Она, повинуясь новому порыву души, протянула ему руку для поцелуя. И рука почти не ощутила прикосновения мужских губ, зато ощутило все тело – поцелуй был в красивых и настойчивых глазах князя Горелова, поцелуй переполнял его, окружал его, как жаркий воздух окружает походную чугунную печку.
Варенька испугалась и попятилась.
Лишь теперь она поняла, что такое диво должно было с ней случиться, когда ее целовал Петруша Фомин. А не случилось…
Смущенная и озадаченная, вернулась она к Марье Семеновне и Татьяне Андреевне. И потом, пока князь отсутствовал, она ежечасно вспоминала эти мгновения.
Как оказалось, князь, не желая, чтобы живущие в его доме женщины выезжали, послал записки знакомым купцам, и множество всевозможных милых мелочей было доставлено в Варенькину гостиную, ей оставалось лишь выбирать. Проявил он свою заботу и в другом – явился доктор, чтобы убедиться: дорога и волнения не сказались на Варенькином здоровье. Он прописал успокоительные капли – лавровишневые и настойку боярышника, новую микстуру, а также запретил двигаться в дорогу без его дозволения. Опять же, началась распутица, и, ежели бы Варенька собралась в путешествие из Петербурга в Москву, оно заняло бы едва ли не месяц – от одной почтовой станции до другой пришлось бы добираться целый день, а их, тех станций, двадцать восемь.
Приказ собираться в дорогу был получен уже на Пасху. Вместе с приказом прибыла в дом новая Варенькина горничная, молодая немка Матильда, забавно говорящая по-русски, но умеющая красиво причесать хозяйку и завязывающая удивительно ровные и пышные банты и розетки из лент. Марья Семеновна тут же стала звать ее Матреной, но немка к новому имени привыкнуть не успела – через два дня они с Варенькой и уехали, невзирая на возмущение старой княжны.
Оказались они в Москве.
Варенька плохо знала город, в коем почитай всю жизнь прожила. Коли куда надобно было попасть – ее везли в карете. Разве что в Божий храм они с Марьей Семеновной и всей ее свитой ходили пешком – так ведь храмы-то совсем рядом, улицу перейти или за угол завернуть. Поэтому Варенька и не знала, на какой улице ее поселили. Но дом был хорош, богато убран, белокурая Матильда знала в нем каждый уголок и помогла устроиться наилучшим образом. Милее всего оказалась для Вареньки библиотека, найденная в кабинете незримого хозяина. Там было множество французских романов, даже переведенных на русский язык, и целая полка с трудами первейшего российского сочинителя Сумарокова. Нашлись и стихи Хераскова, и его журнал "Полезное увеселение", где можно было найти пресмешные притчи молодых поэтов, и много чего иного.
Князь избегал оставаться с Варенькой наедине. Он несколько раз приезжал, был весьма почтителен, и Варенька сама во всем шла ему навстречу, чтобы он убедился – она на него более зла не держит. Все происходящее казалось ей странным, сбивало с толку но сказывалась очень важная вещь – Варенька чувствовала себя здоровой. И она открывала для себя мир молодой здоровой девицы, которая не должна всякий час беспокоиться – не начался бы несносный кашель, и прятать платок с кровавой мокротой.
Варенька до того даже осмелела, что стала сидеть у открытого окна, хотя Марья Семеновна ей настрого запретила это развлечение, боясь сквозняков. Она брала рукоделие и садилась работать, но при том постоянно поглядывала на прохожих, на экипажи, отмечала наряды дам, иногда звала Матильду, чтобы в дом привели уличного разносчика галантерейного товара.
Думая о том, что примерно так же будет жить когда-нибудь, став княгиней – о нет, не вскорости, даже не в этом году, а в вовсе отдаленном будущем, коего, однако ж, не миновать, – она испытывала тихую радость. И воспоминания о Петруше бледнели, выгорали, как выставленный на яркое солнце шелк. Князь правильно сделал, что привез ее туда, где ничто не способствовало долгой жизни тех воспоминаний.
