И усмехнулся, вспомнив, как выговаривала эти слова Марфа.
Федька выскочил и понесся по коридору и лестнице, громко призывая кучера Сеньку.
Садясь в карету, Архаров обнаружил его у заднего колеса, готового вскочить на запятки.
– Садись, – велел он. – По дороге доложишь – где встретил, как все было…
И взял едва ли не дрожащего от возбуждения Федьку в карету.
До Воздвиженки, где жила старая княжна Шестунова, было недалеко – Федька рассказал, какова была карета, что увезла Вареньку, и предположил, что, свернувшая на Тверскую и умчавшаяся вскачь карета поворот сделала не скоро, а уже у где-то возле Козьего болота. То есть, девицу увозили подалее от Воздвиженки.
– И что отсюда следует? – спросил Архаров.
Федька огорченно пожал плечами – пока еще ничего не следовало, а так хотелось найти ниточку, потянуть, вытащить нечто важное, разобраться!
Дом старой княжны был именно таков, чтобы Архаров вообразил его квинтэссенцией старой Москвы, той Москвы, в которой видел теперь своего наиглавнейшего врага, той, с которой управляться следовало способами и ухватками Ваньки Каина, потому что добра она не понимала. Сенные девки, богомолки, приживалки, дурно одетые и причесанные лакеи, свора мосек, от порога встретившая его буйным лаем, даже тот особый запах, что свойствен старому деревянному дому, где живут, не слишком соблюдая чистоту, – все вызывало в нем решительное неприятие.
Марья Семеновна, узнав, кто к ней прибыл с визитом, перепугалась и засуетилась. Архарова отвели в гостиную, и он, тоскуя от безделья, ждал, пока старую княжку утянут в шнурованье, уберут ей волосы, взгромоздят наколку из лент и кружев, набелят и нарумянят широкое лицо.
Его утешало лишь то, что Федьке, ждущему в карете, еще тоскливее.
Наконец Марья Семеновна появилась, сопровождаемая Татьяной Андреевной и еще двумя пожилыми родственницами. Она не могла, будучи девицей, оставаться наедине с мужчиной, и всячески подчеркивала соблюдение приличий.
– Ну вот, батюшка Николай Петрович, пожаловал! – сообщила она Архарову так, как ежели бы он сего не знал. – Навестил! Сейчас девки мои на стол соберут, кофей подадут. Каково поживаешь, батюшка?
– Добрый день, сударыня Марья Семеновна, – сказал, вставая и кланяясь, Архаров. – Потолковать пришел. О вашей воспитаннице девице Пуховой.
– Да что ты, мой батька, все о ней да о ней? – удивилась старая княжна, как если бы сама не посылала за Архаровым карету, когда Варенька пропала из дому.
– Есть, стало быть, причина.
– И что ж за причина?
– Видели вашу воспитанницу в Москве в обществе некоторых особ, – туманно отвечал Архаров. – Коли она дома, то мне охота с ней переговорить. Для того сам к вам приехал, а не стал просить вас ко мне в полицейскую контору жаловать.
И тут старую княжну выдали руки.
– Да как же вы, батюшка, могли ее в Москве видеть, когда она… – произнесла Марья Семеновна с недоумением, близким к возмущению, и ее рука, правая, обремененная перстнями, приподнялась над юбкой, задержалась напротив груди, пальцы собрались вместе, потянулись к уху и стали зачем-то поправлять тяжелую сережку.
– Что – она?
– В Санкт-Петербурге осталась, – несколько неуверенно продолжала старая княжна.
И Архаров понял – ему врут.
Стало быть, Федька не ошибся, он видел Вареньку, и вокруг девицы опять нечто затевается.
– Должно быть, вас, сударыня, поздравить можно, – сказал, внимательно следя за лицом и руками Марьи Семеновны, Архаров. – Не иначе, как воспитанницу замуж выдаете.
– Да пора уж, – радостно согласилась княжна, довольная, что разговор ушел от опасной темы. – Сколько ж можно в девках сидеть?
– А кто жених?
