицу - царя?
И десятитысячная толпа вопила, стоя на коленях, вытягивая руки, прося у него, своего отца, помощи. Нам известно и имя человека, который, поднявшись по крутой белокаменной лестнице Вознесенья, поднял высоко шапку, сунул в нее бумагу и, став на колени, подал челобитье в белую руку царя.
Это был Лучка Житков, сретенской сотни тяглец. Смокшие в поту русые волосы его прилипли ко лбу, борода свилась веревкой, загорелая рука дрожала, когда он произнес обычное слово:
- Царь-государь, смилуйся, пожалуй нас, твоих людишек…
Царь, наклонившись, принял из шапки бережно истерзанную гвоздями бумагу и, не оборачиваясь, сунул ее через плечо, а. услужливая рука Стрешнева схватила ее.
Только ее и видели!
Но царь челобитье принял, - стало быть, народу нужно уходить. Притихшая на миг толпа взвыла в отчаянии, над головами взлетели палки, сверкнули топоры.
- Государь! - в голос вскричал стоявший за Лукой нижегородский человек Мартьян Жедринский. - Не годится эдак, государь! Прикажи, чтоб челобитье то вычли перед народом… То правда наша!
- Я разберу! Я укажу! - говорил царь, улыбаясь во все стороны.
- Чти враз! - кричали уже со всех сторон. - Погибаем мы! Выдай нам тех изменников, воровских бояр! Казни перед нами смертью!
- Я разберу! - кричал и Алексей Михайлович - Я укажу! Ступайте с богом в Москву!
- Не верим! - гремело в обрат. - Обманываешь, царь! Воруешь!
Царь сверкнул глазами, - ему, самодержцу всея Русии, каково было слышать такие слова!
А Мартьян Жедринский, нижегородец, чернобородый красавец, гонявший по Волге торговые струги, шагнул вперед, схватил царя за золотую, с самоцветом пуговицу:
- Стой, государь! Не уходи не договорившись! Ударь с нами, с народом твоим, по рукам, что дашь нам суд да правду. Учинишь сыск, казнишь измену… Кому ж нам верить, как не тебе?
Народ занимал теперь все крыльцо, лестницы, гульбище, народ окружал царя, теснил его, дышал на него луком, чесноком, водкой, потом, пылью, руки уже щупали парчу царского облачения, глаза, озорные глаза, испуганные глаза рассматривали царя в упор, как чудо, мужики оттирали ближних бояр.
- Сей же час буду на Москве, - говорил царь тревожно, но все же с улыбкой. - Буду, ей-ей! Идите, люди, в Москву! Я разберу дело. Учиню сыск… Укажу! Богом клянусь, накажу измену…
- Даешь рукобитье, царь! - гремело вокруг. - Бей по рукам, коли не врешь! Эй, рукобитье!
- Добро, - вымолвил наконец царь и протянул руку. Белая, пухлая, в жемчужном запястье рука легла в широкую, твердую ладонь нижегородца.
- Народ! - крикнул Жедринский, перегибаясь через парапет. - Народ московский! Гляди! Бью с царем по рукам!
И он поднял обе руки в рукопожатии над гульбищем…
- Слава! Слава! Москва! - загремели крики снизу. - Здрав буди, государь…
- Народ, - кричал Мартьян, - царь-государь со мною, черным мужиком, ударил по рукам! Сыщет он, государь, накажет воров. Народ, идем в обрат в Москву, государю молиться надо. Иде-ем!
И, решительно расталкивая толпу, нижегородец стал первым спускаться с лестницы, за ним двинулся Лука Житков, сумнительно разводя руками, бормоча под нос. В его простую, неискушенную голову стучался впервые ставший перед ним вопрос:
"А как обманет царь? Что тогда? Куда деваться?"
Но верить всегда легче, спокойнее, чем не верить, и в толпе над гульбищем началось движение, взлетали лихо надеваемые шапки.
- Наша взяла! Расходись! Чего там!