Неделю спустя после ее вселения в новый дом князь прислал карету – чтобы Варенька поехала покататься. Она несколько огорчилась, что князь не сопровождает ее, и с неудовольствием прочитала в записке просьбу – не открывать занавесок. Москве незачем было знать, что воспитанница старой княжны Шестуновой вернулась одна, без своей покровительницы, в этом князь был прав, однако Вареньке очень хотелось видеть Москву не в узкую щелочку.
День был солнечный, она надела бледно-зеленое платье, весьма простое, но с прекрасными кружевами на рукавах. Волосы ей Матильда уложила в простую и очень любимую прическу – собрала сзади, чуть приподняв надо лбом, и выпустила на грудь длинную прядь. Это была прическа молодой благовоспитанной девицы, не обремененная кружевами и лентами, а также фальшивыми буклями. Они вместе сели в карету и покатили, и покатили! Варенька, сидя у окошка, все более и более оттягивала край занавески…
Москва радовала ее всем тем, чего она долгое время была лишена – жаркой весной, уличным шумом, воплями разносчиков, колокольным звоном, румяными веселыми лицами прохожих, даже собачьим лаем из-за высоких заборов, маленькими уютными церквушками за каждым поворотом, и самыми этими поворотами некстати и не вовремя, так что карета порой выворачивала по ухабистой улочке на двух колесах, опасно накренившись…
И вдруг Варенька увидела лицо… именно вдруг, потому что человек, которого должна была догнать и обогнать карета, внезапно обернулся…
Еще два оборота колеса – и их глаза встретились.
Изумление и восторг – вот что прочитала Варенька во взгляде. Сперва она удивилась было – неужто за зиму так похорошела? Но мгновение спустя узнала в этом окаменевшем человеке того упрямого архаровца, который ввалился к ней в подвал, когда она уже собралась помирать, и выпихнул ее на свет Божий, проковыряв дырку в земляном потолке.
Она улыбнулась ему, показывая: узнала, помню, благодарна! Улыбнулся и он, не отрывая от нее глаз. Тут и карета почему-то остановилась, так что лицо архаровца оказалось совсем близко.
Они глядели друг на друга, как будто были наедине в огромном, пустом и переполненном тишиной зале.
Должно быть, если бы они встретились в иных обстоятельствах, в чьей-то гостиной или в светском собрании, им не нашлось бы что сказать друг другу словесно. Однако сейчас, лишенные словесной беседы, они говорили глазами – а в глазах была радость встречи и у него, и у нее. И Варенька, сердясь, что между ними – это безмолвие, да еще кусок дурацкой ткани приходится придерживать, решительно дернула занавеску.
– О майн готт, так недопустимо! Так не велено! – воскликнула Матильда. И тут же незримое препятствие перед каретой куда-то подевалась, кучер щелкнул кнутом, колеса покатились, лицо архаровца поехало назад…
– Ты, сударыня, знай свое место! – привставая, чтобы не упускать восторженного взгляда, воскликнула Варенька. Но белокурая Матильда, лопоча про князя и про "не велено", стала ее оттаскивать от окошка. При этом она закричала по-немецки, а этого языка Варенька не знала.
Кони пошли вскачь, карета запрыгала по бревенчатой мостовой, Вареньке с Матильдой поневоле пришлось, друг дружку оттолкнув, шлепнуться на сиденье – Вареньке на заднее, Матильде, как положено девице низкого звания, на переднее.
Но на самом деле ничего не изменилось – взгляд архаровца, очумело-радостный, остался с Варенькой, она увозила его, и мысли, им пробужденные, уже начали свою тайную работу.
Так бывает – закружившись, отдавшись каким-то суетным делам и заботам, радостным и милым хлопотам, вдруг находишь случайно некое воспоминание о печальном и горестном – а это, глянь-ка, послание от тех дней, когда ты жил на взлете, на вдохе, на грани, на лезвии, и ощущение возникает – словно бы ты, незаметно потеряв себя, вдруг себя же и обретаешь, себя истинного, себя – в том давнем полете души…
Вот это и случилось с бедной Варенькой. Взгляд разбудил в ней ту перепуганную невесту мертвого жениха, которая искала соединения с ним за земными пределами, а все прочее оставила за собой, не оборачиваясь, как прах дорожный.
