– Твердое решение ваших родителей, сударыня. Очевидно, причина вам ясна – мой титул. Став княгиней Гореловой, вы тут же будете приняты при дворе. Я более всех для должности вашего супруга пригоден, поскольку знаю все связанные с вами обстоятельства. Искать другого жениха, имеющего столь же видный титул и столь же благородное происхождение, затруднительно – ведь все это должно производиться втайне… вы, надеюсь, поняли меня? Когда ко двору будет представлена княгиня Горелова – мало кто станет добираться, кем она была в девицах, тем более, что Марья Семеновна готова звать вас племянницей, дочерью покойного брата. Он, было бы вам известно, служил под началом фельдмаршала Апракснина в чине полковника и погиб в сражении под Гросс-Егерсдорфом. Весьма достойное родство, а к тому же и супруга его ненадолго мужа пережила.
Варенька не раз и не два слышала об этом от старой княжны, знала она также, что у ее брата была дочь, которая умерла в младенчестве. Тут все более или менее совпадало.
– Все решено было за меня? Не думая о моей душевной склонности? Передайте этим господам, что я жениху своему век буду верна, стало быть, и разговор наш бесполезен.
Сказав это, Варенька отвернулась от князя.
– Матушка ваша, чье имя вы вскоре узнаете, хотела было отдать вас за господина Фомина… – вдруг сказал князь. – И то, что он склонен к карточной игре, мало в ее глазах значило. Коли бы он остался жив – мы бы сейчас не сидела в санях посреди Невского прошпекта, мешая уличному движению.
– Матушке этого хотела? И мне никто не сказал? Мне говорили совсем иное! – воскликнула Варенька. – Ваше сиятельство, это ложь!
– Гришка, поезжай, – велел князь. – Зачем обвинять меня незаслуженно? Княжна Шестунова была против вашего брака с господином Фоминым, хотя он хорошего рода и служил в гвардии. Она от всей души привязалась к вам и хотела видеть вас княгиней. Имея сильных покровителей, господин Фомин мог дослужиться и до полковничьего, и до генеральского чина. Конечно, титула вы бы не имели, но генеральшей бы звались. Но вы, сударыня, сами его погубили.
– Я – Петрушу? Господь с вами, князь, вы, должно быть, нездоровы! Как вам такое на ум взбрело? – Варенька, уже услышавшая сегодня это обвинение, возразила не столь пылко, скорее недоуменно – это ведь было столь же невозможно, как если бы оглобли саней вдруг покрылись почками, зазеленели, выпустили бутоны и преобразились в кусты пунцовых роз.
– А как вам взбрело на ум отдавать ему бесценные сокровища, чтобы он мог отыграться? Господи, сударыня, да хоть бы вы у меня спросили! Я игроков знаю…
– Еще бы вам их не знать!
Этой шпилькой князь пренебрег.
– Есть старый закон: играй, да не отыгрывайся. Проиграл Фомин большие деньги – и нужно было оставить его с этим проигрышем! Взял бы в долг, расплатился бы. А вы от щедрости душевной позволили ему проиграть во много раз более, причем не просто деньги – черт с ними! Вы позволили ему деньги женщины проиграть! Должно быть, вы и впрямь в душе – монастырка, коли до такой степени мужчин не знаете и не разумеете! Как он должен был поступить, проиграв ваше имущество и уже не имея ни единой возможности отыграться?
Теперь уже и князь взволновался, его голос сделался звонок, так что прохожие стали изъявлять любопытство.
Варенька ахнула.
Она не имела опыта словесных стычек с таким противником, как князь. Ссоры со старой княжной из-за Фомина, при всем шуме и громких упреках, кончались слезами и нюхательной солью. Князь же не был похож на человека, который от Варенькиных обвинений упадет в обморок. И как с ним теперь быть – она уже не знала.
Он посмел сказать то, чего Марья Семеновна, искренне любившая воспитанницу, вовеки бы ей не сказала.
– Это ложь! – выпалила Варенька. – Это скверная, гадкая ложь!
– Коли я солгал – значит, господин Фомин жив и обретается в казармах Измайловского полка, – невозмутимо отвечал князь. – Гришка! К измайловцам!