Тут собеседница несколько смутилась.
– Вам, батюшка, ведомо, что у нее, у Вареньки моей, в столице знатная родня… Стало быть, они и сговорили… Мне разве докладывают? Я ее с младенчества воспитала, ночей не досыпала, все лучшее для нее, для Вареньки, а как замуж выдавать – так ее знатная роденька у меня ее и отнимает…
Огорчение было неподдельным.
– Точно ли госпожа Пухова в Петербурге? – переспросил Архаров.
И тут старая княжна проявила неожиданную находчивость.
– Как я оттуда уезжала – она там оставалась, у роденьки своей под крылом!
Архаров, хмыкнув, кивнул – он услышал и увидел что-то вроде правды. Выходило, что Варенька приехала в Москву несколько позже.
Но однажды старая княжна уже врала ему о воспитаннице – утверждала, будто ее искать не надобно более, будто бы сыскалась в Санкт-Петербурге. А стоял за этим, судя по всему, некий кавалер, который, как тогда было очевидно, и приказал бедной Марье Семеновне отчаянно врать, чтобы полиция прекратила розыски. Звался же он – князь Горелов-копыто, и как раз за него хотели сговорить девицу загадочные столичные родственники…
А он, язви его в печенку, связался с парижскими шулерами…
Вся эта история, как Архаров и полагал, не получила своего завершения в разгроме притона. И князь, без вести пропавший, похоже, объявился и плетет какие-то интриги. Вряд ли он вступил на путь добродетели – так подумал Архаров и тихо обрадовался: кажись, появилась возможность взять след!
– Статочно, ваша воспитанница, замуж выйдя, будет вас в Москве навещать, – предположил он.
– Да что ей теперь до Москвы! В столице-то веселее! В столице-то гулянье – не в пример здешнему, и двор там, и балы задают! Чего ей приезжать?
Марья Семеновна старалась увести обер-полицмейстера от мысли, что Варенька способна вновь оказаться в Москве, и он поддался, заговорил рассудительно о том, что было ей близко и понятно:
– Так это в молодости, сударыня, и балы, и гулянья. А как пора настает о душе подумать – так многие в Москву перебираются. Я вон сам смолоду не представлял, как в ином месте, кроме Санкт-Петербурга, жить возможно. А теперь который год в Москве – и доволен… Да и многие, я замечаю, Москвой более, чем Санкт-Петербургом довольны…
Тут Архаров даже совершил некоторый подвиг – попытался умильно улыбнуться.
Улыбки ему не давались. Он мог хохотать, мог ухмыляться, и тем все ограничивалось. Сама его крупная физиономия протестовала против нежного приподнимания уголков рта, это движение было ей бесконечно чуждым.
Но Марья Семеновна не заметила противоестественной гримасы обер-полицмейстера – она почуяла, что явился благодарный слушатель, и прямо расцвела.
– Так ведь и я того же мнения, батюшка Николай Петрович! Да только все не так просто, не ангелы мы, чай… Ты молод еще, а я-то была ко двору представлена еще при государыне Анне Иоанновне, – мечтательно произнесла старая княжна.
Можно было ожидать длительного и подробного мемуара со всеми подробностями, включая цвет чулок и имена сенных девок. Архаров сжал зубы и вознамерился перетерпеть эту муку стоически, но княжна была на редкость деловита.
– Меня-то полюбили бескорыстно, я еще дитем была, пятнадцати лет, а случались всякие стычки и контры. Иной, чтобы в Сибири не оказаться, лучше сам во благовременье столицу покидал. А куда ехать? В Москву! В Москве-то обласкают! За границы так просто не пускали. Потом, как государыня Елизавета на трон взошла, многие дамы былого двора пораскинули – царица молодая, они уже в годах, уживутся ли – неведомо, ведь они ей большого уважения не оказывали, куда деваться? Да в Москву! Потом государь Петр Федорович чудесил. Мне княгиня Дашкова сказывала – как сына в отставку было упекли.
