Андриевский повел головой в сторону мальчика.
- Его собственный выбор.
- Нет, вы уж его оставьте, - строго сказал Быстров. - Понятно?
- А меня нечего оставлять, - возразил Славушка. - Я сам знаю, что читать.
- Ох ты!…
Но сказал это Быстров даже одобрительно.
- Просто он сюда приходит чаще других, - объяснил Андриевский. - А книжки выбирает сам.
- У нас на него другие виды, - веско сказал Быстров. - Сейчас не до стихов.
Славушка заинтересованно взглянул на Быстрова, а Андриевский прямо спросил:
- Какие же это у вас на него виды?
- Хлопчик нужен для революции, а не для стихов, - сказал Быстров. - Понятно? Во всем мире молодежь объединяется в Коммунистический Интернационал.
- Мне вас не учить, только революция - дело мрачное, при чем тут дети?
Быстров нахмурился, исподлобья поглядел на Андриевского.
- Кому мрачное, а кому светлое, - твердо возразил он. - Вы в церкви бываете?
- При чем тут церковь?
- При том. Евангелие слушали?
- Предположим. Даже читал.
- Вы вот умный человек, образованный, словечка не скажете в простоте, а ребята не научились врать. Захотят, да не сумеют. - Быстров не смотрел на Славушку, но подразумевалось, что имеет в виду и его. - Слышали: устами младенцев глаголет истина?
- Смотря какая!
- А двух истин не бывает.
- Ошибаетесь, Степан Кузьмич, у каждого человека своя правда.
- Ну уж нет! Конечно, относиться к правде можно по-разному, можно и неправду назвать правдой, но правда одна: черное - черное, а белое - белое.
- И вы хотите построить новое общество с помощью этих подростков?
- Вы же не хотите строить? Да оно вам и не нужно! И строить новое общество будут они для себя. Не столько я с их помощью, сколько они с моей.
- Это не плеоназм?
- Чего?
- То же самое, повторенное иными словами.
- Ну и пусть… Как вы сказали?
- Плеоназм.
Быстров рассердился. Славушка заметил, как задергалась у него правая щека, она у него всегда дергается, когда он приходит в неистовство, - например, на митингах; когда клеймит мировой капитал, щека дергается так, точно вот-вот с ним случится припадок. Но припадков никогда не случается, и впоследствии Славушка убедился, что Быстров отлично умеет держать себя в руках, он подергивал щекой произвольно, это у него ораторский прием, так он становился страшнее и пользовался этим приемом, чтобы показать свое особое возбуждение. Быстров болезненно самолюбив, не любит, когда его дурачат, в неизвестном словечке Быстров уловил насмешку и рассердился, нарочно задергал щекой, чтобы напугать Андриевского.
И тот испугался!
В гневе Быстров страшен, это говорят все, хотя опять же он позволяет овладевать собой гневу лишь тогда, когда требуется стать неумолимым, когда он не смеет обнаружить сострадания, когда, например, у кулаков и помещиков отбирали имущество, выселяли их из насиженных гнезд или расстреливали грабителей и дезертиров.
- Вам что-нибудь нужно? - спросил Андриевский.
- Нужно. Иначе зачем заехал бы я сюда? Слышали о положении на фронте?
- Читал.
- Меня вызывали позавчера в Малоархангельск. Офицерня рвется к Москве, нам приходится отступать. Отступаем с боями, изматываем противника. Требуется поднабраться сил, чтоб перейти в наступление. Возможно, придется оставить Орел. Но до Тулы не допустим, от Тулы мы его и погоним.
Андриевский не возражал, а он любил поспорить. Славушка понял: Андриевский не верит Быстрову, думает, что Деникин дойдет до Москвы. Пусть думает. Славушка верит Быстрову. Он только хочет, чтобы белых погнали не от Тулы, а от Орла. Он не хочет видеть белых в Успенском.
- Орел мы не отдадим, - уверенно сказал Славушка.
- А ты не рассуждай, о чем не понимаешь, - оборвал Быстров. - Тут, брат, стратегия.