Кучер действительно свернул в какую-то улицу.
– Зачем вам это? Для чего вы оскорбляете меня? – спросила Варенька. – Вы хотите рассориться со мной навеки? Хотите утратить то немногое уважение, которое я должна питать и к уму вашему, и к годам?
Она не имела намерения назвать князя стариком – это получилось само, и он усмехнулся.
– Я полагал, вы теперь, сударыня, довольно здоровы, чтобы узнать наконец ту правду, от коей вас столь любовно оберегали.
– И что же?
– Пока еще ничего. Я отвезу вас к себе домой… не спорьте, вы там меня не увидите, я обещался сегодня вечером быть в Гатчине. Вам с Марьей Семеновной отведены комнаты, никто еще не проведал, что вы в Санкт-Петербурге. Вы несколько дней отдохнете с дороги, потом вас перевезут на другую квартиру, менее удобную для вас, но более подходящую для сохранения вашей репутации.
– Я хочу увидеть свою матушку, – твердо сказала Варенька. – Я хочу, чтобы она подтвердила ваши слова.
– Видно, придется мне сие рандеву устроить, чтобы защититься от ваших подозрений.
– И батюшку моего, – несколько удивленная тем, как скоро согласился князь, продолжала Варенька.
– Вашего батюшки сейчас в Санкт-Петербурге нет, но коли мы будем помолвлены и обручены, то сможем вместе выехать ему навстречу.
На это Варенька ничего не ответила.
Конечно же, она хотела век любить своего Петрушу, а венчаться с князем Гореловым не хотела вовсе. Но то, что он строго и безжалостно сказал ей о Петрушиной смерти, вызвало у нее в душе ощущение всеобъемлющего стыда. Коли она и впрямь погубила жениха из-за своей глупости и неопытности, то как же теперь жить?
Она покосилась на князя. Он смотрел вперед, не собираясь продолжать разговор, и она видела его красивый профиль, отчетливый мужской профиль, как на серебряной монете – неподвижный и устремленный куда-то вперед.
– Милостивый государь Сергей Никитич, – обратилась к князю Варенька спокойно, стараясь соблюсти как можно более достоинства. – Когда я могу видеть свою матушку?
– Сие я вам скажу не ранее, как через два, через три дня. Я ведь не могу посещать ее явно столь часто, сколь хотелось бы, – отвечал князь. – Она подтвердит вам, что из двух персон, моей и господина Фомина, она, как натура чувствительная, зная о вашем увлечении, более склонялась к господину Фомину. И коли бы не те обстоятельства… и не вмешательство достопочтенной Марьи Семеновны, желавшей непременно видеть вас княгиней…
– Но почему же вы допустили, чтобы я оказалась в Кожевниках? Вы ведь все знали! – воскликнула Варенька, и князь понял, что одержал победу.
Варенька желала услышать достоверное оправдание.
– Я делал все, что в моих силах, сударыня. Но не каждый же день я ездил играть в ломбер. Я слишком поздно узнал правду. Вольно ж вам было прибежать и поселиться в комнате у вашего жениха… Вас не могли отпустить так просто, потому что вы, оказавшись дома, были бы строго допрошены и непременно выдали бы, где находились и что в том доме обнаружили. Коли бы я мог тогда назвать вас своей невестой и забрать в свой дом – то я бы и был в ответе за вашу разговорчивость и ваше молчание. Я пытался выкупить вас, я предлагал проклятому шевалье Перрену большие деньги! Но вас пытались похитить – и все мои труды пошли прахом. Я едва выторговал вашу жизнь, сударыня – что вам, очевидно, и в ум не всходило… А потом Господу оказалось угодно, чтобы вас освободили архаровцы, мне же пришлось скрываться.
– Потому вы и оказались в Санкт-Петербурге? – с неожиданным ехидством спросила Варенька.
– Хотите ли вы, чтобы я рассказал все по порядку? Начиная с того дня, как был разорен дом в Кожевниках?
Варенька не ответила, но нетрудно было догадаться – ей охота услышать рассказ князя.
