Вот Матильда Фландрская. Он увидел ее давным-давно, когда уже уверено сидел на коне, но еще не мог крепко держать в руке тяжелый рыцарский меч. Маленькая девочка с удивленными большими глазами. И только лишь.
Через два месяца он познакомился с сыном Этельреда Эдуардом, которому было в то время около сорока. Несмотря на разницу в годах, эти два совершенно разных по внутреннему складу человека сблизились. Эдуард, мягкий, казалось, даже равнодушный к мирским проблемам, больше походил на священника, чем на наследника богатой державы. Вильгельм, стремительный в движениях, резкий на слово, не по годам сильный, чем-то мог напоминать юного Македонянина. Но – удивительно! – Эдуард и Вильгельм любили послушать друг друга. Часто в то спокойное, доброе лето уходили они на берег небыстрой реки, садились на траву и, вытянув ноги вниз по склону, долго говорили о своих проблемах, смотрели на воду с медленно меняющейся тенью от старой, разбитой молнией ивы, на мальчишек-рыбаков, на крестьян, бродивших туда-сюда – к селению своему на противоположном берегу и оттуда по дороге в лес. Мирное было лето. Беззаботное для двух людей, оказавшихся по воле судьбы не у дел: один по возрасту, другой по случаю. Впрочем, Эдуард и не стремился подгонять этот случай и становиться королем Англии. Он часто говорил, что мечтает о другой жизни. Вильгельм удивлялся, не понимал его, но верил.
В один из таких дней, сидя бок о бок спинами к солнцу, они разговорились.
– Хорошо здесь! – задумчиво произнес Эдуард. – Никаких престолов не надо.
– А я делаю только то, что мне надо! – взорвался герцог, поторопился, впрочем, прекрасно зная, о чем будет говорить его собеседник. – Я бы и от трона не отказался. Разве плохо быть королем, скажи?
– В жизни много других, не менее интересных дел, – грустно улыбнулся сын Этельреда.
– У каждого свои дела, – бодрый голос упрямого герцога, казалось, должен взбудоражить любого, но претендент на английский престол оставался спокойным и задумчивым.
– Престол это не дело, а обязанность, – сказал он.
– А я бы и от обязанности не отказался! Зачем? – крикнул громко Вильгельм, и даже мальчишки на берегу дрогнули: не пугай рыбу, крикун!
– Вот стану королем и назначу тебя престолонаследником, чтобы в следующий раз так не говорил!
– И назначай. Думаешь я испугаюсь, думаешь не захочу, откажусь?
– Нет, не думаю, – Эдуард вздохнул, качнул головой, поднялся. – Обедать пора.
Приятный для Вильгельма разговор прервался. По пути в замок он пытался возобновить его, но Эдуард очень спокойно переводил ручей беседы в нужное ему русло, раздражая этим юношу. У входа в замок сын Этельреда словно бы невзначай произнес:
– Очень красивая девочка Матильда Фландрская. – И точно так же – будто бы невзначай – спросил у спутника своего: – Ведь она красива?
– Совсем она девчонка! – буркнул герцог, не желая говорить на ненужные для него темы.
– Этот изъян быстро проходит, – Эдуард, хоть и мягкий был человек, мог держать любого собеседника в приятной ему теме. – Фигурка стройная, через год-другой такой прелестной девушкой станет! Потомок Карла Великого и короля Альфреда.
Эдуард осекся, понял, что сказал лишнее. Вильгельм насупился, буркнул по-мальчишески непримиримо:
– Девчонка она, и все.
Через два года – Эдуард уже стал королем Англии – дюк Нормандский уже одержал свою первую победу, правда, в небольшом сражении. Матильда Фландрская, естественно, с родителями, прибыла на званый пир к королю Франции.
