Варенька же, глядя в зеркало, испытывала особое удовольствие – ни один вертопрах и петиметр не польстится! А умный человек даже коли заглядится на ее большие черные глаза, то ему всегда можно будет объяснить, что Варвара Пухова от замужества отреклась навеки. И когда-нибудь это осунувшееся личико будет сверху и по щекам охвачено черным монашеским платом, когда-нибудь, но не сейчас.
Тем не менее, Марья Семеновна, хотя и числилась старой девой, видела ясно, что теперь Варенькино лицо стало непостижимо привлекательным. И сама Варенька тоже это потихоньку понимала.
– Тебя привезли сюда ради важной надобности, – продолжала старая княжна, – и от того, какой ты себя окажешь, зависит вся твоя будущность.
– Мне не надобно никакой будущности, – спокойно отвечала Варенька, следя, как лакей наливает в серебряную чашку бурую настойку. Таких речей она уже наслушалась по дороге. А дорог было предостаточно. Ее, совсем слабую, увезли в большой берлине из Москвы, увезли спешно, и она поняла, в чем дело. Судя по тому, как после визита поручика Тучкова перепугалась Марья Семеновна, кому-то из шулеров, когда архаровцы разгромили их притон в Кожевниках, удалось бежать – и Варенька, узнав, могла его выдать властям. Рассуждая далее, она поняла, что это – человек одного с ней круга, ведь мудрено предположить, что особа низкого звания нарочно будет искать доступа в московский высший свет лишь ради того, чтобы быть узнанной и схваченной. И у нее было весьма отчетливое подозрение – о ком речь…
Повезли Вареньку не на юг, не в благословенную Италию, а в горы – так вдруг, получив чье-то распоряжение, решила княжна. До Италии они не доехали, а горный воздух оказался для Варенькиной груди весьма целебен. К тому же, ншелся опытный врач. Он растолковал, что при грудной болезни нельзя доверяться лишь одному совету и пить лишь одно лекарство – а следует принимать разные, потому что лишь Богу ведомо, которое подействует целительно.
К смоляной настойке и березовой водке добавились нутряное сало, распущенное в горячем молоке, отвар из сосновых почек, отвар бузины с медом и молоком, еще отвар цветов крапивы-яснотки – чтобы кровь не шла горлом. Посылали также за растением наподобие пастушьей сумки, жали из него сок и давали Вареньке, наполовину разведя водой. Салом, смешанным со скипидаром, ей растирали грудь, она морщилась, но терпела – это было знатное средство от всех грудных болезней.
Наконец она перестала так явственно потеть по ночам, прибавила в весе по меньшей мере пять фунтов, оживилась, стала охотно ходить на прогулки и строить прекрасные планы. Варенька полагала, что незримые и загадочные санкт-петербургские благодетели отправят ее далее, чтобы провести лето хотя бы в Провансе, но вдруг из столицы прибыло письмо Марье Семеновне со строжайшим приказом собираться обратно. Делать нечего – старая княжна, никому не показав загадочного письма, повезла воспитанницу в Санкт-Петербург. По дороге изъявляла надежду, что Варенька уже сговорена за знатного жениха, чем только понапрасну злила девушку.
Варенька проглотила снадобье и привычно поморщилась. После него, казалось бы, часа два ничего глотать не пожелаешь. Однако ж кофей благоухал, пирожные манили. Варенька не удержалась, повернулась к лакею – и тут же из высокого причудливого кофейника с носиком в виде птичьей головы ей налили горячего кофея в серебряную же чашку и она положила туда два куска не слишком крупно наколотого сахара. Словом, устроила себе маленькое блаженство и, согреваясь, подумала, что трудновато будет дать отпор неведомому богатому покровителю, однако придется. Роскошь дома, где они оказались, порядком ее смутила – она поняла, что положение ее более опасно, чем казалось ранее, потому что приданое может оказаться большим, следовательно, вокруг него разведут великую суету.