– Первое, что я сделал, – убрался из Москвы. Мой давний приятель, первой гильдии купец Воскобойников… не дивитесь этому, как чуду, старый плут по моей протекции поставил всю мебель и все драпировки в особняк Перрена, а в сем сословии такого рода услуги дорого ценятся, и не деньгами ж мне с него брать… Так вот, купчина едва ль не каждый день извещал меня о новостях. Так я и проведал, что вы все еще в Москве, и догадался о причине. Поэтому неделю спустя я ночью приехал к почтенной Марье Семеновне и велел ей увозить вас, покуда не поздно. Она с перепугу лишь крестилась да причитала, и я все растолковал компаньонке. Мне же пришло на ум, что для вас будет целебен горный воздух, как для госпожи Бегичевой, с коей я в свойстве. И у меня не было времени ждать, пока ваши столичные покровители получат мою депешу и снабдят вас деньгами. Доселе все ясно?
Молчание и тут было ему ответом. Притом красноречивым ответом – Варенька уже не грозилась возместить ему все траты из приданого.
– Я уехал к родне в Ревель, и там уже узнал, что особы дворянского звания, оказавшиеся замешаны в этот скандал, не преследуются. Такое решение принял его сиятельство князь Волконский. Тем более, я особых грехов за собой не знал, кроме склонности к французским девицам, – признался князь. – Но и возвращаться в Москву я не желал. В Санкт-Петербурге я нашел госпожу Бегичеву и получил у нее письмо к тому лекарю, который вас пользовал. Оно должно было ждать вас уже в Женеве.
Варенька не возражала – так оно и было.
– Далее я по просьбе вашей матушки заново обставил свой петербуржский дом. Это, сударыня, весьма занимательное занятие, особливо когда то и дело получаешь от дамы, в глаза сего дома не видавшей, указания: каковы должны быть мебели, какого цвета драпировки, и в глубочайшем недоумении смотришь на присланную ею обивку для стульев и кресел, которой хватило бы на весь Зимний дворец…
– Когда я смогу увидеть матушку? – тихо спросила Варенька.
Горелов понял, что объяснения приняты.
– Не ранее, чем через три дня, – сказал он. – Но будьте готовы к неожиданностям. Видите ли, сударыня, ваша матушка – замужем… Супруг ее о вашем существовании не известен, хотя имеет изрядные подозрения…
Варенька вздохнула. Нечто в этом духе она и предполагала.
– И вашей матушке, право, проще изыскать деньги на ваше приданое, чем принародно с вами встретиться. Сие опасно и для нее, и для вас. Батюшка же ваш… батюшку вы увидите несколько позднее. Мы приехали, сударыня.
И точно – сани стояли у парадного крыльца гореловского дома.
Привратник, следивший на улицей в окошечко, тут же выслал навстречу лакеев. Князь даже не стал выходить из саней, и Варенька вошла в дом одна. В сенях ее освободили от шубки, и она медленно пошла вверх по широкой дубовой лестнице, смятенно глядя по сторонам, как если бы втолковывала самой себе: вот тут тебе, голубушка, отныне жить…
Коли бы кто перевел на человеческую речь бессвязные мысли и смутные ощущения Вареньки, она бы возмутилась несказанно. Варенька отнюдь не давала согласия на брак с князем Гореловым! Она просто осваивалась на новом месте, не более того… хотя князь вел себя как-то неожиданно и сделался иным, не таким, как в Москве…
Наверху Варенька спросила у лакея, менявшего в канделябрах свечи, где старая княжна с компаньонкой. Лакей проводил Вареньку в отведенные ей комнаты, называя ее "ваше сиятельство", как княгиню, и она не сделала замечания… как если бы не слышала…
Марья Семеновна и Татьяна Андреевна были заняты важным делом – гадали на картах. Они уже разделись, устроились по-домашнему, Глаша рядом разбирала вещи, и на дорогом кресле, сверкающем свеженькой позолотой, на которой пыль еще не успела забраться в углубления резных завитков, лежали приготовленные для штопки чулки.