Вильгельм увидел ее, вспомнил слова Эдуарда, почувствовал робкое желание сказать что-то Матильде, но подойти к ней сам не смог, хотя раньше подходил смело, ни о чем не думая. Такого состояния души юный победитель еще не испытывал, это его злило. Девчонка! Ничего особенного! Ни меча у нее нет в руках, ни секиры. Да и родители – хоть и славных родов потомки, но такие бедные, что это бросилось в глаза даже дюку Нормандии: дочь они нарядили, а сами выглядели слишком просто для пира в замке французского короля, хотя гордости своей при этом не теряли. Вильгельм злился на себя самого, хотел встать из-за стола, длинного, как меч, покинуть пир, вскочить на рослого гасконца и ускакать в Руан, чтобы в быстрой скачке под свист осеннего ветра сбросить с души эту противную робость, это ненавистное Вильгельму чувство неловкости. В Руане он никогда еще не испытывал такое чувство.
Он встал и, стараясь не привлекать к себе внимания, пошел слишком уж осторожно для его быстрой натуры к двери. Генрих возник перед ним так неожиданно, что юноша, ростом уже опередивший своего доброго опекуна, вздрогнул:
– Пойдем, я тебя представлю Матильде и ее родителям, – сказал король.
– Зачем? – спросил Вильгельм, удивился ("Неужели он забыл, что еще два года назад он сам же меня знакомил с ними?!"), но сказать об этом не решился или не успел.
Матильда посмотрела на него с улыбкой, что-то шепнула матери, гордой, не злобной на вид. Второе знакомство состоялось.
– Как ты вырос, Вильгельм! – воскликнула мать Матильды.
Потом был какой-то разговор между дюком Нормандии и графом Фландрии, потом куда-то исчез король, осталась одна Матильда, затем их окружили дети – робость угасла, затаилась где-то в глубине души, но точно так же угасла, затаилась, спряталась где-то уверенность шестнадцатилетнего победителя и его гордость: "Я делаю всегда то, что мне надо".
Дюк Нормандии стоял в окружении детей и не мог оторваться от них, маленьких, шумных, болтающих наперебой о чем-то с Матильдой. Отойти бы да… Генрих I и в этот раз выручил его, взял за локоть, повел из замка во двор, где готовились к состязанию рыцари.
– Она мила, эта девочка! – сказал король и с глупой ухмылкой добавил: – Потомок Карла Великого и Альфреда, какая кровь!
– Люди Севера били этих потомков и будут бить! Подгнила кровь, – резанул Вильгельм, не сдержался, надоело ему томить в себе злость.
Генрих I вздрогнул от неожиданности, остановился, не зная, как ответить на эту – нет, не мальчишескую, но именно потомственную – нормандскую злость, промолчал, пошел дальше.
Вильгельму понравилась робкая реакция короля Франции. Отношения с ним у юного герцога внешне оставались добрыми еще несколько лет, но оба они понимали, что разрыв неизбежен. Победы в мелких стычках и крупных сражениях – их у Вильгельма становилось все больше – укрепляли в нем те черты характера, воли и ума, которые делают любую личность либо неуправляемой в поступках и в желаниях (такие люди обычно срываются в пропасть, гибнут вместе со своими желаниями), либо в меру уверенной в себе и в своих возможностях и потому очень опасной.
Гораздо чаще, однако, удачи разжигают аппетит, повышают самомнение, и личность, даже самая выдающаяся, теряет способность оценивать себя, и тем самым дает шанс судьбе играть с собой в страшную игру – в игру случаев. В молодости эта азартная игра затягивает так, что даже самые осторожные забывают обо всем: играют, дерутся, побеждают. Вильгельм играл по-крупному, положение обязывало, предки, далекие и близкие.
Прошло несколько лет.
Дюк Нормандии окончательно разорвал отношения со своим опекуном, несколько раз бил войско короля. Что-то было в этом резком возвышении Вильгельма неотвратное, неподвластное воле Генриха I.
