- Братцы… Да что же это?.. Да какой он? - услышали все вдруг сдавленный, как будто выходивший откуда-то из глубины голос ослепшего красноармейца.
- Бугай он, - сказал сержант.
- Бугай? - промычал раненый.
- Ростом повыше тебя на голову… Плечи тоже ничего - сажень без малого… - Неторопливо, стараясь быть точным, сержант продолжал описание: - Морда круглая, сытая…
Рябышев покорно слушал; он вспотел, но от испуга не вытирал лица.
- Руки - что кувалды… За-зря только болтаются, - дополнил сержант.
Слепой красноармеец неуверенно ступил вперед и остановился, боясь оторваться от сестры.
- Братцы! - с трудом произнес он, и это прозвучало как "ац". - Что ж это делается?
- Как я по первому разу… - умоляя, пролепетал Рябышев.
- Кровью и слезами земля умывается, - заговорил Никитин, - боец глаза отдает, бабы плачут, детишки - и те игрушкой не балуются, а ты топчешься тут перед нами - рожа гладкая, силы на двоих, только душа копеечная.
- Как я по первому разу! - громко, с жалобой повторил молодой солдат.
- Обожди, - перебил его Никитин, - не об чем тебе говорить… - Сидя на полу, он снизу вверх смотрел на Рябышева. - За свою жизнь боишься, а чужой тебе не жалко… Постарайтесь, мол, ребята, прогоните разбойника, а как протомите - и я наперед выйду.
- Не его, знать, дело - попово, да и попа не его - чужого, - сказал пожилой боец, поддерживавший перевязанную руку.
- Братцы, что ж такое?! - волнуясь и оттого еще невнятнее спросил слепой. Он все порывался идти, но страх остаться без поводыря удерживал его на месте.
Рябышев с ужасом смотрел теперь на запрокинутую марлевую голову раненого, но и озираясь по сторонам, он не чувствовал себя лучше. Отовсюду были обращены на него темные, почти черные лица. Они казались странно похожими, потому что ни на одном он не видел снисхождения.
- За спины наши хоронишься, а как прижмут нас где - первый бежишь… Сам говорил сейчас - бойцы на смерть стоять остались… А ну, давай на оборону! - повысил Никитин густой, гулкий голос.
- Да разве я не понимаю? - промямлил Рябышев.
- Давай на оборону! - закричал Никитин.
- Постой, я его оглажу, - спокойно сказал сержант и поднялся, оставив на полу шинель.
- Неспособно вам одной рукой… - заметил пожилой красноармеец.
- А ты другой помогай… - сержант сощурился, словно примериваясь.
- Уходите, - испуганно сказала Рябышеву Клава. - Уходите сейчас же.
- Погодите, я сама… - тоненько пропела Маша.
Она пошарила у себя на поясе, не сводя с Рябышева остановившегося взгляда, потом быстро отвернула халат. В пальцах ее блеснул маленький светлый револьвер. Но в ту же секунду Голикова всем телом прижалась к подруге и обхватила ее.
- Оставь, - негромко сказала Маша.
- Ох, она его шлепнет! - закричала девушка.
Уланов кинулся было к Маше, потом повернул, уцепился за рукав Рябышева и потащил солдата к выходу.
- Оставь, - услышал он еще раз за спиной удивительный голос Маши.
Во дворе, у ворот, Рябышев остановился и, оглянувшись, убежденно проговорил:
- Убила бы… Ей-богу, убила бы…
Падал мокрый снег, большие хлопья густо сыпались на темном фоне каменного фасада школы. Небо, земля, дома, люди, лошади, скучившиеся у крыльца, казались обесцвеченными, как на огромной серой фотографии.
- Еще как убила бы! - радостно сказал Николай.
До последнего часа его все еще беспокоила мысль о том, что донесение Горбунова, порученное ему, опоздало. И он испытывал огромное облегчение оттого, что действительно оказался неповинным в ранении комбата и в неудаче атаки.