Вдруг из глубины анфилады постышались быстрые шаги – и человек в богатом лиловом кафтане, в палевом камзоле, при шпаге, вошел и поклонился довольно низко. А когда выпрямился – Варенька вскочила, опрокинув чашку и сбросив на пол конфектные бумажки.
– Как вы посмели? – спросила она. – После всего, что было между нами, после того, как вы едва меня не погубили!.. Кто вас впустил сюда? Для чего вы меня преследуете?..
– Батюшка Сергей Никитич! – воскликнула Марья Семеновна. – Вы-то тут какими судьбами?
– С возвращением вас, Марья Семеновна, – словно не слыша Вареньки, сказал князь Горелов-копыто. – А где же нам еще и встретиться, как не здесь? Я велел сразу вас сюда везти, потому что это, изволите видеть, мой дом.
– Ах ты Господи, как же я не догадалась, – даже расстроилась старая княжна. – Я-то полагала…
– Марья Семеновна, я не могу дольше в этом доме оставаться, – сказала взволнованная Варенька. – И в обществе этого господина! Я его видеть не желаю и я ничем ему не обязана, чтобы терпеть его несносное общество!
– Сядь, мать моя! – прикрикнула на нее Марья Семеновна. – Чем вопить, как пьяная баба на торгу, поблагодарила бы лучше его сиятельство за его к тебе милости!
– За милости? – Варенька ушам не поверила. – Какие? Марья Семеновна, голубушка, он едва не погубил меня! Вам ли не знать! Вы меня выхаживали, вы от меня не отходили…
Князь старательно не смотрел на Вареньку, да и она старалась не видеть его, хотя он был совсем близко.
– А на чьи деньги тебя в Европу повезли? На чьи деньги тебя доктор-швейцар лечил? Стыдись, сударыня, грех неблагодарной быть, – отрубила старая княжна.
– И вы взяли у него деньги? У него? У того, кто Петрушу моего погубил и меня тоже? Господи, Марья Семеновна, знала бы я – с голоду бы себя уморила, еще до Европы не доехавши! – продолжала буянить Варенька.
– А что мне иное оставалось? Ты лежишь без памяти, обер-полицмейстер кавалера прислал – сказать, чтобы я тебя из Москвы увозила, а денег-то и нет! А пока в Санкт-Петербург напишешь, да пока ответ придет, да продать-то и нечего, и некому – купчишки как раз увидят, что деньги срочно нужны, да сговорятся, чтобы ободрать меня, как липку, – эти слова прозвучали весьма сомнительно, однако Варенька знала московскую привычку плакаться на безденежье и почти не возмутилась заведомой ложью. – А его сиятельство пришел, деньги и векселя принес, по которым в Женеве, в банке, можно золото получить… что же мне было – не брать?..
– Это правда? – Варенька повернулась к князю, да и онемела.
Очевидно, он тщательно готовился к этой встрече. Одет был – не придраться, во все французское, голландское и аглицкое, причесан на модный лад – волосы надо лбом красиво приподняты. Но особо поразило его лицо.
Варенька знала князя с детства, знала и в то время, когда, заскучав в Москве, он предался всяким непотребствам – пил, бездельничал, отрастил жирок, месяцами не входил в свой фехтовальный зал. Когда неизвестным покровителям вдруг взбрело на ум, что Варенька должна сделаться княгиней Гореловой, девушка была влюблена в своего измайловца Петрушу, потому все прочие мужчины казались ей скучны и нелепы. Тем более – такие старые.
Они не виделись всю осень и почти всю зиму, потому что в России и март – зима. Очевидно, князь, опозорившись на поединке с Левушкой Тучковым, взялся за себя не на шутку. Он постройнел, черты лица сделались четче, глаза – выразительнее. И если бы Вареньке не знать князя так, как она его знала, то впору было бы залюбоваться – красивый статный кавалер, не первой молодости, на вид – лет сорока, но из такой породы, что только набитая дура бы ему отказала…
Ее молчание сказало князю более, чем она сама хотела бы. Он знал о своей привлекательности – санкт-петербургские дамы его в ней всю зиму убеждали.
