Он уставился на сводню, немало удивленный – Марфа была в смятении. И батюшкой его называла крайне редко… может, где нашкодила?..
– Ну, говори.
– Уж и не знаю, как сказать…
– Ты – да не знаешь?
Она развела пухлыми руками.
– Ну, так что стряслось-то? Блоха с печки упала? – подсказал обер-полицмейстер.
– Ох, еще того почище! Я чуть мимо лавки на пол не села.
– Ну так скажешь ты или нет?! – прикрикнул Архаров.
– Да скажу, затем ведь к тебе и бежала. Иван Иваныч мой вернулся…
– Кто?!? – Архаров даже подскочил на кровати.
– Иван Иваныч мой, – повторила Марфа. – Думала, мерещится… меньше на ночь сладкой наливки пить надобно… а он стоит в дверях и повторяет: да я это, Марфушка, я, я самый… Сказывали, помер в каторге, а он – вот он, стоит, за косяк держится…
– Каин?!
– Каин…
– На Москве?
– У меня, отсыпается.
– Откуда ж взялся?
– Не сказывал. А я на сапоги поглядела, он в сапогах пришел. Совсем разбитые. Одежонка справная, господская, а сапоги разбитые. Издалека добирался.
– Та-ак… И чего ж ко мне с этой новостью явилась? Да и среди ночи прямо домой?
– Хорошие вопросы ты, сударь мой, задаешь, – вздохнула Марфа и без приглашения села на стул. – Ты, может, вздумал, что я своего дружка сдать решила?
– Нет, сего я не вздумал. Потому и спрашиваю.
– Да сам же Иван Иваныч меня к тебе и посылал.
Архаров хмыкнул.
– Вон и я тоже онемела, – продолжала Марфа. – Я было уперлась – не пойду и не пойду. А он с дороги заснул. Глядела я на него, глядела… глядела… да и побежала… пока не проснулся…
– Одна, через пол-Москвы? Среди ночи?
– А что мне сделается!
Архаров понял, что где-то под необъятной шубой спрятан пистолет, а может, и кистень.
– Коли он тебе не надобен, так я и не скажу, что ходила. Упрусь – да и только. Господи, за что мне это? Жила себе, горя не знала – притащился!
– Ты что, доподлинно его боишься? – очень недоверчиво спросил Архаров.
– Боюсь, – призналась Марфа. – Кабы его черт унес – я бы и за черта свечку во храме поставила…
– Откуда ж он известен, что ты с полицией дружбу водишь?
– А то он меня не знает! – воскликнула Марфа. – Догадался, что я прежнего ремесла не бросаю, а значит, чтобы не было беды, должна с полицейскими ладить, я им – словечко, а они мне – на иной грех глаза и закроют…
– То – полицейские, а то – обер-полицмейстер, – весомо сказал Архаров. – Такого он из каторги углядеть уж никак не мог.
Марфа не смутилась.
– Сдается, он не сразу ко мне пожаловал, а сперва денька три-четыре на Москве прожил, – с искусной неувереностью молвила она. – У него тут давние приятели… почем я знаю, может, они за мной пригляд имели?.. Вот он убедился, что у меня все чисто, не пропала без него, со знатными особами знакомство вожу, и пожаловал…
Архарову это объяснение не слишком понравилось. Марфа обычно ему не врала – когда ловил на горячем, скорее уж лезла в склоку, чем пыталась обмануть. А тут явно недоговаривала – недаром прежде, чем дать объяснение, глазами в угол стрельнула, как если бы оттуда подсказали.
– То бишь, оттого, что он обо мне заговорил, ты и вздумала, будто он в Москве не первый день обретается?
Марфа явственно насторожилась. Догадливость Архарова давно была ей известна.
– Ну, иные приметы также были… Кто с дороги – первым делом в баню просится. А он – в чистой рубахе, рожа гладкая – с утра его кто-то, видать, выбрил… Вот только хромает малость – раньше за ним такого не водилось… Спрашивала, зачем пожаловал, – отшучивается. Я я-то его шутки знаю, от них потом люди кровавыми слезьми плакали… что-то затеял, а что – черт его душу ведает! Уж и не знаю, куда его девать…
Архаров подумал, что вот и на Марфу нашлась управа, а вслух спросил:
– И чего же твоему кавалеру от меня надобно?