"Значит, не я, а он!" - думал Николай, с безжалостным любопытством рассматривая Рябышева.
- Ну, а теперь давай на оборону! Давай, давай! - поторопил он товарища.
Обоз, с которым тот прибыл, уходил обратно лишь через несколько часов, и Уланов пошел отыскивать другую возможность уехать. Найти ее было нетрудно: из деревни то и дело отправлялись к переднему краю порожние повозки. Николай вытащил из плетня палку и, опираясь на нее, шагал, не разбирая дороги, шлепая по лужам.
"Какая я скотина, какая скотина!" - мысленно бранился он, нисколько не сокрушаясь, однако, по этому поводу, а, напротив, чувствуя удовольствие. Он снова, таким образом, обретал веру в людей, с которыми, к своей невыгоде, себя сравнивал… Николай собирался уехать вместе с Рябышевым, - это разумелось теперь как бы само собой. И, представляя себе бойцов своей роты, одиноко сражавшихся на полузатопленном клочке земли, он искренне спешил. Ибо не желание удивить других своим поступком, а потребность стоять вровень с другими толкала его теперь.
"С палочкой как-нибудь доберусь, - говорил себе Николай, - а стреляют все равно лежа…"
Через полчаса Уланов и Рябышев сидели в телеге на слежавшейся, мокрой соломе. Ездовой согласился за пачку махорки подвезти обоих.
- Понимаешь теперь, Ваня, - говорил Николай, - в чем твоя ошибка?..
- Ага, - отвечал тот послушно.
Снег медленно опускался между лицами бойцов, мешая им видеть друг друга.
- Это совершенно неважно - твои переживания, твои огорчения, когда родина в смертельной опасности… - Николай убеждал товарища в том именно, что сейчас лишь с повелительной ясностью открылось ему самому. - Ты на других посмотри.
- Разве я не вижу, - удрученно согласился Рябышев.
- Это ведь Отечественная война, - продолжал Николай, адресуя собеседнику то, что так волновало сейчас его собственную устыдившуюся душу. - Понимаешь, Ваня?
- Ну да, - подтвердил Рябышев.
Из ряби летящих хлопьев возникли двое верховых. Они мчались галопом, нагоняя телегу. Первый, на рыжеватом коне, сидел в седле прямо, отвернув немного лицо от бьющего навстречу снега. Второй низко пригибался к луке. Всадники быстро пронеслись мимо; темный плащ офицера, скакавшего первым, почти горизонтально распластался в воздухе.
- Богданов, - сказал возница и придержал коня, глядя вслед полковнику, - по посадке видать…
Состояние, в котором находился командующий, отличалось прежде всего полной сосредоточенностью. Рябинин не замечал теперь ничего, что не имело касательства к главному предмету его деятельности. Комната, в которой он лежал, телефоны, попискивавшие возле койки, люди, появлявшиеся и исчезавшие по получении приказа, отпечатывались в его сознании лишь в пределах их деловой необходимости". А собственная рана, обрекшая генерала на неподвижность, поместилась где-то в одном ряду с другими условиями боевой обстановки, в которых надо было сражаться. Сосредоточенность Рябинина являлась, по существу, высшим выражением его энергии, возраставшей в трудных обстоятельствах, подобно тому как пар под давлением увеличивается в силе. Наружно генерал казался очень спокойным, но это было не так, потому что абсолютная поглощенность чем-либо только внешне похожа на покой. Впрочем, он и не волновался в обычном смысле, - ибо люди нервничают только в тех случаях, когда сомневаются в правильности своего поведения. Как бы тяжела ни была ситуация сама по себе, их тревога в большей степени проистекает из неуверенности либо из предположения допущенной ранее ошибки. Вот почему в опасных положениях люди так часто раскаиваются… Но Рябинин не колебался, действуя каждую минуту так, как подсказывало отчетливое, обострившееся понимание происходившего.