Царь, подняв брови, угрюмо смотря себе под ноги, медленно повернулся, чтобы войти в храм, - вокруг него толпились только ближние люди: Хованский, Ромодановский князья, Стрешнев - все свои. Царь огляделся - Хованский сунулся к нему.
- Князь Иван Андреич! - сказал государь. - Пошли вершных в Москву, шли бы сюда стрелецкие полки наспех!
- Посланы, государь, ускакали!
- А ты, Семен Родионыч, скачи в город… уговаривай людей. Скажи народу, обещай - сыщу виновных! Что там Куракин делает?
Алексей оборотился к иконам, тем самым, которым молился когда-то царь Иван. Ай-ай, что случилось! Народ бушевал здесь, в Коломенском, словно в Новгороде на вече. У Грозного была опричнина, верные люди, такого бы они не допустили. А у него, царя Алексея, нет верных людей… Стрельцы Кремль берегут да боярские дворы, а его, царя, гилёвщики сегодня было поймали, как воробья шапкой.
И гнев снова сжал царево горло.
- Худые мужичонки-вечники! Гости московские опять собора требуют. Страдники! Меня, царя, за пуговицы хватают, руку цареву бьют, псы!
После шепотов среди ближних людей под правой царевой рукой наперло брюхо стрешневское, Родионова, а у щеки защекотала мягкая борода, запахло гуляфной водкой.
- Государь, ин изволь враз в Москву ехать… Как бы больше дурна не было! Надо в Москве сыскать, кто бунтует… похватать воров.
Стрешнев, замолчав, косился на царя. Маячит под волосами розовое маленькое ухо, сам-то молчит, слышно только - дышит, сопит…
- Гиль по Москве великий идет. Дома твоих верных слуг разбивают… Стрельцы с гилевщиками… Как бы опять пожара не было, как прошлый раз.
Молчит царь, сопит.
- Надо иконы поднять, митрополиту Питириму с властями на Лобном месте служить.
Что-то дрогнуло на царской щеке. И слышно - говорит царь:
- Давай коней! Скачем… Караулы московские упредите - ворота бы в Кремле враз открыли.
Стрешнев сунулся было бежать, да царь схватил его за рукав:
- Слушай! Шли людей к иноземцам! В Слободу немецкую… Чтобы всем ихним мужикам на случай оружье бы выдали… И ждали наготове…
А народ уже скатывался с Коломенского холма к мосту, бежал через него весело: бунтовать тоже не легко, ладом, миром-то легче. Кой-где всплыла уже песня… Уходили, оглядываясь на белый столп Вознесенья, шутили:
- Ну, видно, Алеха-то хватил страху!
За мостом, далеко впереди, появился, рос и накатывался навстречу все ближе клуб бурой пыли: то, отчаянно нахлестывая лошадь, стоя несся в своей телеге в Коломенское, прямо к царю, Мишка Бардаков, вез скрученного по рукам да ногам парнишку Шорина - на показ послуха царю Алексею. У телеги скакали вершные, бежало что есть духу несколько удальцов, другие поотстали, растянулись, а дальше поспешали из Москвы новые и новые толпы.
Подскакав к возвращающимся, Мишка осадил взмыленную лошадь, закричал:
- Назад! Шоринского парня везем к царю! Той про измену все знает, все ска-ажет!
Две встречные толпы сшиблись, слились, как два потока, и чудовищный пчелиный рой загудел единым гулом:
- Назад! К царю!
Мишкина телега, тупо стуча нековаными колесами по мосту, неслась впереди, вынеслась на холм, подскакала к Вознесенской церкви.
Перед левым крыльцом стояли уже конюшие с лошадьми для всех, царь с красной скамеечки осторожно садился на серого в яблоках аргамака, спокойный, хмурый.
Ему только что доложили, что с Москвы идут наспех в Коломенское два стрелецких полка - Полтева да Матвеева.
- Еду в Москву, народ! - выкрикнул царь набегающей толпе. - Будем сыскивать про воров и обидчиков…
- Вот он, вот доводчик! Шорин Бориска, - перекричал царя Мишка. - Сказывал он, как грамоту бояре польскому крулю слали… Слушай его, государь!
