- А что из того? Разве из комиссаров в цари заказано переходить? - отвечает Егорыч. - Тут другая препятствия, на царствие надо в соборе присягать, а он масон.
- Какой еще масон?
- Это я для деликатности, а проще сказать - иудей, а иудею нельзя в церкву, а без церквы на царствие…
- Вы лучше скажите, что про войну слышно?
- Льгов взят, Фатеж взят, Щигры взяты, Мармыжи взяты, Малоархангельск заберут не сегодня-завтра…
- И все вы врете, - перебивает Славушка.
Егорыч нисколько не обижается.
- Как разговаривает! Что значит молодая поколения! Надоть сестренку проведать…
Возвращается он очень скоро.
- Ничего, еще поживет, только дух от нее…
Надежда подает самовар, Павел Федорович приносит из кладовой мед и чай, сам заваривает, ставит чайник распариться на самовар, сам разливает чай по стаканам.
Егорыч пьет первый стакан торопясь, обжигаясь, второй пьет медленнее, третий совсем не торопясь.
- Паш, а, Паш, они вправду идут. В Моховом уже. Подготовился?
- А чего готовиться? Придут, уйдут…
- Подрубить могут хозяйство. Зерно схоронил?
- А чего его хоронить? Не мыши, не сгрызут.
- А я бы на твоем месте пшеничку в светличку, гречку под печку и овес бы унес!
- Да что они - кони, что ли, овес жрать, овса даже Быстров не забирает, не нарушает хозяйства.
- Так-то так, а я б схоронил! - Егорыч опять заливисто смеется, придвигаясь к племяннику, шепчет ему что-то в самое ухо, Славушка слышит лишь отдельные слова. - Снизки, борки… - Это о жемчужных снизках, что покупала в приданое дочерям Прасковья Егоровна, да пожалела отдать. - Под матрас, под ейный матрас, старуху побрезгуют шевелить… Амбре! - Старик взвизгивает. - Никто как бог, а сам не будь плох…
Егорыч по обыкновению ерничает, но Павел Федорович сосредоточен - советами шутов не следует пренебрегать.
Славушка выбирается из-за стола, идет в исполком, он часто туда наведывается, но там все как будто спокойно, занятия движутся своим чередом. Дмитрий Фомич строчит бумажки, а перед Быстровым топчется какой-то старикашка, судя по разговору, - мельник, и Степан Кузьмич убеждает его, что гарнцевый сбор надлежит сдавать государству, и настроен Быстров сегодня даже веселее обычного.
17
Точно кто толкнул его в бок. Славушка открыл глаза. Никого. Спал Петя. Спала мама. Петя сопит, время от времени похрапывает, лицо сердитое, точно серьезные заботы не оставляют его и во сне. Мама спит нежно, раннее утро шелестит за окном, и мамино дыхание сливается с шелестом листвы.
Мальчик соскочил с дивана, - штаны, рубашка, туфли на веревочной подошве, - скользнул в окно и был таков!
Возле исполкома все находилось в движении. Подвод стояло что-то много. Славушка не мог сообразить сколько, да и не пытался сосчитать, мужики и делопроизводители во главе с Дмитрием Фомичом таскали бумаги, всякие там папки и пачки, миру на удивленье, сколько уже накопилось дел, навалом складывали документы в телеги и опять несли.
Мальчик встал меж телег, Дмитрий Фомич не обратил на него внимания. Ни Быстрова, ни Данилочкина, ни Еремеева нигде не было видно.
Он пошел прочь, чувствуя себя очень одиноким, - эвакуируются, а до него никому никакого дела, ему даже эвакуироваться не нужно.
В доме все еще спали, но от коровника шаркала Надежда с ведром, ее сопровождал Павел Федорович, впрочем, не ее, а молоко, обычно коров доила Марья Софроновна, но иногда Павел Федорович жалел жену, не будил, посылал Надежду, в таком разе вставал сам присмотреть за Надеждой, чтоб не отлила Федосею, не отпила сама.
Павел Федорович осклабился:
- Удирают?
- Уезжают.
- Через час здесь от них ни следа.
- Нет, у них здесь еще дело.
- Дело?
- Жечь будут.