Когда он поневоле покинул свою московскую добровольную ссылку и явился в столице, то сперва бывал лишь у самой близкой родни – потому, что не знал, как развивались события в Москве, и боялся, что архаровцы и тут его изловят. Но Архаров, повинуясь Волконскому, оставил всех знатных посетителей притона в покое – и князя Горелова-копыто также. Правда, крепко запомнил сию особу и полагал, что однажды судьба их все же сведет в обстоятельствах, когда он сумеет проучить князюшку за дружбу с парижскими шулерами. Потому и не преследовал раньше времени.
Но понемногу князь стал бывать в свете, стал щеголять нарядами и выездом, старательно соблюдая ту грань, за которой щегольство уже выглядит смешным. Он не желал выглядеть юным вертопрахом – он всего лишь собирался заново приобрести столичный лоск. Но ничего бы не получилось, когда бы дамы не заметили одинокого и привлекательного кавалера. Хотя и с опозданием – но он прошел неплохую школу вертопрашества и галантности, узнал все книжные и театральные новинки, мог к месту вспомнить Вольтера, д’Аламбера и Руссо, напеть оперные куплеты и набросать пером прелестную женскую головку.
Теперь князь мог бы быть представлен к любому европейскому двору – и не уронил бы там своего достоинства.
Варенька, хотя и не желала на него глядеть, однако ж увидела, что кавалер, столь странно вмешавшийся в ее судьбу, более хорош собой, чем был восемь месяцев назад. И ей стало неловко за свое дорожное платье – рядом с этим красавцем она выглядела приживалкой, взятой из милости в богатый дом.
Но тут же Варенька устыдилась глупых мыслей. Какие наряды у невесты, оплакивающей жениха? Да и невесты ли? Скорее – вдовы, обязанной соблюдать трехлетний траур. Первый год – ни драгоценностей, ни кружев, ни румян. И украшение может быть лишь одно – тот Петрушин портрет, что лежит в ее бауле, чтобы не дразнить понапрасну старую княжну.
– Сударыня, – тихо сказал князь, – коли бы вы дали мне возможность оправдаться, вы не пожалели бы об этом…
– Стало быть, есть в чем оправдываться! – выпалила Варенька. – Едва не погубив меня и став виновником гибели жениха моего, вы еще сочиняете всякие нелепые оправдания! Вы обманом завезли нас в свой дом – пусть, это я готова простить. Но более я ничего от вас не желаю, ни денег, ни оправданий. С Божьей помощью, я верну вам долг из своего приданого…
– Но у вас нет приданого, – возразил Горелов. – Оно появится в тот день, когда вы наденете подвенечное платье и сядете в карету, которая отвезет вас в церковь.
– Я продам драгоценности, – возразила упрямая Варенька. – Я знаю им цену.
– Однажды вы уже распорядились этими драгоценностями столь разумно и умело, что довели своего жениха до смерти, – эти слова прозвучали столь строго и скорбно, что Варенька опешила.
– Как вы смеете… как вы только можете!..
– Ты, сударь, ври, да не завирайся! – внезапно вступилась за воспитанницу Марья Семеновна. – И попрекать ее не смей!
Такой защиты от старой княжны, сильно не одобрявшей Фомина, Варенька не ожидала.
– Это не упрек, сударыня. Всякое дитя может шалить, покамест старшие в том беды не видят. А сия девица и не дитя уж давно, и своим бегством из дому более жениху навредила, нежели злейший враг бы додумался. Полноте, нельзя же ей век прожить по-младенчески! Вашим умом она жить уже не будет, а свой, видать, еще не созрел.
– Прощайте! – воскликнула Варенька и кинулась прочь из гостиной.
Она сбежала по лестнице, нашла внизу гардеробную, потребовала свою шубу, лакеи и швейцар преспокойно отвечали, что никого не велено выпускать.
Варенька поняла, что угодила в ловушку.