И тут же ей стало жутко – что делается?! Как она, заснув по дороге из Москвы в Европу, проснулась, обрученная с князем Гореловым, в этой карете? Как она додумалась уехать с человеком, которого ненавидела, и жить в одном доме с мужчиной, с которым не была повенчана? Все связи между событиями порвались у нее в голове, и главное теперь было одно – она предала своего любимого, она и года не продержалась, а хотела носить траур вечно!
Все ожило – и она вновь была в том подвале, вновь просила незнакомого архаровца говорить с ней о любимом, и он вновь рассказывал, как доблестно вел себя измайловец Фомин, когда гасили чумной бунт, как хорош был в седле, как его любили все в полку и в гвардии, как он был добр и честен…
Одурманивший сон кончился.
Явь стала просачиваться в безмятежное бытие счастливой невесты тонкими едкими струйками.
Тут же в голове у пылкой Вареньки сложился план – бежать из дома, где поселил ее князь Горелов, бежать… а куда?.. Где он до нее не дотянется?..
Князь верно говорил – не найдется обители, куда бы Вареньку сейчас приняли, а ежели найдется – у Священного Синода руки длинные, и мать, благословившая ее обручение с князем, достаточно знатная особа, чтобы извлечь из обители беглую дочь. И старая княжна, если Варенька прибежит на Воздвиженку, тоже, должно быть, побоится ее прятать, если только княжна вернулась из Санкт-Петербурга. Однако прежде всего нужно отыскать Марью Семеновну, чтобы задать ей весьма неприятные вопросы. Не странно ли было, что она, хвалившаяся тем, что знает родителей Вареньки, так расспрашивала ее о подробностях встречи с матерью? Не странно ли, что сама она, оказавшись в столице по приказу этих загадочных родителей, ни разу с ними не встретилась и не имела от них известий? Имела бы – так не докучала бы расспросами!
Похоже, настала пора все эти загадки разгадать – так сказала себе Варенька, настала пора опомниться и вернуться туда, откуда нечаянно улетела ее душа. А коли Марья Семеновна говорить не пожелает – есть еще одна особа. Хотя и от той правды, поди, не добьешься, однако же та – не выдаст, коли попросить хорошенько… хотя князю явно покровительствует… да какая ж московская чиновная старуха не станет покровительствовать холостому отпрыску княжеского рода?..
Князь Горелов хорош, спору нет, да только клятву верности мертвому жениху даже он отменить не в силах. Да и с князем дело нечисто – для чего он приставил к Вареньке рукастую немку, силком оттянувшую от каретного окна?
Взгляд, разбудивший душу от затянувшегося сна, длился, жил в воспоминании, звал – вернись же наконец к своей любви! Не про тебя супружеский рай, не про тебя титул княгини, не про тебя…
Приехав туда, где поселил ее князь Горелов, Варенька взяла себя в руки, не стала пререкаться с Матильдой, а напротив – велела подавать обедать. После обеда же прилегла вздремнуть – как оно всегда было заведено на Москве. При этом она озадачила свою немку – вручила ей нижнюю юбку, вручила также моток кружева, велела обшить все оборочки. И даже сама показала, как именно обшивать. Как и все московские барышни, Варенька прекрасно вышивала и знала все бельевые швы, а еще умела вязать не только простые, но и шелковые чулки.
Матильда распустила ей шнурованье, подала туфельки без задника, маленький спальный чепец и разложила ей постель. Варенька забралась под одеяло и некоторое время лежала, прислушиваясь. Потом встала и бесшумно, в одних чулках, чтобы не стучать изящными туфельками, вышла из спальни.
Матильды поблизости не случилось. Должно быть, она сидела в своей комнатке, прилежно занимаясь юбкой. Варенька, осторожно ступая по холодному полу, пошла дальше. То, что могут замерзнуть ноги, а потом вернется кашель, ее почти не вольновало. Она хотела посмотреть, как можно покинуть великолепный дом с черного хода.