- Чего? Бумаги?
- Бумаги увезут, дома.
- Какие дома?
- Кулацкие. Не оставят ни одного хорошего дома, чтоб деникинцам негде квартироваться.
- Брось, не может того быть…
Ничего похожего Славушка не слышал, да и Павел Федорович не поверил ему, но тревога все-таки закралась: а вдруг…
- Поди, поди послушай, - деловито сказал Павел Федорович. - В случае чего прибежишь.
Славушка никуда не пошел, и Павел Федорович успокоился, - значит, и Славушка, если и слышал что, не принял такой угрозы всерьез.
Вера Васильевна тоже встала, она упрекнула сына:
- Ты бы хоть каким-нибудь делом занялся…
Петя собирался на хутор, ему всегда находились дела по хозяйству, но что делать Славушке, она и сама не знала.
Напились чаю - вот уже с год вместо чая заваривали пережаренную морковь, с молоком напиток получался не такой уж невкусный, особенно с ржаным хлебом, с медом, мед подавали в сотах, потом воск собирали и перетапливали.
Петя ушел на хутор. Пешком. Помогать сторожить сад. Яровые яблоки поспели, подростки и девки лазали их воровать днем, ночью боялись собак и дробовика.
Славушка еще раз сходил к исполкому. Дмитрий Фомич сидел на передней подводе. Он опять не заметил мальчика. Обоз с бумагами тронулся и исчез под горой.
Но и для Славушки нашел Павел Федорович дело.
- Не съездишь с Федосеем? Хочу послать с яблоками…
На этот раз Славушке предназначалась роль представителя торгового дома Астаховых, утром Павел Федорович караулил, чтоб Надежда не украла молоко, а теперь направлял Славушку с Федосеем, чтоб тот не прикарманил выручку.
- Смылись твои опекуны, теперь у тебя развязаны руки. Поедешь?
А почему бы и не поехать?… Веселей, чем сидеть дома.
- Поеду.
Но тут "тук-тук, тук-тук…". Стучит-постукивает култышка дяди Гриши. Он без спроса входит на чистую половину, без спроса открывает дверь в залу.
- Тебе чего? - недовольно спросил Павел Федорович, после эвакуации исполкома Григорий мог прийти лишь от самого себя, можно перед ним не заискивать.
Григорий пошевелил губами:
- Пест, пест…
Приложил палец к губам, подмигнул, показал куда-то себе за ухо.
- Чего? - хмуро переспросил Павел Федорович.
- Мне бы Вячеслав… Николаича! - с усмешкой произнес Григорий. - Кролики.
- Чего кролики?
- Разбежались. Не поймать при одной ноге. Помочи прошу у Вячеслав Николаича…
Славушка встрепенулся.
- Пойдем, дядя Гриша.
Выскочил опрометью, Григорий поскрипывал сзади деревянной ногой.
- Да погоди ты, Вячеслав… Славка!
- Ну?
- Степан Кузьмич приказал втихую позвать, в комитет партии созывает.
Славушка ворвался в помещение волкомпарта.
Там находились все комсомольцы, что жили в Успенском, и, конечно, откуда его только черти принесли, всюду успевающий Саплин.
Быстров вошел вслед за Славушкой, стал у стола, невеселыми глазами посмотрел на комсомольцев.
- Товарищи! - сказал он. - Нам приходится временно оставить Успенское. Временно оставить нашу волость без Советской власти. Неизвестно, как скоро придут деникинцы, но вы должны быть готовы. Первое ваше испытание…
В голубых глазах Быстрова отчаяние.
- Мы ушли… - Он поправился: - Уходим. А вы остаетесь. Будете вести себя разумно, деникинцы не обратят на вас внимания. Если случайно услышат о ком-нибудь, что он комсомолец, ответ прост: записывали всех, записали и меня. Но вы коммунисты. Вы стали коммунистами раньше, чем стали взрослыми. Жить надо тихо, но не идти на службу к врагу. Если что понадобится, вам дадут знать. Мы хотим вас сохранить, и вы обязаны подчиниться. У коммунистов еще большая дорога. А теперь - по домам… - Он подходит к каждому и каждому пожимает руку. - Расходитесь. По одному.