Архаров княгиню Катрин Дашкову, былую подружку государыни Екатерины, знал и подивился – ее сын Мишенька при Петре был еще, поди, в пеленках. Потом догадался – для старой княжны Шестуновой теперешней молодой княгини Дашковой, жившей в Петербурге да по заграницам, наезжавшей в Москву нечасто, просто еще не существовало, а была лишь старая – матушка покойного мужа Катрин Дашковой. Как много лет назад при дворе говаривали – Като маленькой, потому что "большой Като" была великая княгиня, ныне – царица.
– В январе шестьдесят второго, чтоб не соврать, – припомнив год, начала княжна, – утром спозаранку был гвардейский парад. Какой-то из полков неправильно вышагивал, а Петр Федорович и вообрази, будто сей – князя Дашкова полк. Князь, как на грех, тут же, с ним рядом, стоял. Государь – ругаться, князь – оправдываться! Государь – пуще, князь вскипел да и так отвечал – государь рот разинул. И тут же князя – в отставку.
– Помню! – обрадовался Архаров. Тогда он был молод, но не настолько, чтобы важные новости мимо ушей пропускать.
– Вот князю и пришлось выбирать, то ли в Петербурге оставаться и идти против царского гнева, то ли – добровольное изгнание. А куда? А в Москву! Оставалось лишь предлог сыскать. А предлог какой обыкновенно был? Семейное дело. Холостой – жениться уезжает, семейный – к родне. А тут оказалось, что не все послы к иностранным дворам назначены. Добрые люди похлопотали – и отправили князя в Константинополь, извещать турецкого султана о восшествии на престол Петра Федоровича. И как ты, сударь, полагаешь – доехал он до Константинополя?
– Вряд ли.
– В Москве застрял! – торжествующе провозгласила старая княжна. – Ехал мешкотно, матушка княгиня его встретила, до лета тут и застрял. Так его турецкий султан и не дождался, потому что в июне помнишь, сударь, что у нас сталось?
– Как не помнить!
Марья Семеновна имела в виду шелковую революцию – когда всем осточертевшего Петра заменила на престоле любезная государыня Екатерина.
– А куда кинулись Петровы любимцы? В Москву. И Лизет Воронцову куда увезли, чтоб за Полянского замуж тут же отдать? Да в Москву же. Добра не в меру государыня – я бы мужнину фаворитку в Сибирь закатала! – свирепо сказала незамужняя княжна. – Так вот, сударь, вообрази, сколько же злобы против Петербурга здесь у нас скопилось. Иной старый пень уже и позабыл, с чего все началось, а яд источает. Потому все, что против государыни, невольно тут хоть какой отклик, хоть какое сочувствие – а сыщет. Потому меж москвичами и лад, потому тут всякого, кто из столицы перебирается, обласкают – чают, что и он при дворе обижен. Это я тебе, сударь, между нами говорю, ни на кого тебя не натравливаю…
– Натравливаете, матушка, – возразил Архаров. – И сразу на всех. Потому что те, кто государыней довольны и на старое зла не таят, в Петербурге обретаются. Здесь же довольных, сдается, вовсе нет. И для всех тех господ, о которых вы толковать изволили, своя обида по сей день жива и сатисфакции требует.
– Ты уж вовсе Москву пороховой бочкой вообразил, – обиделась княжна.
– Пороховая бочка и есть.
– И я, по-твоему, тоже на государыню в обиде? Ну, это ты уж, батька мой, совсем загнул! – по-простому огрызнулась старая княжна. Архарову же того и было надобно – несколько ее разозлить.
– Сказал бы, что – нет, но лгать не желаю. Я ведь по сей день не ведаю, с чего вы, Марья Семеновна, в Москве поселились. Может, и у вас какая обида застарелая – почем мне знать…
– Ну уж не на государыню!
– Значит, есть какая-то.