Славушка насупился.
- Позволите объяснить ему это слово? - спросил Андриевский.
Быстров сверкнул глазами.
- А я и сам сумею: стратегия - умение выиграть войну, а тактика - выиграть бой. Деникинцы одерживают тактические успехи, а вот в стратегии им с нами не совладать.
Славушка лучше объяснил бы значение этих слов, но, по существу, Быстров прав. Славушка доволен, что Быстров не позволил Андриевскому пуститься в рассуждения о войне.
- Вот что придется вам сделать, - заявил Быстров безапелляционным тоном. - Составьте обращение к населению на тот случай, если Советской власти придется эвакуироваться. Надо предупредить: не верить посулам, не давать лошадей - угонять, скрывать продовольствие, объявить - вернется власть, спросит с тех, кто пойдет навстречу Деникину. - Быстров схватил листок со стола. - Я напишу вам тезисы… - Это слово он хорошо знал. Но тут глаза его расширились, он прочел начало речи, которой Андриевский собирался приветствовать деникинцев. - Что это?
- Выписки. Из сочинений писателя Мережковского.
- А он кто?
- Черносотенец.
- Так для чего ж эти выписки?
- Для речи, для моей речи, сравнить - чего хотят белые и чего…
Славушка думает, что Быстров не поверил Андриевскому, но, должно быть, сейчас умнее сделать вид, что поверил.
Быстров сел за стол, нацарапал несколько слов - "лошади хлеб продукты гужповинность доносы", знаки препинания он второпях не расставил, похлопал ладонью по листку.
- Завтра к утру написать и принести в исполком.
- Я не успею…
- А не успеете, отправлю завтра в Чеку…
- Напрасно, - сказал Андриевский, от волнения грассируя особенно сильно. - Зачем прибегать к угрозам? Я и так сделаю…
- То-то. И написать так, чтоб ни у кого никаких колебаний!
Андриевскому вообще не хочется писать, а Быстров требует, да еще с огоньком… Славушка не участвует в разговоре, но внутренне он на стороне Быстрова.
Жизнь здорово потерла, но не очень-то отшлифовала этого поваренка из имения князей Корсунских, повар из него получился грубоватый, блюдами своего изготовления он вряд ли потрафит вкусу таких, как Андриевский, но они вынуждены не только есть, но и похваливать!
Быстров знает свои возможности и не берется за то, с чем не справится, но зато с удивительной настойчивостью умеет принудить выполнять свои указания. Воззвание к населению, нацарапанное самим Быстровым, получится курам на смех, он знает это и вот заставляет врага, - конечно, врага! - написать воззвание, и тот напишет, и напишет так, как нужно Быстрову… Вот у кого учиться напору и воле!
- Может быть, вы объясните поподробнее, что написать? - спрашивает Андриевский деловым тоном. - Мне кажется, к угрозам лучше не прибегать, люди привыкли к угрозам, лучше объяснить, что помогать деникинцам им просто невыгодно.
- А мне это вовсе не кажется, им действительно невыгодно помогать деникинцам, - перебивает Быстров. - Вот это и объясните.
- Хорошо.
Ведь это же против себя, против себя, - Славушка отлично понимает, - а ведь соглашается… Славушка видел уже таких интеллигентов, не согласны, не верят, а выполняют приказ!
- Только вы там не очень распространяйтесь, - сказал Быстров. - Покороче. А то у мужиков терпенья не хватит читать.
Он еще учит! Не умеет, а учит! И Андриевский согласно кивает…
И вдруг с Андриевским происходит метаморфоза, чем-то он неуловимо меняется.
- Можно с вами откровенно, Степан Кузьмич?
- Валяйте!
Андриевский садится, откинувшись на спинку стула, у него довольно-таки бесцеремонный вид, и Быстров садится, подтянутый, настороженный.
Солнце переместилось к юго-западу, золотистые блики исчезли со шкафов, корешки книг тускнеют, сиреневая тень стелется под потолком.
- В чем смысл революции?