- Задержитесь, - говорит Славушке Степан Кузьмич, подходит к двери, закрывает плотнее. - Слушай внимательно. - Глаза все такие же, голубые и печальные, но глядит он в твои глаза и, кажется, читает все твои мысли. - Никуда мы не уходим, будем по логам да задворьям скрываться. Тебе - ждать. Все примечай и на ус мотай. Поручения будут, а пока что через день за реку, часов около пяти, на опушке, повыше усадьбы Введенского.
- А меня Пал Федорыч по деревням посылает, - пожаловался мальчик.
- Зачем?
- Яблоками торговать.
- Отлично, - похвалил Быстров. - Поезжай, прощупай настроение, приглядись, кого куда клонит… Веди себя умненько, ни с кем не ссорься, не спорь. Ваш дом обязательно под постой какому-нибудь начальству отведут… Смекнул? Беги!
Теперь Славушке не скоро придется здесь побывать. Стены, выбеленные серой известью, грубка о четырех углах, скамейки… Что хорошего? А грустно…
Возле дома телега, накрытая выцветшим белесым рядном, с впряженным в нее Орленком, старым мерином, на котором нельзя уже ни пахать, ни гулять, можно только не спеша тащиться по деревням.
Федосей сидел на приступке, вытянув ноги по земле.
- Пришел? - незлобиво спросил он, моргая своими собачьими глазками. - Пал-то Федорыч бесится, стал быть, не доверяет мне одновча.
Павел Федорович ждал Славушку, яблок в лавке гора, яблоко легкое, яровое, даром сгниет.
- Яблоки набирай чохом, просом или рожью - мера за меру, на яйца - гарнец десяток.
Орленок тронул с места иноходью, Федосей на облучке за кучера, Славушка барином на возу.
Семичастная. Народу на улице нет. Но Федосей откидывает рядно и… поет. Тоненьким сдавленным фальцетом:
Ой, полным-полна моя коробушка,
Есть и ситцы и парча.
Пожалей, моя зазнобушка,
Молодецкого плеча!
Только что никого не было, а девок уже видимо-невидимо, кто с рожью, кто с пшеном, а кто и с яичками, всем хочется погрызть яблочков. "Стой, мил-лай!… Гарнец - десяток. Известно чего, яиц. Курячьих, курячьих…" Откуда-то из-за изб высыпали ребятишки. Почем наливные? Завтра сгниют, а сегодня сжуют. Федосей расхваливает товар, а его не надо хвалить. Яблочки так себе, слабое яровое яблочко, да еще вперемежку с падалицей. Славушка знай себе орудует гарнцем. Ссыпает зерно, накладывает яблоки. Вот тебе и задание по изучению настроений. Торговля с возу! Эй вы, купчики-голубчики… Тпру!
18
Быстров со Славушкой в исполкоме. До чего же здесь пусто! Все поразъехались, поразбежались. Кто по обязанности, а кто и по трусости.
Никитину страсть как не хотелось уезжать, а потащился с документами к Туле, бумага не золото, не ограбят, но оделся попроще, если где задержат: "Мобилизовали, вот и везем".
Еремеев прощается с какой-нибудь девкой, а у самого ушки на макушке, все слышит - где, что, откуда. Девка, сама того не ведая, докладывает обо всем, что деется по деревне…
Константин Быстров - его почему-то считают двоюродным братом Степана Кузьмича, хотя они только однофамильцы, - тихий мужичок, по должности завсобесом, где угрозой, где уговором отнимает у мужиков коней, суля по возвращении из эвакуации золотые горы: "Вернемся, прирежем тебе сверх нормы, богом клянусь, три, нет, четыре десятины земли".
Зернов сидит дома, надеется, что его забыли… Но Степан Кузьмич никого не забудет. Даже Зернова. Хоть и не любит его. Но во имя революции приемлет и Зернова и Никитина.
И лишь немногим из тех, кто остается, он доверяет так, как Ознобишину. Это его глаза и уши. Зайчонок, как поглядишь! Но от зайца в нем только быстрота… Покажи, маленький, на что ты способен!
Сумерки. Быстров и Славушка в большой пустой комнате. Мальчик и Революционер.