Услышав шаги, женщины обернулись – им не хотелось, чтобы посторонние видели, как они в Великий пост балуются гаданием, и донесли князю. Однако дело было важное – его сиятельство укатил вместе с Варенькой, никому ничего не объяснив, и Марья Семеновна пыталась на расстоянии увидеть, что они там без ее присмотра наговорили и натворили.
– Что ж ты, мать моя, без спросу удираешь? – обиженно воскликнула старая княжна. – Ты, сударыня, покамест в моей воле. Вот как благодетели твои отдадут тебя замуж…
Ей не стоило начинать с упреков. Варенька повернулась и ушла.
Ей страшно хотелось раздеться, скинуть одежду, которая казалась насквозь пропотевшей, ей хотелось в баню, прогреться, расслабиться, вымыть наконец голову. Несомненно, старая княжна уже узнавала насчет бани – но спрашивать ее хоть о чем-то Варенька не желала. Князь был прав – Марья Семеновна ради своего властолюбия могла утаивать от нее мнение ее незримой матушки по жизненно важным вопросам.
Варенька вернулась в анфиладу, где пила свой утренний кофей, и пошла вдоль стен, изучая картины. Князь Горелов навешал их превеликое множество, и все были в дорогих рамах, хорошей работы, хотя и непостижимой для Вареньки величины – ей было странно видеть человеческое лицо размером раза в полтора более натурального. Особенно она задержалась возле картины "Суд Париса" – весьма нескромной картины, на коей три богини были почти полностью обнажены. Варенька сперва внимательно рассмотрела красавца Париса с яблоком, затем – поочередно Геру, Афину и Киприду, единственную из всех золотоволосую. Богини были пышнотелы и этим напомнили ей московских сенных девок в бане. Тут же диковинная мысль посетила Вареньку: какова-то была бы она сама, раздевшись?..
Потом она остановилась перед поясным портретом вельможи в зеленом кафтане, по правому борту коего шел ряд больших петлиц – теперь так не носили, равным образом и большие парики, уложенные крупными буклями и спадающие на плечи и спину, давным-давно вышли из моды. Лицо у вельможи было молодое, высокомерное, и Варенька подумала – это вполне мог бы оказаться ее отец…
Там, в анфиладе, и отыскала ее Татьяна Андреевна, в обязанность которой входило мирить старую княжну с воспитанницей всякий раз, как между ними возникнут несогласия.
Вечером того же дня Варенька, уже отдохнувшая с дороги, распаренная после бани, принявшая кружку горячего отвара из сосновых почек, наконец осталась одна в комнате, которую князь Горелов назначил ей в спальни. Первым делом она залезла в свой баул и достала портрет ненаглядного Петруши. Повесив его на шею и убрав под сорочку, она блаженно раскинулась на толстой перине, укрывшись одеялом лишь по пояс. Портрет охранял ее от глупых мыслей – на случай, ежели бы они вдруг возникли. С портретом на груди она знала, что сохранит верность жениху. И та женщина, которая вытребовала ее в Санкт-Петербург, ее незримая матушка, должна была это понять, коли до сих пор не поняла. Так что все старания князя Горелова будут тщетны, напрасно он наряжался в лиловый кафтан модного кроя, напрасно ему столь красиво зачесывали волосья и гнули букли, все напрасно, и гордый его профиль, тогда, в санях, и неожиданно молодой звонкий голос, и уверенный взгляд голубых глаз – все, все напрасно…
Слово свое князь сдержал – три дня спустя приехал поздно вечером и велел Вареньке собираться. Она заволновалась – хотела принарядиться, принарядиться было не во что, хотела красиво убрать волосы, не нашла нарядных лент, была уверена, что к темно-синему платью пришиты полупрозрачные золотистые блонды, – оказалось, Глаша еще в Женеве спорола их, чтобы постирать. В полном расстройстве Варенька стояла посреди спальни, а вокруг кудахтали Марья Семеновна и Татьяна Андреевна. В конце концов выбрали темно-зеленое платье с черными бантиками, а волосы всчесали наверх и успели еще выложить на макушке три большие букли, видные спереди как три спящих бок-о-бок зверька. Наконец Горелов из-за двери прикрикнул на женщин, и Варенька поспешила навстречу своей непонятной судьбе.