Быстров озадачен. На митинге он нашелся бы, а так, с глазу на глаз, наедине с человеком, который никогда с тобой не согласится… Правда, в чем смысл революции? Крестьянам - землю. Рабочим - фабрики и заводы. А таким, как Андриевский? Постановка любительских спектаклей…
Но конечный смысл революции Быстрову ясен.
- Счастье.
- А что такое счастье?
Ну это-то Быстров знает, он читал об этом и сам это постиг:
- Борьба!
- Допустим, хотя я с вами и не согласен. Вы революционер, возможно, вы действительно находите счастье в борьбе… Но вот ваши дети… У вас, кажется, есть дети?
- Да, от первой жены. - Быстрову не нравится вопрос. - Мальчик и девочка.
- А как представляете вы счастье своих детей?
- Ну как… Чтоб все у них было. Чтоб хорошо учились… - В голосе Быстрова нет уверенности. - Ученье, конечно.
- Гм! Я что-то не представляю счастья в виде уроков математики или даже лекций по юриспруденции. Вы же говорите - борьба?
- А разве овладение знаниями - не борьба?
- Борьба с таблицей умножения?
Андриевский ставит Быстрова в тупик, разговор-то ведь не на людях, требуется не переговорить противника, а отразить доводы по существу.
- Серьезно, Степан Кузьмич, какой борьбы желаете вы своим детям? - продолжает Андриевский. - Дети нуждаются в конкретных материальных благах.
- Никаких благ не получишь без борьбы!
- Не дети же их добудут себе, вы их обязаны добыть детям.
- Даровое счастье плохо ценится.
- Даже у животных родители заботятся о детенышах, не бросают их в самостоятельную борьбу за существование.
Быстров поколеблен, но Андриевский совершает ошибку.
- В какой борьбе может участвовать, например, Славушка?
- В классовой! - восклицает он. - В классовой!
Мальчик молчит. Революционеру свойственна скромность. Быстров не нуждается в его поддержке. Но он всей душой с Быстровым. В какой борьбе он может участвовать? В классовой! В битвах пролетариата с буржуазией. Сейчас Быстров поставит Андриевского на свое место.
Но встает Андриевский. Высокий, громадный, он гораздо крупнее Быстрова, спиной прислоняется к косяку окна, скрещивает на груди руки, ни дать ни взять - Цицерон перед сенатом.
- Нет, Степан Кузьмич, вы совершаете непростительную ошибку. Ваша партия совершает ошибку. Хорошо, вам удалась ваша революция, вы пытаетесь удержаться у власти. История рассудит, кто прав, кто виноват. Но при чем тут дети? Оставьте детей в покое. Вовлекать детей в политическую игру - преступление…
Быстров молчит, как-то по-мужицки молчит, не будь у него военной выправки, он бы и покряхтел, и затылок почесал, но он не кряхтит и не чешется, только молчит, раздумчиво, выжидательно, и вдруг произносит всего одно слово:
- Вовлекать!
Но как он его произносит! Славушка смотрит на Быстрова во все глаза.
- О какой игре речь? Это жизнь, а в жизнь мы вовлечены с рождения. И мальчики сами устроят свою жизнь, как получше…
- Вы полагаете, Слава знает, что ему нужно?