Только что генерал простился с обоими комдивами - Богдановым и Семененко: сейчас он диктовал адъютанту приказ по артиллерии. Начальник оперативного отдела, молодой еще полковник с глазами навыкате, отчего они всегда казались удивленными, принимал по телефону донесение воздушной разведки. В маленькой комнатке флигеля, где жил, вероятно, директор школы, не прекращалась работа. Иногда командарм откидывался на подушку, отдыхая несколько секунд, и вновь приподнимался… В положенное время ему принесли обед, и он поел без аппетита, не заметив того, что было подано. Так в течение нескольких часов он принимал офицеров, отдавал приказы, говорил по телефону и лишь к вечеру разрешил себе немного подремать.
Уже зажгли лампы, когда к койке Рябинина подошли командир медсанбата и главный хирург.
Луконин справился о здоровье генерала и попросил позволения перенести его в операционную, чтобы там сменить повязку. Рябинин ответил не сразу, предварительно прислушавшись к себе, как бы желая удостовериться в необходимости снова лечь на стол. И внезапная боязнь чего-то еще не известного предостерегла его, - смутная, похожая на предчувствие, она в первый раз заставила его испугаться своей раны.
- Чего там перевязывать? Все уже сделали, кажется… - грубо проговорил он.
Хирург потребовал, однако, чтобы ему позволили осмотреть рану, и его настойчивость усилила, неясные опасения командарма. Он без ущерба для дела мог, конечно, показаться врачу, - это отняло бы не так уж много времени… Но страх перед тем, что способно было теперь помешать ему, заставил Рябинина схитрить.
- Попоздней давайте… Сейчас никак нельзя, - сказал он. - А через полчасика приходите.
Когда врачи ушли, командарм категорически приказал не впускать их больше к себе. Вскоре в медсанбате появились армейский хирург и начальник санчасти армии, но Рябинин их не принял.
11
Кулагин был невысокого мнения о человечестве, поэтому он не мог предположить, что Уланов добровольно вернулся в обреченный батальон.
- А, москвич! - завидев Николая, сказал солдат. - Что ж так оплошал?
- Здравствуйте! - закричал тот. - Насилу проскочили к вам… - Николай был очень доволен, добравшись, наконец, до своей части, путь к которой оказался таким трудным. - По пояс в воде шли, - добавил он, улыбаясь знакомым лицам.
- Торопились? - спросил Кулагин и подмигнул бойцам, толпившимся вокруг.
Люди после двухсуточного непрерывного боя выглядели осунувшимися, похудевшими. Иные казались оглушенными, - они были тихи и сосредоточенны; другие порывисто двигались, вздрагивая и ругаясь при каждом шуме.
- Ну да, торопились… - простодушно ответил юноша. - Вода все время прибывает. Лес внизу на метр залило…
Он и Рябышев были мокры до пояса. Николай отжимал отяжелевшие полы шинели.
- Вот несчастье… - сказал Кулагин. - Часок бы еще проволынились в тылу, там бы и заночевали. - Он легонько толкнул Уланова в грудь и коротко, невесело засмеялся.
- Конечно. Теперь только на лодках можно… - согласился Николай. - Где комиссар? Приказ у меня к нему…
Кто-то вызвался проводить Уланова, и он торопливо пошел, стуча палкой по настилу. Впрочем, он не расставался с нею теперь лишь из предосторожности, так как снова не хромал.
- Артист! - произнес Кулагин и выругался, потому что не терпел лицемерия. А чем, как не притворством и желанием казаться лучше других, можно было объяснить поведение этого молодого бойца?
Окоп, в котором держались остатки батальона Горбунова, был отрыт противником на склоне возвышенности. Дальше, метрах в ста семидесяти - двухстах, находились немцы, занимавшие вторую свою линию. В паузах между огневыми налетами бойцы слышали чужую, ослабленную расстоянием речь - команду или ругань врагов. Две их контратаки были отбиты в течение дня; к вечеру установилось затишье… Но с тыла надвигалась новая опасность. Заглядывая в амбразуры, люди видели на востоке широкое, остекленевшее пространство. Солнце закатывалось на расчистившемся небе, окрасив спокойную поверхность разлива в розово-желтый цвет. Лес на горизонте утопал в бескрайной воде, одинокие деревья были похожи на плавающие кусты. Кое-где чернели еще полоски земли, но и они становились меньше с каждым часом. Вода плескалась в трех-четырех шагах от бойниц, шевеля на светлой волне обгорелые тряпки, солому, обломки дерева.