Царь хоть и ехал в Москву, но был уже не тот, что раньше. Его взгляд был теперь тверд и сумрачен. Он уже знал - идут стрелецкие полки, Матвеев идет! Дойдут - так покажут, как бунтовать, царя за пуговицы хватать!
Но еще рано было суроветь царю, и царское сердце остановилось, заколотилось: увидел солдат в толпе, с бунтовщиками, со стрельцами - кто без шапки, кто без пояса, все без оружья. В толпе метались бессильно начальные люди - старались удержать солдат подальше от государя. Выдвинулся было тут же вперед старик Стрешнев, закричал на них бранно, а двое солдат, по петлицам судя на азямах - полка Шепелева, кинулись на него, на боярина-то, с палками, и тот зайцем шмыгнул назад, под шею царского аргамака, который дал свечу.
"Где ж Матвеев? Где стрельцы? - мутилось, стучало в царской голове. - Что ж не идут?"
Стрелецкого голову Матвеева царь знал теперь хорошо. Вежливый, обходительный, тихий, а надежный, - такой все сделает, что надобно. И не рюрикович, попович он, - стало быть, не кичится, не величается пред Романовыми. С детства жил Артамон при царевом Верхе, сперва жильцом, потом стряпчим, знал дворовый обиход. И под Смоленском, стрелецким головой поставленный, воевал храбро, сидел воеводой в Переяславле, в Ливнах, в Белгороде, в Карпове. На Артамона-то можно было положиться, а у гилевщиков оружья не было…
Царь, волнуясь, так затянул повод, что конь его плясал на месте, разбрасывая с удил пену с кровью, а Мишка Бардаков, тяжело дыша, уже выбросил из телеги Бориску Шорина и, соскочив, держал пленника за шиворот:
- Сказывай, сукин сын, великому государю все про отцову измену… Доводи…
Перепуганный паренек молчал, трясся со страху: сзади бушевал народ, пред ним в золотой одеже высился на коне царь, дюжий Мишкин кулак крутил ему воротник…
И вдруг все изменилось в одно мгновенье.
- Братцы, идут! - послышались, приближались смятенные крики.
Какой-то мужик в красной рубахе опустил кол, огляделся, нырнул в толпу - только и видели, там другой, третий… Нарастая, приближаясь, гремел барабанный бой, до ушей царя достигла приятной музыкой грубая немецкая ругань.
- Крауфорд! - привстал на стременах, вытянул шею царь. - Он! Он!
Нет, полк Крауфорда вел майор Гордон, худой, запыленный, стремительный, сияющий верностью, с обнаженной шпагой в руке. За ним как по линейке шагали его солдаты - недаром учили их немецкие офицеры "сену" и "соломе". Солдаты, словно кони, били ногами в твердую землю, грозно торчали пищали, блестели бердыши, и решительные, непреклонные шли впереди рот немецкие начальные люди.
- По-олк, стоять! - залился молодым голосом майор Патрик Гордон, и с последним гулом роты замерли на месте. Гордон лихо повернулся, поднял шпагу и, подойдя, отсалютовал царю.
Этот миг был мигом полного торжества иноземного регулярного строя. Немцы, черемисы, мордва, русские стояли перед своим хозяином-царем с каменными лицами, глядя на него глазами, полными страха. Эти окованные страхом, палками, зуботычинами, блестящие железом ряды напомнили народу страшные времена царя Ивана. Люди, бросая дреколья, посыпались с холма, побежали.
- Бей их! - закричал, багровея, царь Алексей. - Гони, собак, в реку! В воду! Блядины дети!..
- В две шеренги становись! Расступись! Иди вперед! - командовал майор Гордон.
Команда звучала в ушах царя сладкой песней. Вот что нужно, чтобы править народом самодержавно, спокойно, никого не боясь! Регулярное войско! В майоре Гордоне, в его муштрованных людях, в капитанах Ките, Юнгере, Шварце, хотящих только наживы, в забитых и запуганных солдатах явилась в Коломенском жестокая сила, скипевшаяся древняя традиция римских легионов, покорителей вселенной, хозяев бесчисленных народов, перенятая и сохраненная Европой, подлинная власть цезарей.