Славушка не вмешивается в разговор. Но ведь это о нем. О нем спор! Да он и не может ничего сказать. Он не субъект, а объект спора. Слушай, слушай! Спор обо мне… За меня. Предыдущие поколения вступили в спор с ним самим…
- Политика - занятие взрослых, а до совершеннолетия человек выполняет лишь биологические функции, он еще слишком в себе. Nosce te ipsum! Познай себя! Как цветок оберегают от сорняков, так и вокруг подростков следует пропалывать окружающее их пространство. Телята гибнут в стаде, пока не окрепнут…
Проклятый Цицерон! Все бурлит в мальчике, как пар в закрытом котле. Это ведь его назвал Цицерон теленком…
- Неправда, - спокойно возражает Быстров. - Я не знаю, что у вас на душе. Вы ставите спектакли, выдаете книги, насаждаете культуру… Служите народу. А иногда мне кажется, вы все это презираете и ненавидите. Но разбираться в вас нам некогда, а польза от вас очевидна. А если не верите в то, что делаете, это ваше личное дело. Ваше личное отношение к революции меня мало заботит, не для вас делают ее большевики. - Это уже с ним случалось - Быстров запутался, рассуждения увели его от основной мысли, и вот он снова и снова возвращается к тому, что сказал, теряется, не находя доказательств, и сердится, когда их не находит. - Думаете, революция - это нечто вроде коммерческой операции: сразу извлекай выгоду? Революция редко когда приносит пользу поколению, которое ее совершило, революции совершаются для последующих поколений… - Он ухватился за мысль, которую хотел высказать. - Революцию совершают определенные классы и в интересах своего класса. Нашу революцию совершил русский пролетариат в союзе с русскими мужиками. Но на этот раз для всего народа. Наша революция действительно принесет людям свободу и счастье. В труде, в личных взаимоотношениях, во всей их деятельности. Не сразу, а принесет. Поэтому мы и вовлекаем в революцию тех, кому предстоит пользоваться ее плодами…
- Горькими плодами познания… Отравленными плодами! Вы бросаете детей в политику, как в пасть Молоха. Вы ссылались на Евангелие. Вспомните: поднявший меч от меча и погибнет. История повторяется.
- Неправда! - страстно возражает Быстров. - Такой революции еще не было. Пролетариат не превратит капиталистов в рабов и не возвеличит своих детей за счет детей других классов. Пролетариат жертвует собой ради общего счастья.
- Конечно. Пролетариату терять нечего…
- Но мир он приобретет не для себя, а для всего человечества.
- История повторяется. Молодежь была уже вовлечена в массовое политическое движение и… погибла.
- Этого не было.
- Вы знаете историю?
- Кое-что знаю.
- Слышали о крестовых походах?
- Это когда феодалы и рыцари шли завоевывать Иерусалим?
- Гроб господен.
- Читал.
- А слышали о крестовом походе детей?
Быстров промолчал, он никогда не слышал о крестовом походе детей, но Славушка читал об этом какую-то повесть…
- Религиозные войны, эпидемии, обнищание обездолили бесчисленное множество детей… И всякие проходимцы возглавили их движение. Дети из Франции добрались до Марселя, там их посадили на корабли, часть погибла в море, а большая часть попала в руки работорговцев и была продана в Египет. Дети из Германии дошли до Бриндизи, повернули обратно, и почти все погибли в Альпах от истощения и болезней… - Он помедлил. - А вы говорите, история не повторяется.
Славушка думал, что Быстров рассердится, ждал вспышки, но тот, наоборот, повеселел.
- Глупости вы все говорите, - ответил он. - Во-первых, у них не было реальной цели, а во-вторых, к молодежи мы и близко не подпустим никаких проходимцев…
Славушка удивился - не заметил Быстров или не захотел понять намек, но Славушке захотелось поддержать Быстрова, хотя он отлично понимал, что Быстров не нуждается ни в какой поддержке.
Мальчик собрал книги в стопку, сдвинул на край подоконника.
- Я пойду, - сказал он.
Андриевский повернулся к нему.
- Далеко?
Лиловое облако под потолком растаяло, деревянная обшивка поблескивала в прозрачном оранжевом свете, золотистая полоса теплого света лилась через окно.
- В крестовый поход, - вызывающе сказал Славушка и перебросил ногу через подоконник.
- Против кого же? - спросил Андриевский с насмешливым участием.
- Против врагов революции! - крикнул Славушка и прыгнул за окно. - Против врагов революции!
Лежишь, лежишь, а сон бежит с глаз. Тело неподвижно, а душа мечется, душа не может свернуться клубочком и заснуть.
