– А как же, своими глазами, вот как вас, – ответил Ефрем. – Нянчит она Стратошку, маленького Андроклова сына. Научилась греческой речи. Мальчишка любит ее, называет мамой. Вот по тебе она больно горюет, Стоюн. Не знает, жив ли ты:
– Жив я, жив! – взволнованно воскликнул рыбак.
– Я-то вижу, что ты жив, – сочувственно улыбнулся новгородец, – да Ольга, горемычная, не ведает.
– Я ей письмо напишу! – горячо вмешался Зоря. – Все-все про нас расскажу.
– А и хорошо, малый, – согласился Ефрем. – Ты сам грамотный, тебе в люди с просьбой не идти. Кабы Ольга про вас знала, что вы тут благополучны, она бы легче ждала выкупа.
– А хозяин согласен отдать ее за выкуп?! – вскричал Стоюн, необычайно взволновавшись.
– Как он может не согласиться, когда у них такой закон есть? – спокойно возразил купец. – Узнавал я и цены на рабов. Там невольнице красная цена пять, ну от силы шесть гривен серебра.
– Шесть гривен серебра! – прошептал Стоюн упавшим голосом. – Экая гора…
Шесть гривен серебра в те времена были большими деньгами. Гривна серебра содержала сорок ногат. А на киевском торговище давали одну ногату за осетра или два десятка стерлядей. Вот что означали шесть гривен серебра для бедного рыбака.
Стоюн совсем пал духом, но тут подняли голос дети. Светлана и Зоря заявили, что будут работать день и ночь, будут голодать, но скопят деньги для выкупа, пусть на это понадобится два-три года… Зоря даже решился на большее.
– Батя, – решительно заявил он, – я пойду к боярину Ставру в закупы! Все небось гривны две получу.
– В закупы?! На подневольное житье? – Стоюн так посмотрел на сына, что тот сразу прикусил язык. – В закупы я тебя не отдам.
Юноша покорно молчал.
Появление незнакомца на берегу привлекло много народу. Подошел и знахарь Агей. Обитатели Черторыя радостно встретили известие о том, что Ольга жива и прислала весточку из плена. Люди, потерявшие близких во время набега, утешались мыслью, что, быть может, и их родные объявятся в какой-нибудь счастливый день. Среди оживленной толпы больше всех шумел и суетился старый Агей. Хлопая рыбака по плечу, он хвалился дребезжащим голосом:
– Баял ведь я тебе, что Ольга обрящется! По-моему и вышло…
Многие из соседей обещали помочь Стоюну собрать деньги для выкупа Ольги, если к тому окажется хоть малейшая возможность после уплаты оброка князю Ярославу.
Стоюн снова приободрился. В его сердце зародилась надежда увидеть жену.
В довершение неожиданностей этого дня Ефрем вынул из-за пазухи скромный поношенный платок и протянул Светлане со словами:
– Вот твоя матушка прислала тебе свой убрус, носи и помни о ней.
Девушка прижала платок к груди и снова залилась горючими слезами.
– Матушка моя родимая! – причитала Светлана. – Солнышко мое ненаглядное! Горюешь ты без своих детушек на чужой-чужедальней сторонушке… Ветер-ветерок, в поле веющий, отнеси родимой мое слово ласковое… Тученьки, высоко в небе плывущие, расскажите родимой, как тоскует по ней ее дочь горемычная…
Народ, собравшийся на берегу, уважительно слушал жалобы Светланы, и никто не пытался ее утешать. По обычаю обрядовый плач нельзя было прерывать. Когда Светлана немного успокоилась, рыбак обратился к новгородцу:
– Скажи, Ефрем, ты на тот год опять поедешь в Царьград?
– Коли бог пошлет, поеду, – отвечал купец.
– Ежели мне удастся к той поре гривны скопить, возьмешься выкупить жену?
– Али я нехристь какой, чтобы в такой просьбе отказать? – обиделся купец. – Да откажи я тебе, мне бог удачи в делах не даст.