– Может, и есть. При дворе без обиды прожить нельзя, а меня ведь совсем молоденькой представили, и государыня Анна Иоанновна, даром что скверного нрава была, а поглядела на меня трогательно и тут же назвала плутовкой…
После чего Архаров, как и предполагал, добрых четверть часа слушал про тогдашнее царствование, но слушал вполуха. Может, пришлось бы и дольше – но лакей (в петербуржском хорошем доме его бы в таком виде и до лошадей на конюшне не допустили – кафтан короток, чулки сползают, один башмак с пряжкой, другой без оной, и весь в муке, которой заместо пудры кое-как присыпал кривые букли) доложил о гостье. Архаров, очень недовольный, встал – он-то надеялся, дав старой княжне наговориться вдосталь, опять вернуться к Вареньке и ее замужеству.
– Госпожа Долгорукова пожаловать изволили, – сообщил лакей.
Марья Семеновна замерла на малый миг – и и того Архарову было довольно, чтобы уловить тревогу и страх.
– Проси, проси! – воскликнула старая княжна, собралась с духом и разулыбалась, спеша навстречу гостье.
Архаров понял – ей и лестно похвалиться таким визитером, каков московский обер-полицмейстер, и боязно, что его визит будет понят как-то не так. Прозвание гостьи ничего ему не сказало – мало ли на Москве Долгоруковых. Но когда вошла статная немолодая дама, неся на лице такую надменность, что и в Санкт-Петербурге не скоро сыщешь, ему сделалось любопытно. Дама, на его взгляд, одна могла заменить собой всю когорту московских чиновных старух. Она вплыла, смерила обер-полицмейстера взглядом, царственно позволила старой княжне его себе представить и рекомендовать. Но восторга совершенно не выразила.
Марья же Семеновна засуетилась отчаянно. Первое мнение подтвердилось – она сей дамы боится. Выходит, старуха более языкаста, чем она сама. И может пустить по Москве гнусную сплетню – непристойно-де принимать у себя полицейских, тем более – не достигших еще и тридцати пяти лет, а некоторые того не разумеют…
Архаров не очень-то разбирался в женщинах, но темное, почти лишенное украшений и кружев платье, а также прикрытая лишь маленькой наколочкой седина ему показались подозрительным – они свидетельствовали, что старуха попросту не желает никому нравиться. Он и сам был таков – но полагал, что это исключительно мужская блажь. Откуда бы ей взяться у женщины – он понять не мог. Женщина должна наряжаться – таково правило светского общежития. Или же ей прямая дорога в обитель.
А эта пренебрегла даже такими обязательными для дамы, пусть и пожилой, вещами, как белила, румяна и пудра. Всем видом она старалась показать: вы меня и такую должны ценить, уважать безмерно и визитацией моей гордиться!
Оставаться в обществе подобной старой перечницы обер-полицмейстер не пожелал. Тем более, что в ее присутствии Марья Семеновна уж точно бы ни слова правды о Вареньке не сказала.
Откланявшись (удерживали и соблазняли кофеем весьма умеренно), он поспешил к карете.
– Останешься тут, – сказал он Федьке. – Я тебе на смену кого-то из парнишек пришлю.
Федькино лицо тут же изобразило высочайшую степень тревоги.
– Врет старая дура, – объяснил свое решение Архаров. – Божится, что Пухову петербуржская родня замуж отдала… ну, лопнуло мое терпение… Сенька, гони.
Он знал, что Федька в поучениях не нуждается – сам сообразит, откуда вести наблюдение за домом старой княжны, и точно запомнит, кто и когда входил и выходил.
Судьба Вареньки волновала Архарова куда менее, чем возможность вцепиться в мелькнувшего за ней князя Горелова. Именно по его приказу старая княжна врала без зазрения совести, что воспитанница нашлась в Санкт-Петербурге, хотя он прекрасно знал, что Варенька – в шулерском притоне. И его сватовство к девице содержало в себе тайну, раскрыв которую, Архаров мог подобраться к князю очень близко, даже поймать его на чем-то горячем – да так, чтобы Волконскому, вздумай он вступиться за поганца, крыть было бы нечем.