Степан Кузьмич поставил ногу на стул, обнял колено, голос приглушил, точно сказку рассказывает.
- На Озерне, повыше омута, над поповским перекатом, вверх, в березняк, за кустами… Умеешь по-перепелиному? Пиить-пить-пить! Пиить-пить-пить! - Он втягивает губы и певуче нащелкивает тонкий перепелиный клич: - Пиить-пить-пить! Пиить-пить-пить!
Славушка повторяет, но у него не получается.
Отвлекает их тарахтенье тарантаса.
- Есть кто?
Высокий небритый сероватый человек в потертой солдатской шинели и черной суконной шапке-ушанке, подбитой заячьим мехом.
Быстров соскочил со стола.
- Афанасий Петрович? Здравствуйте, товарищ Шабунин!
- Здравствуй, Степан Кузьмич… - Приезжий взглядом обвел комнату. - А где же остальные?
- Нормально, по огородам, за околицей.
- А это кто?
Шабунин оценивающими глазами смотрит на Славу.
- Руководитель местной молодежи.
Шабунин слегка улыбается.
- Не мал?
- Мал, да дорог, - серьезно отвечает Быстров.
- Цыпленок, - с сомнением, как кажется Славушке, произносит Шабунин и задумчиво добавляет: - Что ж, посмотрим, цыплят считают по осени…
- А у нас как раз осень, - говорит Быстров. - Волкомпарт доверяет ему.
- Ну если волкомпарт…
- А к нам каким образом?
- Поделили уезд и разъехались, хотим знать, что оставляем и что найдем.
В комнате темнеет. На стенах белеют пятна. Портреты вождей Быстров эвакуировал вместе с бумагами исполкома.
Славушке ужасно не хочется, чтоб его прогнали.
Шабунин опускается на диван, пружины сразу продавились.
- Докладывайте обстановку.
- Документы отправлены под Тулу с секретарем исполкома. Учителя предупреждены, занятий не начинать. Население тоже. В случае, кто подастся к деникинцам, ответит по всей строгости…
Шабунин нетерпеливо перебил:
- Ну а сами, сами? Коммунисты эвакуировались?
- Не проявившие себя оставлены по домам.
- А проявившие?
- Сформировали отрядик.
- Что будете делать?
- То здесь, то там. Советская власть не кончилась…
Шабунин пытливо смотрел за окно. Вдалеке кто-то кричал. Визгливо, жалобно. То ли кто кого бьет, то ли жалеет.
- Уверены, что Советская власть не кончилась?
- Уверен.
- И я уверен.
Славушка слушал завороженно. Вот какие они - коммунисты: ни тени сомнения!
Шабунин сжал губы, покачал головой, точно что-то сказал самому себе, и лишь потом обратился к Быстрову:
- Должен сказать, что положение весьма катастрофическое… - Сердито посмотрел на Славушку, точно тот во всем виноват, и пригрозил ему: - А ты слушай, да помалкивай, партия языкастых не терпит.
Его учили помалкивать, но лишь много позже он узнал, что не болтать языком и жить молча не одинаковые вещи.
- Малоархангельск мы сдадим. Сдадим Новосиль. И Орел, вероятно, сдадим. Фронт откатится к Туле. Но Тулу не сдадим. Это не предположение. Так сказал Ленин. Они рвутся к Москве, но мы отбросим их и погоним и, чем меньше перегибов с крестьянами, тем скорее погоним… - Встал. - Мне еще в Покровское.
Быстров тряхнул головой, льняная прядь наползла на глаза, рукою взъерошил волосы.
- Разрешите обратиться… К уездному комитету партии.
- Обращайся. - Шабунин поморщился. - Знаю, что скажешь, и наперед говорю: отказ.
- Много коммунистов ушло в армию?
- Послали кой-кого. Но кой-кого придержали. Тыл - фронт. Требуется разумное равновесие.
- Архив отправлен, исполком эвакуирован, к появлению врага все подготовлено. Разрешите на фронт? - Голос Быстрова сорвался. - Афанасий Петрович, я очень прошу!
- Нет, нет, - сухо обрезал тот. - Мы не можем оголять тыл. В армию всем хочется, а отодвинется фронт, кто здесь будет?