Князь велел отвести ей левое крыло особняка, все второе жилье, там она и обитала, а что делалось в правом крыле – пока еще понятия не имела. Матильда утверждала, что там покои стоят неубранные и пустые. Это Вареньку бы вполне устроила – коли так, то можно и, спустившись в первое жилье, выбраться в окошко. Но она очень хорошо помнила, как ее охраняли в Кожевниках. Следовало действовать наверняка.
Она прокралась в правое крыло, очень медленно отворяя скрипучие двери, и удивилась – там комнаты были обставлены весьма прилично. В гостиной стояли раскрытые клавикорды, лежали ноты. Далее она забрела в чью-то гардеробную. И вот там-то сильно удивилась – судя по всему, в доме одновременно с ней жила еще одна женщина, причем женщина светская, не пренебрегающая модой. Варенька сунула нос в шкаф, нашла ее юбки и шнурованье, приложила к себе – дама, похоже, была молода и весьма изящна. И платья обнаружились самые модные, на французский лад, причем одно, глазетовое, с искорками, Вареньке так понравилось, что она даже стала расправлять его жестковатые складки.
Вдруг она услышала голоса. Кто-то, мужчина и женщина, шли через гостиную, беседуя по-русски, но для женщины русский язык был родным, мужчина же изъяснялся, как природный немец, знающий здешнее наречие неплохо, но – в меру.
Варенька кинулась к висящим на стене платьям и зарылась в них, спрятав даже лицо.
– Я есть премного удивлен тому, что молодой человек выжив себя остался, – говорил мужчина. – Невозможно есть вставать его с постель. Лечение прежнее есть, микстура фюр мал, трава заварить утро и вечер цвай мал, теплые чулки не снимает, ноги греет, грудь скипидар греет…
Это Вареньке было знакомо – растирание груди со спиной скипидаром, и непременно шерстяной тряпочкой. Сей запах она просто ненавидела – и ее даже передернуло, когда она вспомнила свое лекарство. Да и в прочих лекарствах она волей-неволей вынуждена была разбираться – старая княжна крепким здоровьем не отличалась, приживалки знали ее любопытство к хворобам и часто рассказывали всякие занятные случаи.
Искренне посочувствовав больному, Варенька не сразу додумалась задать себе вопрос: как вышло, что она живет в доме не первый день, но впервые слышит, что тут кому-то прописан постельный покой.
– Горячий крепкий бульон, протертый цыпленок, красное вино, – продолжал меж тем мужчина. – Лучший хлеб, моченая клюква. Все как ранее.
И, несколько мгновений спустя, произнес:
– Данке шён. Поклон герр генерал. Один поклон. Не забывает скипидар.
Вот уж это снадобье Варенька запомнила навеки. Ей даже показалось, что она ощущает мерзкий запах, перебивающий другой аромат, что витал в этих покоях, – тонкий, сладковатый. Платья – дорогие, кстати, платья, – благоухали, и аромат был томный, завораживающий, какой-то многослойный… Варенька перелистывала его, как книгу, и он менялся неуловимо, и слова, только что бывшие пригодными, чтобы его определить, уже никуда не годились.
Проводив доктора, женщина, постояла у двери и быстро пошла прямиком в гардеробную. Варенька съежилась за платьями, моля Бога, чтобы ее тут не обнаружили, и отчаянно покраснела от стыда, что это вдруг произойдет.
Но молитва оказалась тщетной – женщина шла как раз за одним из этих дорогих блестящих платьев, стеганых тончайшим швом или расшитых травами, цветами и мелким жемчугом. Она, войдя, уверенно отвела рукой тонкую кисею, прикрывавшую их от пыли, стала высвобождать рукава и невольно коснулась Варенькиного лица.
Варенька вжалась в стену, окаменев, замерла и женщина – пока незримая. У незнакомки вдруг хватило смелости сорвать с гвоздя платье. Варенька, будучи открыта почти полностью, ахнула.
И тут женщина, резко повернувшись, выбежала из гардеробной.