– Он так сказал: ты ему, Марфушка, обо мне доложи, коли не надобен, так пусть скажет, насильно мил не буду, а коли надобен – опять же, пусть скажет, глядишь, и пригожусь.
Тут вроде вранья не было, но Архаров молчал довольно долго. Пресловутый Ванька Каин уже однажды предлагал свои услуги полиции – и что вышло? Архаров вспомнил рассказы Шварца и даже поежился. Нужно было срочно будить немца…
– Что ты ему про меня напела? – строго спросил он Марфу.
– Я так сказала: уж коли кому служить, так господину Архарову! – в подтверждение Марфа перекрестилась. – Батюшка Николай Петрович, забери ты его у меня, Христа ради! Он ведь такой затейник – да и приплелся, сам понимаешь, тайно, беспаспортно. Придумай ему что-нибудь, ушли его из Москвы!
– Ну, удружила… Что ж мне теперь, по-твоему, с твоим дружком делать? По закону – имать и обратно в Сибирь отправлять. Ему ж бессрочная каторга прописана. Этого тебе угодно?
Сам Архаров именно этого и желал.
– А то я не знаю… да и сам он знает… а только хочет с тобой, сударь, встретиться. Неохота ему на старости лет в Сибири тоской маяться. Он ведь, я так смекаю, сюда помирать приплелся. Ну так пусть бы и помирал – от меня подалее!
Архаров смотрел на Марфу, слушал ее и дивился – да полно, о том ли Иване Иваныче речь, по коему она денно и нощно тосковала, подарки его берегла? Вот и разбери этих баб…
– Помирать? Сколько ж ему лет?
– Шестой десяток. Да только крепко его Сибирь потрепала. Вот он и хочет у нас в Зарядье поселиться потихоньку, коли не врет. Видишь, все тебе, как на духу, растолковала.
– И верно тебя Шварц хитрой особой прозвал, – сердито объявил Архаров. – После этой твоей визитации я ведь его, твоего Ваньку, и пальцем тронуть не могу!
– Не я хитра, сударь, а он хитер, – отвечала Марфа. – Он людей знает! На то и был весь расчет, что коли я от него с поклоном приду, так ты тронуть не сможешь. А я тебя, сударь мой, об одном прошу – избавь ты меня от него! Веришь ли, нет ли, а я его до смерти боюсь…
– Уйди, Марфа, – вдруг велел Архаров. – Уйди, Христом-Богом прошу! Уже и одной тебя на всю Москву с избытком станет, а тут еще твой полюбовник!
Сводня подхватилась и удивительно быстро вымелась за дверь.
– Марфа! – заорал ей вслед Архаров. – Никодимке прикажи! Шварца ко мне! Живо!
Живо не получилось – немец крепко спал. Пока Никодимка будил его да разъяснял обстановку, Архаров весь извелся. Наконец Шварц, закутанный в одеяло, был приведен в его спальню. Паричок на розовую плешь он все же нахлобучил и имел вид беглого из красавицыной постели любовника.
– Чего, сударь мой, угодно? – спросил благовоспитанный немец, неожиданно крестясь от дверей на образ Николая-угодника. Очевидно, он перенял эту привычку у архаровцев в Рязанском подворье и ввел ее в число ритуалов, обязательных для верноподданного.
– Подарочек нам, черная душа. Марфа принесла.
– Что ж за подарок?
– Да ты садись. Ванька Каин на Москве объявился. Ночью к ней приходил. И теперь у нее хоронится.
– Доннер-веттер нох айн мал! – воскликнул потрясенный Шварц.
– Вот то-то же – нох айн мал… Чего присоветуешь?
– Жив, стало быть, Иван Иванович… Правду передавали, что он по дороге, уже за Уральским хребтом, сбежал… – Шварц даже не пытался скрыть свою растерянность.
– Как полагаешь, на кой черт он к нам сюда притащился?
– А что Марфа говорит?
– А говорит она, Карл Иванович, что Каин сюда помирать приплелся. Врет. А сама перепугалась. Она еще где-то в доме, могу Никодимку за ней послать.