Стоюн низко поклонился купцу.
– Дай же тебе Христос и все святые счастья и благоденствия за доброту твою! А я тебя буду ждать, как тяжко больной ждет избавления от болезни, как мать ждет с войны сына… День и ночь с берега не сойду, все глазыньки прогляжу, тебя поджидаючи…
Ефрем с улыбкой возразил:
– Небось не проеду мимо. Мое слово крепкое.
Он уже пошел к лодке, как вдруг остановился. Купец вспомнил печальные глаза Ольги, всю ее скорбную фигуру, когда она вышла провожать его за ворота Андроклова двора. Нет, надо, обязательно надо утешить Стоюна, подбодрить его, помоче ему в беде.
И тут новгородец решил, что он может сделать доброе дело без убытка для себя.
Несомненно, это зачтется ему на том свете.
"А может, еще и на этом что-нибудь выгорит, – с купеческой хитринкой подумал Ефрем. – Недаром же попы в церквах проповедуют, что добродетель не остается на этом свете без награды".
– Послушай, Стоюн, – сказал он, – тебе шесть гривен серебра собрать за одну зиму трудно. И вот тебе мой сказ: ежели пошлешь со мной в поход сына и дочь, я им по гривне серебра за работу заплачу, у меня так положено. Из Новгорода одним стражем меньше возьму, да и без стряпухи как-нибудь до Киева доберемся. Сын твой будет стражем. Вон он какой, сохрани его господь от дурного глаза, могутной да высокий, а дочка стряпать станет.
Тут Стоюн не мог сдержать своих чувств и так обнял Ефрема, что у того кости затрещали.
– Да будет тебе, человече, будет! – ворчал купец, освобождаясь из могучих объятий рыбака. – Ишь, силища у тебя медвежья! Коли сын в тебя, то я не прогадаю, – рассмеялся он.
– Я за тебя в огонь и в воду пойду! – воскликнул Зоря.
Ефрем отплыл, сопровождаемый всеобщими благословениями.
Глава пятая
Письмо в Царьград
В семье Пересвета известие о том, что Ольга объявилась, вызвало живейшую радость. Оружейник смотрел на Стоюна и его детей как на родных, и ему приятно было узнать, что они хоть немного утешатся в своем горе. Он пошел на торговище, где продавались рыболовные снасти, и вернулся с большим свертком, упакованным в рогожу. Подозвав сына, он сказал:
– Вот свези Стоюну, как поедешь рыбалить.
Любопытный парень расковырял дырку в рогоже и увидел, что внутри сеть.
– Ой, батя, – в восторге воскликнул он, – какой ты добрый!
– Ладно, ладно, – улыбнувшись, ответил Пересвет, – ему теперь каждая резана дорога, а в эту сеть все лишняя рыба попадет.
– Батя, – просительно заговорил Неждан, – зачем до воскресенья откладывать? Можно, я сей час свезу? Сам говоришь, каждая резана…
– Ладно, поезжай, – согласился отец.
Через час Неждан был в доме рыбака. Развернув рогожу, Стоюн ахнул от восхищения: он держал в руках великолепную трехстенку, локтей триста длиной.
Чтобы купить такую, он должен был бы проработать три-четыре месяца, и при том вся семья сидела бы впроголодь.
"Доброе дело само таит в себе награду, – подумал Стоюн. – Не спаси Зорька Нежданку, и не было бы этого…"
Он обратился к гостю и взволнованно сказал:
– Передай же ты от меня отцу земный поклон и вечную мою благодарность!
И он склонился перед парнем, коснувшись пальцами правой руки земли.
А тот, смутившись, ответил невпопад:
– Дядя Стоюн, можно, я помогу Светланке огород полить?
С этих пор дела Стоюна резко пошли на поправку: ведь таких сетей, как подаренная ему оружейником, во все Черторые было еще только две-три у самых зажиточных рыбаков. Уплатив годовой оброк князю, Стоюн возил теперь в Угорское, а то и в самый Киев осетров, стерлядей, сазанов, широких круглых, лещей.