Кулагин и еще несколько красноармейцев, стоя по щиколотку в грязи, возводили бруствер на обратной, западной стороне окопа. Рябышев, получивший саперную лопатку, трудился вместе со всеми.
- Копай, копай, - подбодрял его Кулагин, - копай, пока самого не закопали…
Солдат не поднимая глаз, отмалчивался, и это подзадоривало Кулагина.
- Обмишурились вы, ребята! Таким быстрым манером в тыл смылись… Вот, думаю, ловкачи! Гляжу - назад тащитесь… Как это вышло, что вас пригнали?..
Рябышев ожесточенно шлепал маленькой лопаткой по сочащейся земле, выравнивая насыпь, словно старался заглушить беспощадный голос.
- Теперь уже никуда не смоетесь… С нашего пупа - ни туда, ни обратно… - издевался Кулагин.
Чужая неудача доставляла ему некоторое облегчение; мысль, что кто-то еще делил его участь, утешала солдата.
Вечерний луч проник в бойницу и, упав на противоположную стенку, высветил там красный четырехугольник. На лицо Кулагина, измазанное землей, поросшее темной щетиной, лег нежный розовый отблеск.
- Москвичу нашему хвост прищемили… Смех да и только… - устало проговорил он.
Уланов нашел старшего политрука в немецком офицерском блиндаже, хозяин которого бежал или был убит. Пока Лукин читал бумагу из штаба полка, доставленную Николаем и на этот раз не пострадавшую, юноша с любопытством осматривался. На столе стояли чашки из толстого белого фаянса и такой же чайник; поблескивала плоская губная гармоника. Над застеленной железной койкой был растянут на стене узкий пестрый коврик. Запах, исходивший из чужих вещей, - смесь сладковатого табака и пота, - казался необычным.
Лукин внимательно, два раза, прочел приказ, в котором предписывалось удерживать захваченную позицию впредь до прибытия подкреплений. Перевернув листок и не обнаружив ничего на обратной стороне, комиссар сложил бумагу и спрятал на груди под шинелью.
- Вам поручили что-нибудь передать устно? - спросил он, озадаченный отсутствием указаний на то, когда именно прибудут к нему подкрепления.
- Прекрасно! - проговорил он, выслушав отрицательный ответ, словно другого не ожидал. - Прекрасно! - В очках Лукина недоставало одного стеклышка, и незащищенный, широко открытый глаз комиссара как будто удивленно смотрел на Уланова.
Тому очень понравился новый комбат, хотя он и не походил на Горбунова. Но в худощавой, сутулой фигуре старшего политрука, в правильной, интеллигентной речи, в быстрых и нешироких движениях было нечто понятное, почти родственное Николаю. Даже автомат, висевший на плече Лукина, граната, прикрепленная к поясу, никого не могли обмануть, - их обладатель не казался воинственным или суровым. Его и теперь легко было представить в библиотечном зале, в лаборатории, за учительской кафедрой. И Николай, отвечая на расспросы, испытывал особое удовольствие от непринужденности, с которой держался перед командиром.
- Я слышал, что река размыла дамбу и вся долина Лопати оказалась под водой, - закончил он рассказ о своем возвращении. - Лукьянове, деревушка - помните ее, теперь на Венецию похожа, - даже пошутил Николай.
Комиссар как будто не слышал его последних слов: он вскочил, шагнул к двери и остановился.
- О Горбунове ничего не знаете? - спросил он.
- Ах, да! - спохватился Николай. - Я видел его…
- Ну, ну!.. - крикнул комиссар.