– Может статься, и не врет, – поразмыслив, заметил Шварц. – Да как-то диковинно, что он собрался помирать в Москве не год назад и не в будущем году, а разом с походами маркиза Пугачева.
– А я тебе о чем толкую?! – опять взвился Архаров. Очевидно, последние события пересилили его природную сдержанность в чувствах. Но крик не значил ничего плохого – на самом деле обер-полицмейстер был рад, что немец понял его с полуслова.
Шварц однако ж попятился.
– Ты куда? Садись, говорю. Обсудим, – велел, обретая свой прежний тон, Архаров. – Каин прислал ее передать, что желал бы встретиться.
– Господи Иисусе, – молвил Шварц, вдругорядь крестясь. – Хотелось бы мне знать, что он затеял.
– Да уж не помирать затеял! Марфа говорит – не сразу к ней заявился, сперва где-то дня два-три или более с дороги мылся-чистился, отдыхал, а я так думаю – сведения собирал.
Говоря о Каине, Архаров не мог сидеть на постели – вскочил.
– Да, это он умеет, – согласился немец.
– Может ли такое быть, что он придумал для нас некую ловушку?
Архарову никогда не думалось лучше на ходу, он предпочитал размышлять сидя, но тут его понесло по просторной спальне быстрыми шагами, едва ли не той мелкой побежкой, которой он передвигался, когда следовало спешить; в драке, впрочем, он шаги делал крупные, подстать размаху рук.
– Коли так, он там, в Сибири, из ума выжил. Строить пакости московскому обер-полицмейстеру зело опасное занятие, – сопровождая взглядом начальство, сказал Шварц. – Коли с вами, сударь, что случится – архаровцы его на мелкие клочки издерут. Про архаровцев-то ему, поди, донесли. Хотя в ожидании маркиза Пугачева оставить Москву без обер-полицмейстера – весьма было бы разумно.
– Нет, не то… Иное. Он, якобы за негласное право поселиться в Москве, может много наобещать, и таковым образом втереться в доверие, понимаешь, Карл Иванович? И лучше меня будет знать, что делается в полицейской конторе… Ч-черт…
Ковер под архаровской ногой поехал, обер-полицмейстер еле удержался – и то, лишь взмахнув руками.
– Сие весьма похоже на правду, – подумав, сказал Шварц. – Из чего проистекает, что на встречу с ним идти надобно. И тут же приставить к Каину молодцов для наружного наблюдения. Ведь все сие – палка о двух концах. Коли некто собирается через Каина проведывать, что затевают на Лубянке, точно так же и мы через того же Каина можем проведать, не стоит ли за ним кто, не нанялся ли он к кому…
Об этом и помыслить было жутко.
– А сумеем ли переиграть? – сердито спросил Архаров и опять забегал по спальне. Шварц смотрел на него, не проявляя беспокойства и лишь плотнее кутаясь в одеяло – от этой беготни ему вдруг стало зябко.
– Коли почуем неладное – на то у нас, сударь, нижний подвал есть. И он про тот подвал лучше кого иного знает. Хотя допрашивали его еще в Преображенском…
– Он успеет уйти, а мы останемся в дураках… помяни мое слово…
За все время совместной службы Шварц не видывал обер-полицмейстера в такой растерянности.
– Николай Петрович, – поразмыслив, сказал он. – Посудите сами. Каин на Москве полтора десятка лет не бывал. Старые дружки кои перемерли, кои помереть собираются, они уже не у дел, знать что-то знают, а ремесло свое оставили. Да и кто из Марфиных давних приятелей не знает, что она с Рязанским подворьем поладила? Не такие уж они, сударь мой, дураки. Новых же дружков Каину заводить не с руки, пока не обжился, не огляделся…
– Его прислали, – твердо отвечал Архаров. – И он бы не пошел, коли бы не знал, что в Москве он безопасен. Его не старых дружков искать – его к кому-то послали, к кому-то, и желал бы я знать, к кому и для чего!
– Молодцы выследят.
– Упустят! Упустят, сволочи!
Архаров так треснул кулаком по круглому столику у постели, как ежели б уже упустили.
– Недосуг мне, сударь, глядеть, как столы ломают, – спокойно произнес Шварц. – Не угодно ли вам лечь?
– Уйди, черная душа, уйди, Христа ради, да спать ложись, – вдруг велел Архаров. Точно так же сердито, как перед тем – Марфе.