Ночь давила. Жестокость жизни давила. Ему жалко себя. Жалко до слез. У мальчика выступили на глазах слезы. О чем он плакал? Кто знает! Он и сам не знал. Разочарование в людях… Может быть, это самое тяжкое, что обрушивает на нас жизнь. Разочарование в человеке. В самом любимом, самом дорогом. Ты - лучшее, что произвела природа. И ты - худшее, что только есть в природе. Предчувствие множества обид и горестей жизни, какое-то неясное предчувствие, ощущение неизбежности. А он хотел быть сильным. И справедливым. Справедливым. К самому себе. Ко всем людям. К жизни.
Как много говорят, толкуют, кричат об Отечестве! Как бессовестно склоняют это слово… А разве не сказано: не употребляй имени господа бога твоего всуе. А его употребляют. Спорят: что есть Отечество? Жуют, жуют это слово, а ведь это не слово. Нет человека без отца, и нет человека без Отечества. Отечество, ты моя душа, а без души нет человека!
Славушка лежал в тумане июльской ночи. Где-то за окном дрожала пронзительно нежная песня полевого кузнечика. Бежали часы секунда за секундой. Шуршали в высоте листья.
Нет, он не спал, слезы высохли, он ждал зари, ждал, когда розовый отсвет опередит солнце и окрасит пушистые облака, он клялся не забывать и не изменять, быть верным одной цели, быть лучше себя, лучше самого себя, всегда быть лучше самого себя!
16
В отступление Красной Армии никто не верил…
Проскользнули отдельные сообщения в газетах, доходили какие-то слухи, говорили, что Деникин наступает, причем имелся в виду не столько сам генерал Деникин, как вообще враждебные недобрые силы, которые катятся откуда-то с юга, с Дона, с Кубани, из далеких Сальских степей, создавалось впечатление, что белогвардейцы обходят большие города стороной, думалось, что и Успенское останется в стороне.
В исполкоме работа шла своим чередом, власть где можно подбирала хлеб, хотя и без особого нажима, делили и переделяли землю, разбирались какие-то гражданские дела, и только начальство, увы, редело день ото дня, да и сам Быстров становился все мрачнее и мрачнее.
Война ворвалась к Астаховым в образе Егорыча, младшего брата Прасковьи Егоровны. Был он неудачник, бедняк, бобыль, маленький, седенький, вертлявый старичок, все им пренебрегали, слыл он первым сплетником во всей округе и никогда не появлялся без новостей.
Настроение у всех, как перед грозой, тревога терзает Павла Федоровича, как въедливая головная боль, а вот поди ж ты, раздался знакомый скрипучий голосок, и стало как будто легче.
Трухлявая таратайка Егорыча не успела еще остановиться, а Егорыч что-то уже кому-то кричит, с кем-то здоровается, что-то кому-то сообщает и смеется заливистым детским смехом.
Лошадь он не распрягает, из чего явствует, что прибыл Егорыч ненадолго, привязывает своего саврасого одра - "чтоб тебе ни дна ни покрышки!" - к одному из столбов галереи и вбегает в кухню.
- Мир дому сему и кобелю моему!
Такое приветствие он считает отменной шуткой.
- Откуда вы, дядя? - спрашивает Павел Федорович.
- Где бывал, никто не видал, а куда спешу, никому не скажу! - И Егорыч опять заливисто смеется. - У меня новостей на сто гостей, на рупь, на пятак, а хозяйке за так, чайком угостит - даром отдам!
Без чая он не уедет, для него чай лучшее угощение, дома у него ни заварки, ни сахара, и, чтобы напиться чаю, он способен трюхать из Критова не то что до Успенского, а хоть до Москвы.
Павел Федорович вздыхает:
- Надежда, ставь самовар…
- С медком или сахарком? - осведомляется гость. - Лучше бы с медком, со свеженьким… Качали давно?
Он садится, вскакивает, снова садится, юркий, как бес, и, как бес, лукавый и любопытный.
- Троцкий себя царем объявил, - сообщает он. - Только препятствия есть…
- Кем?
- Царем!
- Ну что вы мелете? - грубо вмешивается Славушка. - Троцкий народный комиссар…