Другим обитателям Черторыя тоже стало жить полегче: на огородах поспели репа, морковь, капуста, в лесу набрали на целую зиму грибов. Подошла пора убирать рожь, пшеницу, но хлебопашцы смотрели на свои нивы с грустью: они знали, что большая часть урожая опять уйдет в княжеские закрома.
На следующий день после того, как у них побывал новгородский гость, Зоря отправился к Геронтию и принес ему радостную весть о матери. Инок прочитал молитву о путешествующих, страждущих и плененных и заставил парня заучить ее наизусть.
– Каждодневно будешь говорить во время утренней и вечерней молитвы, строго приказал монах.
– Буду, отче святый! – обещал Зоря и тут же рассказал старику, что думает написать матери письмо.
Отец Геронтий это намерение вполне одобрил, но усомнился в том, что ученик сможет его выполнить. Читал Зоря хорошо, но в искусстве письма ушел недалеко. Ведь он царапал буквы стилосом на бересте, а писать чернилами на пергаменте ему еще не доводилось. Этот материал был очень дорог: он выделывался из тонких шкурок телят, ягнят или козлят.
– Ладно, чадо, я сам напишу письмо твоей матушке, – сказал монах и поднял руку, чтобы оградить себя от бурных благодарностей Зори.
И письмо было написано. Большое письмо, где подробно рассказывалось обо всем, что случилось в семье после пленения Ольги.
Письмо заканчивалось уверениями в вечной любви и обещаниями мужа и детей выкупить Ольгу из плена, для чего они положат все свои силы, все свое умение и старание. И Зоря от всей души поставил под этим письмом свою подпись.
Отец Геронтий свернул письмо в трубочку, вложил в берестяный футляр, искусно сделанный Зорей, и запечатал монастырской печатью, которую выпросил у игумена Симеона.
На футляре был написан адрес:
"Город Царьград, в дом златокузнеца Андрокла, что на Псамафийской улице, а отдать в руки русской рабыне Ольге от ее мужа и детей".
Но написать письмо было просто, раз Зоре и его семье благоволил один из виднейших письменных умельцев в стольном Киеве, а значительно труднее было его отправить.
Много дней бродил Стоюн по торговищам, расспрашивая, не собирается ли кто из купцов в Царьград, но таких не находилось. Наступала осень с ее бурями на Русском море, когда прерывались более чем на полгода поездки по водному пути "из варяг в греки". К счастью, княжеский ключник, купивший у него рыбу для Ярославова стола, рассказал, что на днях должен отправиться посол к византийскому императору Роману III Аргиру. Великий князь предлагал ему заключить союз против печенегов, и это было такое важное дело, ради которого стоило рискнуть несколькими лодьями с людьми, которых могло поглотить сердитое осеннее море.
Стоюн разыскал боярина Светозара, поклонился послу двумя громадными осетрами, попавшими в новую сеть, и тот обещал ему боярским словом, что письмо будет вручено.
:Ольга получила письмо из Киева через три месяца после того, как оно было написано. Боярин Светозар сдержал обещание, и письмо было отнесено в дом Андрокла одним из боярских слуг.
Радость Ольги не знала границ, когда призванный в дом грамотей Кутерьма прочитал послание, написанное монахом Геронтием. Какие утешительные новости! Стоюн жив, он поправился от своей опасной раны! Дети не сгорели в тайнике, и Зоря даже стал большим грамотеем, как пишет об этом неведомый, но добрый инок! И ее помнят дома, никакая злая разлучница не стала между нею и любимым! И семья копит деньги на выкуп ее из неволи!
Глаза Ольги засияли таким внутренним светом, она вся так преобразилась, что даже знавший ее много лет Малыга удивился.