Он молча протянул Быстрову руку, потом Славушке.
Втроем вышли на крыльцо. На козлах тарантаса дремал парень в брезентовом плаще.
- Селиванов!
Парень встрепенулся, задергал вожжами.
- Давай в Покровское.
На речке кто-то бил вальком, полоскали белье.
- Все нормально, - негромко сказал Шабунин и, сидя в тарантасе, озабоченно спросил: - А в своих людях, Степан Кузьмич, вы в них уверены?
Вместо ответа Быстров сунул в рот два пальца и свистнул, и тотчас издалека послышался такой же свист.
- Отлично, действуйте, - сказал Шабунин. - И запомните: от имени уездного комитета я запрещаю вам даже думать о том, чтобы покинуть волость… - Он легонько хлопнул кучера по спине. - Поехали.
- Кто это? - спросил Славушка.
Тарантас затарахтел.
- Самый умный коммунист во всем уезде, - похвастался Быстров. - Председатель уездного совнархоза.
Свистнул еще раз, появился Григорий с лошадью, Быстров перехватил у него поводья, вскочил в седло, наклонился к мальчику.
- Иди, не надо, чтобы тебя здесь видели.
Теперь, когда война приблизилась вплотную, подчиняться следовало беспрекословно.
- А ну, как кричат перепела? - окликнул Быстров мальчика, когда тот почти растворился во мраке. - Ну-ка!
Славушка подумал, что это очень неконспиративно, но подчинился опять.
- Пиить-пить-пить! - ответил он одним длинным и двумя короткими звуками: - Пиить-пить-пить!
И задохнулся от предвкушения опасности.
19
Удивительный день, солнечный, прохладный, безлюдный. Небо голубое, лишь кое-где сквозистые перистые облачка. Легкий ветерок приносит дыхание отцветающих лип, а если вслушаться, то и жужжание какой-нибудь запоздалой пчелы, еще собирающей нектар для своего улья.
Пахнет старым устоявшимся деревом и пылью, благородной пылью на полках книжных шкафов.
В библиотеке тишина. Андриевский пишет. Славушка в громадном кресле павловских времен, вплотную придвинутом к окну. На коленях у мальчика книги. Он поглощен поисками пьесы. Какой-нибудь необыкновенной пьесы. Мольер, Херасков, Луначарский. А за спиной Андриевский. И все пишет. Что он пишет? Письма родственникам в Санкт-Петербург, как неизменно называет он Петроград?… А может быть, заговорщицкие письма? Любить Советскую власть ему не за что…
Синее небо. Сладкие запахи. Зеленые тени. Тургеневский день. День из какого-нибудь романа. Из "Руднева" или "Базарова". Впрочем, Базарова не существует. "Отцы и дети". Отцов и детей тоже не существует. Андриевские не отцы, и Ознобишины им не дети.
- Что это вы тут пишете?
Негромко, спокойно и неожиданно. Славушка поднимает голову. Откуда он взялся? Быстров в дверях библиотеки. Похлопывает хлыстиком по запыленным сапогам. Все думают, что он уехал, а он не уехал. Появляется то тут, то там, даже вот в Народный дом завернул.
Небрежный взгляд на Славушку.
- А, и ты здесь…
И снова любезно, спокойно и негромко Андриевскому:
- Что пишете?
Андриевский встал, стоит.
- Письма.
- Интересно…
Быстров протягивает руку, и… Андриевский подает ему свою писанину.
- Мечтаете вернуться в Петроград?
- Родной город. "Годной гогод".
Письма возвращаются царственным жестом - мол, все в порядке.
- Не советую.
- Я вас не понимаю.
Быстров садится, и Андриевский тоже вынужден сесть.
- Проезжал мимо, нарочно завернул предупредить…
- Я весь внимание.
- Вы газеты читаете?
- Иногда.
- О положении на фронте осведомлены?
- Приблизительно. "Пгибгизитегно".
Грассирует точно гвардейский офицер. Но играть на сцене предпочитает обездоленных героев Островского: Митю Коршунова, Тихона Кабанова, Григория Незнамова, мы, мол, без вины виноватые.