- Плохо с ним…
- Да, - сказал Лукин.
- Ранен старший лейтенант… Смертельно.
Комиссар машинально потянулся к очкам, чтобы протереть их. Не нащупав стеклышка, он отдернул пальцы.
- Забываю вот, - пробормотал он.
Николай доложил все, что знал о Горбунове, потом сообщил о ранении командарма. Как ни сдерживался он, рассказывая печальные новости, голос его звучал так оживленно, что Лукин нахмурился.
- Ну что же, приступайте к своим обязанностям, - сухо сказал комиссар. - Вы ведь связной, кажется?
Уже стемнело, когда Лукин, сопровождаемый новым связным, заканчивал обход своей позиции. Она была невелика - всего лишь полтораста метров окопа полного профиля. Около пятидесяти человек, не считая нескольких раненых, которых не удалось эвакуировать, защищали эту полоску земли, омывавшуюся водой. Противник мог подавить стрелков Лукина численностью, и старший политрук воспользовался передышкой, чтобы лучше закрепиться. Возведя новый бруствер, он как бы перевернул окоп с востока на запад. Пулеметы - два "максима" и один трофейный "гочкис" - он расставил в наиболее выгодных, по его мнению, местах. Людей комиссар разбил на три группы и, так как офицеров у него не осталось, назначил своими помощниками сержантов. Он отдал также множество других приказов, касавшихся питания бойцов, связи, ухода за ранеными, наблюдения за противником. Не будучи профессиональным военным, он - кандидат исторических наук, штатский человек, книжник, как правильно угадал Николай, - руководствовался лишь здравым смыслом. Но и после успешно отбитых контратак он все еще не понимал, как ему удалось продержаться. Временами он чувствовал себя почти самозванцем, присвоившим в силу жесточайшей необходимости чужие права, о чем никто, разумеется, не должен был подозревать. Весь день комиссара мучил голод, хотя карманы его шинели были набиты сухарями и сахаром. Это странное, немного смешное желание поесть появлялось обычно у Лукина в часы наивысшего напряжения.
Тишина продолжалась уже довольно долго. Стрельба на флангах тоже прекратилась, и стало слышно, как журчит вода, подбиравшаяся к окопу, чавкают по лужам сапоги, падает комок земли с бруствера. Неопределенный, прерывистый шум доносился из немецкого расположения, - там, видимо, готовились к новому нападению. Лукин медленно проходил мимо темных фигур, стоявших или сидевших у своих бойниц. Он слышал обрывки случайных речей, но голоса солдат смолкали при его приближении. Иной раз старший политрук заговаривал первым, ему отвечали односложно, как незнакомому. Так оно, впрочем, и было: Лукин мало знал своих бойцов, прибывших в большинстве с пополнением в самый канун боя, - как и они не знали его. Комиссар догадывался, тем не менее, что люди чувствуют себя попавшими в западню. И он с неясным упреком подумал о Горбунове, словно тот намеренно покинул его здесь одного. Ибо слишком грозным было сознание ответственности, целиком теперь лежавшей на Лукине.
Остановившись у пролома в бруствере, развороченном снарядом, комиссар выглянул наружу. Над ровной, иссиня-черной гладью разлива поднялся уже большой багровый месяц. Его как бы поддерживали на весу тонкие ветки полузатонувших деревьев; в темной глубине воды колебалось его пылающее отражение.
- Красиво как! - прошептал за плечом комиссара Уланов.
Комиссар озабоченно смотрел на волну ленивого прибоя, шевелившуюся почти на уровне его глаз. Вода заметно прибывала и каждую минуту могла хлынуть через пролом.
- Настоящий Рерих… Помните, товарищ старший политрук? Есть у него такая картина… - проговорил Николай.
Лукин изумленно оглядел юношу. "Уж не шутит ли он надо Мной?" - заподозрил старший политрук.
- Что-то очень русское есть в этом раздолье… Что-то из "Слова о полку Игореве"… Ведь правда? - продолжал Николай.