Вдруг Архаров вспомнил – парнишки, которых вышколил Шварц, теперь заняты сущим дурачеством – караулят Каина. Коли он умудряется, их обманывая, с кем-то из своих встречаться – то черта ли им и дальше околачиваться в Зарядье? А коли он доподлинно никого не ищет и не двигается с места, чтобы убедить обер-полицмейстера в своей благонадежности, – так тем более. Чем скорее они окажутся на Воздвиженке – тем лучше.
– Сенька, в Зарядье! К Марфе… чтоб ей сдохнуть…
Сильно Архаров был недоволен сводней: подозревал, что предложение Каиновых услуг полиции – ее измышление.
Максимка-попович уже не больно-то подходил под определение парнишки, вымахал выше Федьки, и архаровцы все советовали ему померяться ростом с огромным Ваней Носатым. Уже всем было ясно, что он прижился на Рязанском подворье, станет полноправным полицейским служителем – и тут же, едва надев мундир, получит от всей Москвы в спину злобно-презрительное: "Архаровец!"
Обер-полицмейстер обнаружил его неподалеку от Марфиных ворот с двумя девицами, коих он исправно развлекал калеными орешками и солеными словечками. При этом он не упускал из виду ворота, да и по сторонам поглядывал – так что, увидев архаровскую карету, тут же отвернулся, сделав вид, будто явление сего экипажа его не касается.
Обер-полицмейстер довольно усмехнулся – парень хорошо освоил ремесло. Он тут же приказал лакею Ивану слезать с запяток и, прогнав от красавчика девок, отправить того в помощь Федьке. Где-то поблизости должен был околачиваться еще кто-то из парнишек – должно быть, присматривал за Марфиным задним двором и огородом. Но вылавливать его на крыше сарая или сгонять с дерева Архаров не пожелал – хватит пока с Федьки и одного помощника.
Некоторое время карета стояла посреди неширокой улицы, стояла весьма удачно – в ровной колее, так что тронуться могла легко и плавно. Архаров же все не давал приказа.
Он вспомнил, как давеча, в кабинете, Шварц отводил взгляд и делал руками вот этак – показывая свое бессилие перед капризом обер-полицмейстера. Хитрый немец не спорил, все понимал – и сорвался наконец, не выдержал архаровской придури. Как же переглядываются и пересмеиваются другие? Обер-полицмейстер испугался беглого каторжника!
Архаров повторил это себе чуть ли не вслух: да, испугался беглого каторжника, испугался беглого каторжника… А почему? А потому, что все еще ощущает себя той самой московской вороной, которую, он точно знал, говоря о нем, москвичи поминали: залетела ворона в высокие хоромы.
Тридцати не было, когда на господина Орлова накатила блажь: а дай-ка капитан-поручика Архарова единым махом в полковники и обер-полицмейстеры произведем! Тогда сдуру и не задумался, как сие назначение понравится Москве. Полагал – слово государыни и тут закон. Уверен был – все идет как должно, все – как у того котишки из Каиновой сказки: "Потому, что они – крысы, а я – кот!"
И вот нате вам: обер-полицмейстер никак не соберется в духом, чтобы принять наглый вызов бывшего московского хозяина. Да сколько ж можно?!.
Архаров тихо выматерился и полез из кареты, да так быстро – уже стоявший на запятках Иван не успел соскочить и подхватить барина под локоток.
Нужно было действовать, пока душа горела от злости и от стыда. Пламя, правда, металось внутри – Архаров не позволял себе показывать чувства открыто, и физиономия его сохраняла полнейшую неподвижность. А вот коротковатые ноги выдавали волнение – той особенной чуть суетливой побежкой, которую вся полицейская контора с окрестностями уже знала…
Он отворил калитку, пересек по уложенным доскам двор – Зарядье, как всегда, после зимы никак не желало толком просохнуть, – постучал в двери, услышал голосок девчонки, велел позвать хозяйку.
Марфу пришлось ждать – она, как видно, сидела с Каином в розовом гнездышке. Архаров, впущенный в сени, старательно вытер ноги о половик, после чего девчонка распахнула перед ним одни, потом другие двери, и он вошел в ту самую комнату, с которой уже столько всякого было связано. Невольно вспомнилась Дунька…