Шварц коротко поклонился – неживые букли нитяного паричка не шелохнулись, – повернулся и вышел.
Архаров остался один. Чувствовал он себя – словно охотник, что, привыкши успешно стрелять уток, сильно своей удачей гордясь и имея при себе ружьецо, заряженное дробью, вдруг набрел на матерого медведя… нет, скорее уж на волка. Дед когда-то сказывал, что медведя несложно перепугать, особливо коли бить железом о железо, трезвона он не любит и удирает, оставляя весьма вонючий след, кишки у него с перепугу мигом отворяются.
А волк смел и хитер.
Что там дед-охотник толковал про волков?..
Вывалилось из памяти…
Отродясь не было Архарову так жутко. В детстве разве что, от сознания: одному против всех не устоять. И то – верил, что коли умрет, то не по-настоящему, просто будет больно, а потом боль прекратится и он будет как-то жить дальше.
Потом он уже умел дать сдачи, потом была полковая жизнь, тоже ничем дурным не грозившая. Чума – и та не успела Архарова испугать, он видел ее на излете. Далее, на обер-полицмейстерском посту, он тоже был более или менее в себе уверен и знал: риска почитай что нет. Кабы не удалось поймать истинных убийц митрополита Амвросия, ничего страшного не случилось бы. Кабы не обезвредил шайку карточных шулеров – тоже не пострадал бы. Охота за прочими мазуриками была иной раз захватывающей – но, упустив кого-то из этой братии, Архаров не ощущал угрызений совести. Так Господу было угодно, из-за одного мазурика, даже из-за десятка, обер-полицмейстера с должности не скинут.
Сейчас речь впервые шла о жизни и смерти.
Смерть Бибикова означала, что бунтовщики вскоре могут перейти в наступление, но действовать будут умнее, чем зимой, поскольку кое-чему научились. И не на Оренбург, никому не нужный, бросят свои силы, а на город действительно в стратегическом отношении значительный. Архаров не только носом – всеми частями тела чуял: затишье временное, ибо их силы далеко не иссякли, маркиз Пугачев не схвачен.
Коли он, Архаров, тридцатидвухлетний обер-полицмейстер, мало чему обученный, проворонит те хитрые связи, которые наверняка уже есть между бунтовщиками в городе и бунтовщиками за его пределами, прольется такая кровь!.. И он не сможет, как отважное московское дворянство в чумное лето, бросив особняк на Пречистенке, удариться в бега, спрятаться в подмосковной или у родни в Петербурге. Он вместе с архаровцами пойдет в бой, иначе никак не получится… а уцелеет ли – Бог весть…
Сейчас, один в спальне, завернувшись в розовый шлафрок на меху, сунув зябнущие ноги в пантуфли, Архаров стоял лицом к лицу с незримым маркизом Пугачевым, имея за спиной всю эту суетливую, простодушно хитрую и непредсказуемо зловредную, безалаберную и беззащитную Москву. И он был на виду, а эмиссары маркиза – в тени, по закоулочкам. Вот один, похоже, объявился!
Объявился тот, кого Москва все еще помнит. И одни встрепенутся в ужасе, потому что пришел человек, ведающий их тайные смертные грехи. А другие встрепенутся от радости – пришел милостивец, который простого обывателя не обижал, то девке приданое даст, то парнишку, с пути сбившегося, простит и деньгами наградит. Да коли он от Марфы уйдет – его многие с радостью примут, спрячут, на посылках у него станут служить. Что бы там старый дурак Шварц ни утверждал!.. И что бы Марфа ни врала про Каиново намерение тихо лечь да помереть!..
Тут Архарова вдруг осенило.
Он свел наконец концы с концами. И заорал так, что весь дом, поди, проснулся:
– Никодимка! Тащи сюда Шварца, дармоед! Кофей вари! Сухарей тащи поболее!
Когда Шварц явился, опять завернутый в одеяло, но при паричке, Архаров уже выстроил в голове все доводы и контрдоводы. У него образовалось стройное понимание событий, и Шварц по лицу начальства видел – первая паника успешно преодолена, и начинается работа.