- Бейте их! - повторял обезумевший царь. - Бейте!
- Рупай, репят! - крикнул Гордон, и над развернувшимися шеренгами красных кафтанов стройно взлетели кривые полумесяцы бердышей. - Рупай всех!
Из-за храма Вознесенья одно к одному бешеными псами выскочили затаившиеся было там коломенские караулы - боярские дети, и дворяне, и стольники, и стряпчие, и постельничие, и жильцы, и сокольники, и медвежатники, и псари, и вся придворная челядь, только что дрожавшие за свои шкуры, за сытную еду, за крепкий сон на деревянных топчанах и потому озлобленные, мстящие за свой страх.
Они рубили безоружных, распахивали ударами рубахи, разваливали головы и плечи, отрубали руки, кололи, резали, исступленно выкрикивая непотребную брань, душили руками за горло, отбрасывая в ярости оружие, а за их беснующейся толпой, как ряды косцов, с кровавыми бердышами в руках развернутыми шеренгами шли солдаты майора Гордона.
Майор Гордон, граф шотландский Эбердинг, знал: он теперь выигрывал. Он нашел свой шанс. Он добьется, он сделает наверное свою карьеру за счет чужих ему людей. В глазах царя он стал его силой, опорой. И когда на него в справедливой ярости набежал взъерошенный мужик в серой сермяге, занеся высоко свой засапожный нож, Гордон на глазах царя отчетливым фехтовальным приемом проткнул его насквозь шпагой.
Народ метался, кричал, убегал от смерти под мерно рубящими бердышами, а Мишка Бардаков, Лучка Житков, Куземка Нагаев, Мартьян Жедринский среди сотен других уже валялись связанными на измятой, окровавленной траве, и их пинал острыми носками красных сапог своих озверевший молодчик Бориска Шорин…
Люди заваливали своими телами зеленые муравы села Коломенского, вытянувшись лежали среди цветков, под наливающимися плодами царских садов, с воплями барахтались, тонули в реке.
На высоком танцующем коне, упершись рукой в бок, приподнявшись на стременах, царь смотрел. Утверждалась его власть… Кто мог противиться его воле?
Село Коломенское затихло только к вечеру. По зеленому лугу, на бурой дороге, на мосту, на холме целый день бродили мужики да бабы - убирали покойников, вытаскивали из реки утопленных, копали братскую могилу над обрывом, под плач и причитанье набежавших родных, несмелый бормоток попов. Над холмом стоял дым - горели костры, на них стрельцы подошедших приказов Матвеева да Полтева варили походную кашу. Слышались уже довольно выпившие голоса, всплывала песня - каждому солдату царь пожаловал по серебряному рублю…
И на нижних, крепких ветвях коломенских столетних дубов по холму и вдоль дороги тихо покачивались в теплом ветре вытянувшиеся тела ста восьми повешенных по указу на месте бунтовщиков.
Солнце к закату. Уж и царское стадо брело домой, позванивая боталами, а в приказных палатах царевых хором при свечах заседали князья Хованский да Волконский - вели сыск над схваченными в бунте. Из Москвы подъехало уже пятеро палачей.
- Чего мало? - спросил князь Иван Андреич. - Писано слать заплечных было полвтора десятка.
- Не дали! Князю Трубецкому самому надобны!
- Ладно, обойдемся! - сказал Хованский, потягиваясь и поглаживая круглый живот под красной рубахой…
Трубецкой, Алексей Никитыч, заседал в Москве, в Разбойном приказе в Кремле. На виселицах, расставленных вдоль стен и у ворот Белого города, по приказу Трубецкого было повешено двадцать гилевщиков, схваченных при разгроме дворов. Дела всем и впрямь было много.
Царь Алексей сидел в своей коломенской опочивальне, у дверей привалился к притолоке - ждал дворянин Прончищев, должен был он везти в Москву срочно снова указ князю Трубецкому. Под окошками фыркали, били копытами заседланные кони.