Ей очень захотелось броситься на лакеев с кулаками, переломать мебель и гордо встать в сенях, ожидая, чтобы князь Горелов-копыто спустился и увидел поле боя. Но тут же она поняла, что добром эта затея не кончится – в лучшем случае ей удастся дать кому-то из этих холеных дармоедов ту оплеуху, что предназначена их хозяину.
Ловушка в ее жизни уже была.
Варенька вспомнила тот темный подвал, куда принесли ее, уже совсем слабую, растерянную, желающую одного – поскорее отправиться вслед за Петрушей. Вспомнила она, как лежала в темноте и молилась, перемежая канонические молитвы с собственными. А потом вдруг услышала голос…
Здесь, в богато убранных сенях большого дома, где горел камин и у стены, обшитой резными панелями, стояли два рослых лакея, где уводила вверх дубовая лестница, а под ногами лежал прекрасный ковер, этот голос прозвучать никак не мог.
– …будем вверх пробиваться, – уверенно произнес он.
Тогда, в подвале, она уже сама по себе панихиду служить собралась, но явился человек, который помешал умереть… как это он выразиться изволил?.. "Архаровцы пойдут по моему следу и спасут нас!" Да, верно, он был архаровцем…
Варенька невольно улыбнулась – вспомнила, как он помогал ей выкарабкаться через дырку в потолке того подвала, как крепко держал за талию, как подставил ладонь под ее ногу в одном чулке… хорошо, что никто не видал…
Стало быть, этот дом – не ловушка. Отсюда можно уйти, не прокапываясь через земляной потолок. Главное – верить, что выход есть.
Варенька уселась на стул – их несколько стояло у стены, обитых красным бархатом, с овальными спинками, на прямых толстых ножках. И принялась в ожидании каких-либо событий читать про себя наизусть любимые стихи Хераскова – те, что о весне.
Весна-то уж была не за горами, и Варенька, твердо решившая ничему более в жизни не радоваться, ждала ее с нетерпением – как будто таяние снега и появление зеленой травки могли что-то переменить в ее душе.
– "Полям и рощам обрученна, восходит на горы весна, зеленой ризой облаченна, умильный кажет взор она", – беззвучно произносила Варенька, положив себе непременно дочитать вирши до конца, а затем – другие, чтобы занять себя, пока его сиятельство не спустится вниз. Если же придется ждать очень долго – не беда. Стихов в памяти хватит, а есть еще и такое утешение, как молитвы. Вместо четок можно загибать пальцы. Даже если придется тут, в сенях, ночевать!..
Эта беда – еще не беда, – одновременно с умственным чтением стихов подумала она.
И точно – вскоре по дубовой лестнице спустился господин Горелов-копыто.
– Вели сани подавать, – приказал он одному из служителей, другого же послал в гардеробную за своей шубой, и лишь тогда подошел к Вареньке.
– Сударыня, я предлагаю вам побеседовать одновременно наедине и в полной для вас безопасности, – сказал князь. – Мы едем кататься. Коли разговор наш ни к чему не приведет – в любом месте вы вправе покинуть меня.
– Вы оставите меня в чужом городе, посреди улицы, без гроша за душой? – удивилась она. – Однако, чего же и ждать от особы…
– Нет, это я сойду с саней. Вас отвезут туда, куда вам будет угодно.
– Я здесь никого и ничего не знаю.
– У тетушки Марьи Семеновны в Петербурге довольно родни. Мой кучер знает, где живут и Шестуновы, и Пороховщиковы.
– Глупо, сударь.
– Что же, будем беседовать здесь, – бесстрастно согласился князь. – Вы позволите мне присесть рядом?
Варенька тут же вскочила.
Главное – знать, что ловушки нет, – сказала она себе, – нет ловушки, если можно выбраться через дыру в потолке, уйти не вправо или влево, а вверх!
Ей принесли сверху шаль, помогли надеть шубку, открыли перед ней дверь, свели ее со ступеней, как будто она могла поскользнуться. Сани князя Горелова оказались роскошны до умопомрачения – с полостью из шкуры белого медведя, кучер напоминал медведя бурого. Под полость были засунуты горячие кирпичи, чтобы ставить на них ноги. Вареньку усадили и хорошенько закутали.