Ехали не в красивых санях, а в простом возке. Возок остановился, князь вышел, где-то пропадал (Варенька от волнения молилась, но слова с детства знакомых молитв пропадали, оставляя прорехи, и она перескакивала через прорехи, держась при этом рукой за Петрушин портрет, спрятанный за вырезом платья), потом дверца возка приоткрылась, князь шепотом велел молчать, помог выбраться и за руку, как маленькую, повел Вареньку в какой-то двор, оттуда – по трем ступенькам в низкую дверь, далее – коли судить по запахам, мимо поварни, и по узкой лестнице, и через какие-то темные комнаты. Она бессловесно шла, спотыкаясь на ровном месте. Он тоже молчал – судя по тому, как сжимал ее руку, был взволнован не менее. В другой руке у него был фарфоровый подсвечник со свечным огарком, и огонек едва оставался жив от встречнего воздуха.
Наконец они встали перед дверью. Князь вздохнул и постучал – сперва дважды, потом трижды. Дверь отворил кавалер с черным лицом. Варенька отшатнулась, но тут свечной огонек успокоился, и она увидела – это бархатная маска.
Князь пропустил ее, сам вошел следом и что-то сказал кавалеру по-немецки. Тот отвечал односложно, ушел в черную глубину большой комнаты, там скрипнуло. Более он не появлялся.
– Что бы вы, сударыня, ни увидели, молчите Христа ради, – шепотом попросил князь. – Голоса не возвышайте…
Варенька кивнула. Ей было очень страшно.
Опять скрипнуло, в комнате появился кто-то, но подходить не спешил – стоял в темноте. Потом Варенька услышала шелковый шорох и поняла – это женщина. Князь крепче сжал ее руку, и она была благодарна ему безмерно за бессловесную поддержку.
Свеча в его руке освещала немногое – князь держал ее на уровне груди. Вдруг он поднял подсвечник повыше, в комнате сделалось немного светлее, и Варенька наконец увидела эту женщину.
Перед ней стояла дама, растерянная, очевидно, не менее, чем она сама, дама в прекрасном темном глазетовом платье, мерцающем серебряными искорками, в шелковой накидке, завязанной бантом на шее, и тоже – в черной маске. Волосы ее были прикрыты кружевным чепцом с розеткой из серебристой ленты посередке.
– Христа ради, говорите шепотом, – попросил князь и отпустил Варенькину руку.
Она сделала два шага навстречу этой прекрасной даме, и дама сделала два шага, шурша своим царственным нарядом, и протянула к Вареньке руки.
Варенька кинулась к ней и была крепко обнята, покрыта мелкими быстрыми поцелуями. Слезы полились сами…
Слов не было – ни у дамы, ни у Вареньки. Они лишь могли целовать друг дружке лицо и руки. И Варенька, невольно сдвигая маску дамы, чувствовала – той безумно хочется освободиться от этого клочка черного бархата, но есть некая сила, с которой она вынуждена считаться даже сейчас – при первой встрече со своим ребенком.
– Сударыни, сударыни, – сказал, подойдя, князь. – Не извольте беспокоиться… Я выполнил ваше приказание, будьте же благоразумны…
Дама, повернувшись к нему, протянула руку для поцелуя жестом, который явно был для нее привычен. И князь, склонившись, почтительно поднес к губам эту белую руку, но не поцеловал, а невесомо прикоснулся губами.
– Оставьте нас, князь, – сказала дама, да так, что не послушаться было невозможно.
– Простите, ваше… сударыня, – отвечал Горелов. – Я истинно вам предан, но…
И отошел в темный угол.
– Дитя мое, надобно лишь потерпеть несколько… – быстро прошептала дама. – Не лейте слез, горесть ваша разрывает мне душу, мне все ведомо… доверьтесь князю, такова моя воля… и вместе вы отправитесь к батюшке вашему, меж нами так сговорено…
– Матушка… – Варенька впервые в жизни применила это слово в его подлинном значении и вдруг закашлялась – дала себя знать болезнь, проснувшаяся от чрезмерного волнения. Варенька тут же зажала себе рот рукой.