Отношения с королем Англии между тем складывались у Вильгельма более, чем теплые. В своей внутренней политике Эдуард делал ставку на нормандцев, которые к 1051 году заняли, практически, все ключевые позиции в государстве.
Поездка дюка Нормандии в Англию убедила всех в том, что отношения между Вильгельмом и Эдуардом улучшаются. Друзья порадовались этому, враги испугались: что даст этот союз Европе? (О старом разговоре юного Вильгельма и Эдуарда, еще не короля, никто не знал. Даже те, кто сопровождал в тот летний ясный день двух друзей на прогулке.)
Возвращаясь домой, дюк Нормандии выглядел довольным и гордым. Мало кто из приближенных догадывался о том, что творилось в душе у Вильгельма, обласканного королем, который щедро наградил гостя и всю его свиту. Догадался об этом лишь один человек – Ланфранк. Он – первый и единственный человек в Западной Европе – понял все тайные мысли сына Роберта Дьявола, понял все его мечты.
Но мечты – это еще не планы, это – нечто неконкретное, размытое воображением. Человек меры, Ланфранк не был человеком действия, конкретного дела, которое часто требует от любой личности огромных физических, душевных и умственных затрат. С умом у приора было все в порядке. Но самолично отдавать жестокие приказы он бы не смог. Страшно, мучительно страшно для людей хрупкой душевной организации отдавать приказы, скажем, четвертовать человека, крикнувшего: "Кожа! Кожа!" Это нужно сделать – обязательно нужно четвертовать или придумать еще что-нибудь пострашнее, бесчеловечнее. Нужно! Но для подобных приказов Ланфранки не годятся. Они нужны для другой работы.
Часто люди действия, Вильгельмы, останавливаются в удивлении перед выбором: "Четвертовать или колесовать, убивать или не убивать, как лучше?!" Они могут долго думать, оказавшись на распутье, как сделать лучше. В подобных случаях Ланфранки не заменимы. Они, умудренные опытом веков и народов, тонко чувствующие настроение толпы (но не запах человеческой крови, который отбивает им память, мутит мозги), способные быстро разглядеть в ней тех, кто в любую секунду одним-единственным движением, криком, возгласом может изменить в любую сторону настроение огромной массы людей; обладающие не только "книжным умом", но и величайшей интуицией, проникающей в причинно-следственную цепочку конкретных событий, эти люди являются по дару своему, по духу своему советниками, даже советчиками. На большее они не способны. Меньшее превращает их в отшельников, обедняет их жизнь, утомляет изощренный разум. Отшельничество – не лучший удел для советчиков, мечтающих реализовывать себя в обществе, и не они в этом повинны, а – очень часто – те, кому их советы предназначены, то есть люди дела.
Вильгельму повезло на Ланфранка. Человек одаренный, деятельный, в труде неистовый, в битвах удачливый, юный дюк Нормандии мог попасть под влияние собственного самомнения, но… встретился на его жизненном пути Ланфранк! Гениальный советчик. Лучший попутчик в трудном походе. Лучший кормчий.
Уже первый разговор между ними поразил обоих, порадовал. Второй разговор состоялся по прибытии Ланфранка из Рима. Он порадовал их еще больше. Две разные стихии. Два непохожих друг на друга человека, таланта. Две непересекающиеся фигуры.
Пересеклись.
Через несколько месяцев Вильгельм Нормандский женился на Матильде Фландрской. Победа. Почти десять лет прошло с тех пор, когда юный герцог почувствовал странное желание увидеть Матильду, поговорить с ней. В тот день он вновь отдал жестокий приказ отрубить каким-то несчастным руки-ноги, вспороть живот и бросить кишки собакам. После этого был пир. И был вечер. И пришла ночь. И Вильгельм почувствовал неизъяснимое желание увидеть Матильду – срочно увидеть Матильду. И поговорить с ней. Здесь, в небольшой комнате родового замка, где в центре стола лежала книга "Записки Цезаря".