Все это совершилось без единого слова. Только стук ее туфель, таких же, как у Вареньки, без задника, пролетел из комнаты в комнату и пропал.
Безумно обрадовавшись тому, что теперь и ей можно убежать, Варенька выскочила из гардеробной и заметалась. Она не знала, в которые двери бежать, – просто не могла от волнения вспомнить, как сюда попала. И предпочла те, что ближе.
Она оказалась в комнате, на вид весьма знакомой, – там был альков, похожий на ее собственный, был такой же туалетный столик, изящное канапе, обтянутое золотистым штофом, и к нему две банкетки, а также стояло модное высокое бюро-цилиндр из дуба и красного дерева, инкрустированное палисандром, мореным кленом и еще какими-то загадочными светлыми древесными кусочками, с бронзовыми ручками и подсвечниками. Альков был наполовину задернут, и при Варенькином явлении там кто-то пошевелился.
– Будет ли мне сегодня питье? – спросил молодой и довольно капризный мужской голос. – Что этот старый черт, все ту же отраву пить велит? Что ты встала в пень? Подай же мне пить!
Варенька понимала, что больной нуждается в уходе и в заботе, но сейчас, право же, было не до него. Она попятилась, желая скорее покинуть комнату, и тут мужчина за пологом сел, так что она увидела в глубине, в тени, его стан в белой, распахнутой на груди, рубахе, увидела и голову – длинные волосы были распущены и порядочно спутались, так что он сердито, как жеребчик гривой, мотнул ими.
Следующее, что он сделал – согнутой в локте рукой прикрыл себе лицо и заорал:
– Филька! Филька, черт! Андрюшка! Где вас носит?!
И исчез за пологом алькова – как будто померещился, если бы не оставшийся в Варенькиных ушах голос.
Она выскочила из комнаты и побежала к тем дверям, которые ей и нужны были изначально.
Ее преследовал запах – оттуда, из комнаты, где лежал больной…
Вареньке удалось быстро покинуть правое крыло здания, но на лестнице ее ждала неожиданная встреча – откуда-то вернулся князь Горелов. Был он в своем парижском костюме пюсового цвета, бодр и весел, взбежал наверх, как шустрый паж, неся на лице молодую улыбку.
– Что это вы тут делаете, сударыня? – полюбопытствовал он, весьма удивленный. – В таком виде? Что-то стряслось?
– Я хочу знать, Сергей Никитич, почему при моем явлении ваши загадочные домочадцы либо прячутся, либо удирают без оглядки? – сердито спросила Варенька. – Я не знала, что в этом доме лежит какой-то больной вертопрах! Мало ли того, что я поселилась с вами, будучи всего лишь обручена вам, так тут еще находится другой петиметр, с которым я тоже, помнится, не была обвенчана! Достойное ли это обхождение с благородной девицей?
– Сударыня, я не мог вам сказать, это была не моя тайна, – вмиг потеряв улыбку, отвечал князь. – Вы знаете, как двор и полиция смотрят на поединки… я приютил раненого дуэлиста, родственника своего… Потому и не мог признаться…
– А женская особа тоже дралась на поединке? Она мастерица шпажного боя, или из пистолетов стрелялась?
– О Господи, сударыня! Не мне бы говорить, не вам бы слушать… Сия особа – родственника моего мартонка, простите, Христа ради… не мог ей отказать…
Слова "мартонка" Варенька не знала – не так была воспитана. И книжица господина Чулкова о прекрасной Мартоне попасть ей в руки никак не могла – старая княжна, коли бы обнаружила в доме такое художество, изодрала бы в клочья и велела вымести поганой метлой. Однако ясно было, что женщина, удравшая из гардеробной, – не из тех, с кем знакомят в великосветских гостиных.
– Я не могу жить в одном доме с посторонними мужчинами, – объявила сильно недовольная Варенька. – Вы мой жених, и то – мы приличия нарушаем… пустите, дайте пройти…
Увернувшись от протянутой руки, Варенька поспешила к себе в покои – ноги в одних чулках за время беготни замерзли. Ее подол взметнулся – и князь все понял.