– Ну и хороша же ты, женка! – задумчиво сказал старик. – Тебе бы большой боярыней быть, а то и княгиней.
Ольга поцеловала деда в морщинистую щеку и весело возразила:
– А вот выкупят меня муж и дети, буду и я в своем дому княгиней!
Теперь оставалось только ждать лета и нового появления Ефрема в Царьграде, которое принесет рабыне Андрокла свободу. Ондрей Малыга втайне надеялся, что новгородец выкупит и его. Ведь он, Ондрей, стоит так дешево и, конечно, сумеет отработать купцу гривну серебра, которой оценивалась его стариковская жизнь.
Глава шестая
Злоключения правдолюбца Родиона
Юному Родиону не удалось поступить послушником в Георгиевский монастырь к отцу Геронтию. Хлопоты монаха оказались безуспешными. Игумен Симеон был человеком осторожным и боялся войти в столкновение с сильными людьми. Проведав о знатном происхождении Родиона, игумен крепко задумался. Еще больше насторожило его то, что юноша ушел из дому тайком, против родительской воли.
– А вдруг боярыня, его матушка, пожалуется на меня митрополиту, что я ее чадо в обитель принял? – сказал он Геронтию. – Нет, нет, и не проси, отец Геронтий. Пусть матушка его напишет нам, что боярич идет в монахи с ее согласия.
Так все и передал Геронтий огорченному Родиону. Понятно, ни о каком письме от матери не могло быть и речи. Чтобы добиться заветной цели, юноша решил нарушить свое основное жизненное правило и солгать. Эту ложь он надеялся искупить дальнейшей праведной жизнью.
Родион пошел к настоятелю Троицкой обители, выдал себя за смерда и назвался круглым сиротой. Его приняли в послушники, и он был на седьмом небе от радости. Юноше казалось, что исполнился предел его желаний.
Но время шло, и монастырская жизнь раскрывалась перед молодым послушником во всей ее неприглядности. Зоря нередко виделся с Родионом в келье отца Геронтия. Каждый раз он замечал, что его новый приятель становится все мрачнее. Но что его удручало, Родя не объяснял.
Потом он перестал появляться у Геронтия. Обеспокоенный Зоря пошел в Троицкий монастырь. На его стук калитка приоткрылась, и выглянул добродушный старый привратник, уже немного знавший Зорю.
– А, это ты! – сказал он. – Небось Родиона разыскиваешь?
– Его, отец Агафангел. Я давно его не видел. Не болеет ли он?
– Нет больше в обители твоего друга! – таинственно прошептал старичок. – Изгнал его игумен.
– Изгнал?! – ужаснулся Зоря. – За что?
– За правду, – все так же шепотом объяснил монах.
– Да разве за правду можно из обители изгонять? – удивился юноша. Но оказалось, что поборника правды Родиона действительно выгнали из монастыря.
Настоятелем обители был отец Нафанаил – еще не старый упитанный монах с багровым лицом. Нафанаил славился великолепным басом и умением служить церковные службы. Когда он провозглашал здравицу за великого князя, стекла в церковных окнах дрожали, а пламя свечей колебалось. Молящиеся Троицкой церкви приходили в восхищение, и в монастырскую казну текли большие доходы.
Но отец настоятель не любил изнурять свою грешную плоть. По уставу монахам полагалась только постная пища, однако Нафанаил с этим не считался.
Когда игумен пировал со своими приближенными – келарем, ключарем, ризничим, а это случалось почти каждый вечер, на столе появлялось множество блюд: жареный поросенок, куриный бульон, днепровские осетры и стерляди, таявшие во рту пироги с морковью и капустой, пышные оладьи, уха тройная, рассольники, каша рисовая, фигурные медовые пряники, коврижки… Выставлялись напитки – забористые квасы, мед стоялый, мед, вареный с хмелем и пряностями, мед арбузный, мед малиновый, мед вишневый… Иной мед был такой крепости, что от одной чары отнимались ноги и заплетался язык. Не брезговали святые отцы и иноземными напитками. Из глубоких погребов извлекались амфоры с греческим вином, выдержанная мальвазия, бургундское, рейнское…
После такого пира немыслимо было подниматься на рассвете, идти в холодную церковь и начинать церковную службу. На уме было совсем другое: подольше понежиться в мягкой постели под пуховым одеялом.