Цезарь учил его воевать, говорил с ним только на военные темы. Римский консул не мог говорить с ним на другие темы, никто не мог, даже из самых преданных друзей. Только кузина Матильда – так почему-то ему хотелось. О женщине Матильде он возмечтал чуть позже, когда однажды после очередной победы над дальним родственником, отпировав, он, восемнадцатилетний, попал в объятия какой-то яростной красотки, пленной. Она была стремительна и откровенна в своих ласках, она бесилась с ним, молодым, всю ночь. Утром он приказал ей исчезнуть. Она исчезла – никогда больше он не видел ее. Но после той ночи он стал думать о Матильде как о женщине. Только – думать. Даже Ланфранк не подозревал этого. Даже Ланфранк, человек меры, не понимал юной души сына полоскальщицы и Роберта Дьявола, не предусматривал в своих мыслях, что душе этой дано Всевышним право на любовь.
"Мера во всем!" – эта мысль, высказанная еще в Древней Греции, нравилась приору из монастыря Бек. Он поверил в огромные возможности Вильгельма Нормандского еще и потому, что тот "выбрал" Матильду Фландрскую. Очень точный выбор. Обедневшие родители Матильды не будут сопротивляться. Очень точный выбор. Но только ли выбор? Об этом Ланфранк не думал, не желал думать.
Женитьба Вильгельма на Матильде встревожила многих соперников и врагов. Они с ужасом думали теперь уже о том, как трудно им будет отстаивать свои права в Нормандии и за ее пределами у детей этой парочки. И никто из них не понимал главного: Матильда Фландрская, став женой Вильгельма, явилась тем душевным могучим средством, которое – ко всему прочему – столь необходимо сильным личностям, рискнувшим поставить перед собой великие цели. А цель у дюка Нормандии была воистину великая. Матильда поняла это в первые же дни после свадьбы. Ее энергичный муж, весь день отдававший делам, вечерами уходил в свою комнату, где на столе лежало у него теперь уже несколько книг, доставленных в Руан из монастыря Бек самим Ланфранком.
Вильгельм читал их часто. Перед его взором проходили люди, события, факты, судьба Альбиона. Герцог, еще не догадываясь, зачем ему все это нужно, читал хроники внимательно. Ему почему-то казалось, что Эдуард исполнит свое обещание, данное сгоряча, и он станет королем Англии…
После восстания бриттских племен под руководством Боадицеи прошло всего двадцать лет, и на Альбионе вновь вспыхнула война. Римский полководец Юлий Агрикола, расправляясь с непокорными, упорно продвигался на север, дошел в 78-80 годах до границ с Каледонией. Римский император постоянно оказывал ему помощь деньгами и людьми, которые прибывали на остров из Булони – по маршруту Цезаря: надежную тот проторил дорогу на Альбион! Легионеры закрепились на линии между Клотой и Бодотрией, построили между заливами огромный "вал Агриколы". Жизнь на захваченной римлянами территории стабилизировалась. Но не надолго. Каждый римский император вынужден был посылать на далекий остров новые легионы: местные племена не давали покоя захватчикам, хотя крупных войн и совместных действий они организовать так и не смогли, постепенно привыкая к римлянам и не вступая с ними в тесные контакты.
В 210 году на острове вспыхнуло крупное восстание. Император Север Септимий Люций вместе с сыном Марком Аврелием Антонином Каракаллой возглавил карательную экспедицию, разгромил войско островитян, но вдруг заболел и в 211 году умер. Каракалла заключил с восставшими мир, уехал в Рим и в 212 году стал императором.
Обитатели Альбиона смирились с мощным давлением римлян, стали использовать их во внутренних распрях. Римская империя к этому времени уже перевалила через "Траянов рубеж", пережила расцвет своего могущества. Окраины огромной державы волновались. Еще при императоре Адриане (76-138, правил с 117) были утрачены две крупные провинции (Великая Армения и Месопотамия), завоеванные Траяном (53-117, правил с 98 г.). На Альбионе, на северо-западных окраинах державы, в начале III века наступило затишье, лишь изредка нарушаемое взрывом недовольства того или иного племени.