"…И тем ворам, что схвачены с грабежной рухлядью, - писал государь с росчерками, завитками, с нажимами лебединого пера, - ты бы чинил сыск накрепко, и кто достоин - тех ты воров и пущих заводчиков мятежу и людей боярских мятежных казни смертию по своему рассмотренью и прикажи вешать по всем дорогам у Москвы. И про то отпиши нам, государю".
В дверь постучали, вскочил жилец дневальный, распахнул дверь, - за порогом стояла царева сестра, именинница царевна Анна Михайловна в большом наряде. На вытянутых руках, на шитом красными петухами ручнике она держала именинный пирог на блюде, на нем чарка травнику, склонилась высокой кикой с жемчужными городами да переперами.
- Государь-братец, не обессудь на угощенье, изволь отведать пирожка моего печенья! - протянула царевна нараспев. - И то, поди, у тебя, государя, с утра во рту крошки не бывало? Все трудишься!
Царь тяжело встал, подошел к сестре, выпил травник, утер усы, поцеловал именинницу, из кармана кинул ей на пирог два золотых.
- Спаси бог на угощенье, сестра, - сказал он, жуя углышек отломленного пирога. - Дела такие, что и себя не упомнишь. Не любит чернь державных наших забот… Пойди, сестра, неколи мне сейчас… Прости, Христа ради…
В этот вечер в селе Коломенском, в царских хоромах, не было именинного пированья, меж листвы дубов да сосен тихо светили звезды, в лугах дергали, скрипели коростели-дергачи.
Царь сидел с бояры словно в осаде, чёл бумаги допоздна.
Надо было в Москве Медный бунт загасить…
- "Государю царю и великому князю Алексею Михайловичу всея Великия и Малыя и Белыя Русии самодержцу, холопы твои Алешка Трубецкой со товарищи челом бьют… В твоей, государь, грамоте писано к нам, холопам твоим, и присыланы к нам воры-мятежники стрелец Куземка Нагаев, да сретенский тяглец Лучка Житков, рейтар Родька Самойлов, дворцового села крестьянин Мишка Бардаков да нижегородец Мартьян Жедринский и их расспросные и пытошные речи. И мы, холопы твои, по твоему, государь, указу стрельца Куземку Нагаева, тяглеца сретенского Лучку Житкова, сказав им вины их, приказали отсечь им левые руки, обе ноги, и языки урезать, и казнить смертию, а дворцового крестьянина Мишку Бардакова повесили мы, государь, на Гжельской дороге. А нижегородского детину Мартьяна Жедринского расспрашивали, пытали и повесили же.
Да по твоему государеву указу сысканы и схвачены были его, Мишки Бардакова, братья - Андрюшка, Иванка да Елисейка, да сосланы с женами да детьми в Сибирь, да сослан рейтар Родька Самойлов в Сибирь же. Да велено было еще тобою, государем, сыскать некоего торгового человека в Сущове, борода велика, носит однорядку лазореву, а той торговый человек нами, государь, по винам нашим сыскан не был. Да заказано нами кузнецам отковать на случай кандалов полтысячи, наших мало.
А подать нам сию отписку с подьячим, со Стенькой Яковлевым, в село Коломенское, у сыскных дел боярам князю Ивану Андреичу Хованскому да князю Федору Федоровичу Волконскому".
Глава четвертая. Возвращенье
Два парных возка подъехали с Ярославской дороги к Москве, проехали башенные ворота Земляного города. В сыроватых февральских сумерках снега сини, небо сиренево; почерневшие тыны бежали назад, в них проносились высокие ворота с голубцами; за тынами мелькали избы под снежными шапками, то приземистые, как грибы, то в два жилья, с прирубами, с крыльцами; в сугробах змеились глубокие тропы; по высоко поднятой снегом улице безмолвными тенями ходко шел народ; на углу, у Троицы в Сапожках, мелькнул алый огонек в фонаре перед иконой, ударили к вечерне.