– Ты уж прости, черная душа, – сказал Архаров, – устроил я тебе праздник… Но, видишь сам, не до галантностей. Садись. Сейчас кофей поспеет. И слушай. Помнишь ли, как Марфа нам налетчиков сдала?
– Как не помнить.
– И сколько у нее было недомолвок?
Шкарц кивнул.
– Ты сам дивился – людишки на Москве пришлые, знали только свою деревню да почтовый тракт. И вдруг заявляются как раз на тот двор, где хозяйка может краденое втихомолку купить. Я уж тогда Марфу спрашивал, не знает ли, кто на нее этих грабителей навел. Божилась, что сама в толк не возьмет. А теперь-то я и задумался – не сожитель ли ее драгоценный проверял, на прежнем ли она месте да держится ли прежнего ремесла.
– Ваша милость иное говорить изволили, – хладнокровно напомнил Шварц.
– А потом, помнишь, не ты ли удивлялся, что мужичье сиволапое из такого медвежьего угла, что там и о московской чуме-то не слыхали, вдруг, разгромив барскую усадьбу, бежит не маркизу Пугачеву навстречу, а точнехонько в Измайлово, на остров, где не один клевый маз прятался. И при том, шаля разом и на Стромынке, и на Владимирском тракте, сие мужичье превосходно знает расположение просек в зверинце.
– Да, я отметил сию несообразность.
– Затем – кто-то ночью приезжал, кто – хрен его душу ведает, но бритый. А Марфа как раз и проболталась, что Каин с дороги уже очухался, бритый к ней явился. То есть, бритье ему привычно.
– За те годы, что он в Сибири провел, немудрено было бы и отвыкнуть, – заметил немец. – Однако мысль ваша мне, сударь, ясна.
– Говорил же я, что этими налетчиками нам кто-то кланяется. И Марфа превосходно знала, что Каин где-то поблизости. Статочно, были с ним, прежде чем его на каторгу повезли, какие-то тайные уговоры… – тут Архаров вспомнил неподдельный Марфин страх, но страх его соображениям не противоречил – очевидно, Марфа знала твердую руку своего бывшего любовника и вновь под нее попасть не хотела. – Вот такой узелок завязался. С Каина бы, как я полагаю, сталось взяться за старое… Пошалить сперва на Владимирском тракте, потешить душеньку…
– Воля ваша, сударь, не сходится. Коли бы Каин взялся грабить, добыча была бы не в пример этой – войсковой обоз бы, как у господина Румянцева, потребовался. А мы что взяли? Две дюжины шуб да семь фунтов побрякушек, включая в сие количество фарфоровые табакерки императорского завода и плетеные из бисера кошелечки… Не Каинова добыча! Не шалил он там.
– Ох, мать честная, Богородица лесная, уж и не ведаю, как тебе втолковать! Никодимка! Куда ты, дармоед, запропал? Без кофею ты, черная душа, спросонья никак не поймешь… Сам же сказывал – Каин хитер. И вся эта затея с шайкой беглых, с дуваном, который Марфе привезли, – прикрытие. Чтобы к нам поближе подобраться. Карл Иванович, еще раз слушай: Каин приплелся к Марфе – и тут же она ко мне прибежала. За сим я вижу такую интригу: он с Марфой заранее сговорился, нарочно дуван к ней отправлял, чтобы она нам донесла. И теперь, коли что, он, даже не заглядывая в твой нижний подвал, нам сознается: да, был грех, пошалил на почтовом тракте, а теперь раскаялся и государыне служить желаю! А меж тем он, с нашими молодцами встречаясь, может у них нечто важное выпытать.
– Что-то больно мудрено, – возразил Шварц. – Важное для кого, сударь?
– Да для самозванца же, растак его в качель!
Шварц ничего не ответил и молчал в задумчивости довольно долго. Он действительно не понимал хода архаровской мысли, но хорошо знал архаровскую подозрительность.
– Не лишено оснований, сударь, – сказал он наконец. – Каин мог затеять столь хитрую игру. И коли он подослан – то он способен многое выпытать. Да только повод больно диковинный – представить себя налетчиком с большой дороги…
– Чтобы к Лубянке возможно ближе подобраться!
– Ваша милость мудрить изволит и излишние умственные сущности изобретать, – строго сказал немец.
Архаров надулся.