Так велось долгое время. Богомольцы – народ смирный, они и час и два, и более покорно ожидали за оградой, когда их впустят в обитель.
Но вот отец Нафанаил принял на свою беду этого блаженного Родиона в послушники, не ведая, что этот смиренный юноша внесет смуту в так хорошо налаженную жизнь монастыря.
Неизвестно, когда Родион спал. Во всяком случае, чуть начинало светать на восточном краю неба, он уже был на ногах. Первым долгом он тормошил старенького привратника, отца Агафангела:
– Вставай, отче святый, надо людей впускать!
Люди за монастырской оградой собирались спозаранку: это были иногородние богомольцы, приходившие в Киев накануне. Они спали на земле, подостлав под себя одежду. Агафангел отбивался от приставаний послушника:
– Уймись, богово чадо, я ворота открываю токмо с благословения отца игумена.
Родион бежал к келейнику, стучался в дверь игуменских покоев.
– Во имя отца и сына и святого духа!
– Аминь…
Из двери выглядывал заспанный келейник с помятым лицом: он чуть не до утра прислуживал на игуменском пире.
– Здрав будь, отец Никон! Скоро его благословение встанет? Время ворота открывать – богомольцы ждут.
Келейник смотрел в мутное окно, едва освещенное рассветом.
– Опомнись, чадо, николи мы в такую пору их не впускали!
Послушник спешил в привратницкую, выглядывал в щелку калитки. Люди лежали на холодной земле, зябко поеживаясь и кутаясь в накинутые сверху лохмотья. Добросердечный юноша, не стерпев такого зрелища, опять отправлялся к келейнику.
Наконец Родион не мог больше смотреть на страдания богомольцев. Холодным утром, когда на дворе моросил дождик, послушник явился в привратницкую и, воспользовавшись глубоким сном отца Агафангела, открыл калитку и пригласил ожидавших:
– Заходите, добрые люди!
Иззябшие и намокшие богомольцы с веселым гулом хлынули на монастырский двор.
Что было делать дальше? Родион решился на смелый поступок и, зная, что за это придется крепко отвечать, все же открыл тяжелую церковную дверь.
"По правде ли это будет? По правде… – думал юноша. – А отец игумен?… Что ж, приму наказание…"
Агафангел проснулся от холода: калитка его привратницкой была открыта настежь.
Старик выглянул наружу – никого.
"Где же народ?" – подумал он.
Прошел во двор – пусто. Но из открытых дверей церкви доносился гомон. Монах прошел на паперть. Церковь была полна народа.
Пришлось будить игумена. Выражаясь далеко не благочестивыми словами, отец Нафанаил оделся и пошел в церковь. Вина Родиона сразу открылась, потому что отогревшиеся люди горячо благодарили его за доброту.
Когда кончилась служба и богомольцы оставили обитель, послушника Родиона отвели в темный, сырой подвал и приковали на цепь. Целую неделю он должен был просидеть на хлебе и воде. Юноша благодарил бога за то, что сподобился принять кару за свое милосердное деяние.
А тут случилось вот что. Днем в монастырь снова собрался народ, пришло много утренних богомольцев. Начались разговоры о благородном поступке молодого послушника Родиона, – его имя уже узнали молящиеся. Стали его искать, чтобы поблагодарить за доброе дело.
Друг Родиона – послушник Григорий шепнул людям:
– Не ищите Родьку! Посадили его на цепь.
– За что? – изумились богомольцы.
– А вот за то самое. Не лезь в пекло поперек батька, не самовольничай!
Люди заохали, закрестились.
– Где же он, горемычный?