– Не думайте, что здешний воздух полезнее московского, – предупредил князь, усаживаясь рядом. – Здесь, возможно, теплее, но с моря дуют преотвратные ветра, принося сырость.
Сани покатили, и князь дал Вареньке возможность сперва насладиться видом города. Очевидно, он полагал, что она станет задавать вопросы, но она молчала.
Хотя ей было очень любопытно: где же тут храмы Божьи? Привыкнув, что в Москве, куда ни глянь, видна колокольня, она даже почувствовала себя неуютно на прямых и длинных улицах. Храмы, конечно же, были – числом чуть более тридцати, но, узнай Варенька эту цифру, имела бы лишний повод глядеть на Санкт-Петербург свысока. И впрямь, что такое тридцать церквей для огромного города? Это же, коли соберешься к заутрене, то не перебежать улицу, повязав голову шалью и накинув на плечи шубку, а лошадей закладывать и ехать за тридевять земель…
Князь повернулся к Вареньке, и она уже вздернула нос, изобразив на лице непобедимую гордость, но его взгляд был устремлен на иное.
Это был храм Божий – не слишком большой, об одном куполе, с колокольней, на которой были устроены часы. Храм стоял последи просторного двора, окруженного каменной стеной аршина в полтора, а из нее вырастала деревянная, окрашенная в зеленый цвет, решетка.
Взгляд князя, прищуренный и напряженный, сошедшиеся вместе брови, разом возникшие на лбу две складки – "морщинки гордеца", а еще дрогнувшие губы – все вместе сообщило Вареньке, что с храмом связаны не слишком приятные воспоминания. Из чувство противоречия, а еще потому, что так была приучена в Москве, она перекрестилась на церковный крест, и сани проехали мимо. Варенька еще обернулась, стараясь подольше удержать взглядом колокольню.
– Это, сударыня, Казанский собор, – сказал князь Горелов. – Здесь гвардия государыне присягала, и здесь же цесаревич венчался. Я помню ту присягу…
Варенька не поняла, почему он произнес эти простые слова столь скорбно, и потому промолчала. Сани катили по Невскому прошпекту, но она не знала, что ей следует восторгаться этой прямой улицей, которую, говорят, сам государь Петр при помощи линейки изобразил на плане своей столицы, и она чувствовала себя неуютно – сани все катили и катили, а улица все не кончалась и не кончалась…
– Я бы очень хотел оправдаться перед вами, сударыня, прежде, чем судьба ваша будет решена, – произнес наконец князь. – Вас вызвали, чтобы выдать замуж. Жених ваш – я.
– Никогда.
– Наш брак слишком долго подготовлялся и к нему имеют отношение особы, чей вес при дворе весьма велик. Я знаю заранее ваш ответ – вы предпочтете девичью обитель. Сударыня, нет такой обители, куда бы вас приняли с риском разгневать Священный Синод. Разве что вы переоденетесь мужчиной – но, коли это станет известно, судьба ваша незавидна.
– Я могу остаться в девичестве, как госпожа Шестунова, – возразила Варенька.
– Сударыня, поймите наконец, что у вас есть родители, которые вправе распоряжаться судьбой вашей. Есть и бумаги о вашем крещении, где оба ваших родителя названы поименно…
– Вы их видели?! – резко повернувшись к князю, спросила Варенька.
– Да, видел. Мне показали их, чтобы не возникло досадных недомолвок.
– Кто мои родители?
– Вы это узнаете на другой день после венчания.
– Велите кучеру остановиться! – воскликнула Варенька.
– Гришка, стой, – громко сказал князь, но прочь из саней не торопился.
– Вы видите во мне виновника всех бедствий ваших и не желаете увидеть обстоятельства такими, каковы они есть на деле. Поверьте, сударыня, ежели бы для счастия вашего я принужден был отказаться от вас навеки – именно так бы я и поступил.
– Что же вам мешает, ваше сиятельство? – сердито спросила Варенька.