Чуть позже, в середине III века, из Скандинавии началась миграция германских племен данов, устремившихся на юг, на юго-запад и осевших на время в непосредственной близости от Альбиона, о котором даны слышали много интересного. Остров этот манил к себе пришельцев из сурового края. Но вступать в войну с могучей империей, легионы которой стояли на острове, они не решались. Иной раз лучше подождать. Даны, а затем и саксы, и англы, вынуждены были ждать.
Важное дело для них сделали готы (когда-то земляки по Скандинавии), а затем гунны-степняки. Они растрепали Римскую империю, уже изрядно подточенную "внутренними болезнями" и постоянными войнами на всех окраинах державы, нанесли ей удары сокрушительной силы.
В конце IV века в Риме в очередной раз разгорелась борьба за власть. Британские легионеры, узнав об этом, провозгласили Максима Магна императором. Он захватил Британию и Галлию, но в 388 году под Аквилеей проиграл сражение своим соперникам Феодосию и Валентиниану, попал в плен и был казнен. Воины Магнуса не возвратились на Альбион, основали в Арморике, области на северо-западе Галлии, королевство бриттов Бретань. Этот шаг легионеров значительно ослабил позиции римлян на острове, сюда все чаще стали врываться скотты и пикты из северных областей острова, а так же – ирландцы с востока, а чуть позже и саксы, и англы – с запада.
В 407 году с Альбиона отплыли на больших кораблях последние легионеры. Они отправились в Европу на помощь соотечественникам: Римская империя переживала самые тяжкие в своей истории времена. Помощь, хотя и своевременная, не спасла ее от беды, но юг Альбиона римляне потеряли.
Даны, "морские разбойники", на быстрых, легких судах все чаще высаживались то там, то здесь на остров, грабили население, сжигали небольшие приморские города и уплывали в море. Организовать отпор вожди бриттов были не в силах. Разучились они воевать, находясь под надежным прикрытием римских легионов. Ненадежное это дело: чужими руками защищать свободу. Вожди бриттов поняли это слишком поздно, хотя до середины V века римляне помогали им, чем могли, надеясь, видимо, на то, что положение дел в Империи улучшится, и они вновь осядут на благодатной земле Альбиона.
В 449 году на востоке земли Кент, в том самом месте, где когда-то высадился с войском Юлий Цезарь, вышли на берег два брата Генгист и Горза, вожди народа Юты из племенного союза саксонов – "людей с длинными ножами", как они сами себя называли. Три корабля, около двух сотен головорезов, было в распоряжении братьев. Королю бриттов доложили о пришельцах. Гуортеирн через послов предложил братьям пойти к нему на военную службу и защищать морские границы бриттов от набегов данов, а так же вести борьбу против пиктов и скоттов. Братья удивились предложению короля.
Удивился, прочитав об этом, и Вильгельм, герцог Нормандии.
– Разве можно доверять свою жизнь разным морским разбойникам? – воскликнул он, не заметив, что в комнату вошла Матильда.
– О чем ты? – спросила она и подошла к мужу.
Он обнял ее, рассказал о Гуортеирне, потом вдруг вскочил со стула, большой, неуклюжий:
– Садись. Тебе тяжело стоять.
– Уже поздно, спать пора, – Матильда села на стул с высокой спинкой и, не дожидаясь ответа, добавила: – Мне грустно одной.
Она хотела признаться, сказать: "Мне страшно", но герцог понял ее, закрыл книгу, постарался забыть, загасить в душе своей разбушевавшийся огонь, произнес добродушно:
– Пойдем.
И уже в дверях, пропуская жену, так же добродушно буркнул: