Был сын Иоанна Грозного тих и незлобив, любил церковное богослужение, за что языкастые москвичи прозвали его "звонарём". Приверженность царя старым обычаям делала одевание его длинной и нудной процедурой. Долго решалось, какого цвета подать шёлковую рубашку и парчовые порты. Чаще всего Фёдор Иоаннович выбирал красный цвет. Затем к рубахе долго примерялись воротники, обшитые жемчугом, называемые "ожерельем". Поверх рубахи надевался ферязь - кафтан, сшитый из атласа, с длинными рукавами, достигавшими пола, и со стоячим воротником, украшенным золотом, серебром и драгоценными каменьями. Он назывался "козырем".
Далее следовал становой кафтан из лёгкого шёлка, без воротника и с короткими рукавами. Сверху кафтана надевался опашень из бархата, обшитый кружевами из жемчуга и драгоценностей. На плечи возлагались золотые бармы в виде широкого откидного воротника. Затем царя обували в сафьяновые, обшитые золотом сапоги и опоясывали широким поясом, разукрашенным самоцветами.
Наконец наступал черёд шубы из бобра либо из горностая, покрытой сверху бархатом или парчой. Без шубы царь не выходил из дворца даже в летнее время. На бритую голову царя надевалась сначала бархатная тафья, а поверх - тяжёлая шапка Мономаха.
В таком виде царь отправлялся в церковь в сопровождении бояр, ведших его под локотки. Стряпчие могли перевести дух, но ненадолго: ведь по возвращении из церкви царя следовало переодеть к обеду, после трапезы уложить спать, а вечером снова нарядить для выхода в церковь.
Всё это было не по нутру юному Дмитрию, с детства мечтавшему о службе на поле брани. И когда начали формировать войско для посылки к южным границам, на так называемую украйну, то есть окраину Российского государства, Пожарский упросил воеводу Бутурлина взять его в поход. Годы, проведённые на границе, сделали его закалённым воином, но мало способствовали продвижению в придворной иерархии.
- Так сколько тебе минуло? - спросил Власьев.
- Двадцать два, - произнёс князь, гордо откинув голову.
Своей статью князь напоминал былинных богатырей - высок, широк в плечах, пояс туго обвивает узкую талию. Ярко-голубые глаза смотрят прямо, не моргая, мягкая и пушистая, ещё юношеская бородка открывает резко очерченные, полные губы. Шёлковая епанча с червчатым отливом, подбитая лисьим мехом и застёгнутая у ворота двумя жемчужинами, распахнута, показывая серебристую кольчугу с большой позолоченной бляхой на груди. Наряд богатыря довершали два длинных кинжала за поясом да сабля, висевшая с левого боку.
- Кое-кто из княжат, что поближе к трону, в семнадцать стали стольниками, - продолжал Власьев. - Хотя твой род подревнее некоторых.
- Мы, Пожарские, из Рюриковичей! - гордо воскликнул князь. - Мы ведём род от великого князя Владимирского Всеволода Юрьевича...
- Знаю, - кивнул дьяк. - Род знатный, если бы не опала... Я ведь начинал служить при Иоанне Васильевиче. Помню, что сначала дед твой Фёдор, по прозвищу Немой, отличившийся при взятии Казани, чем-то не угодил царю и был сослан на нижние города, потом отец твой Михаил, по прозвищу Глухой, во времена опричнины лишился родовой вотчины...
- Я потерял отца, когда мне было всего десять лет, - глухо ответил Дмитрий. - Остался старшим в семье. Если бы не мать...
- Так, говорят, и опала на тебя из-за матушки, Марии Фёдоровны?
- Верно сказывают. Хоть я вместе с другими князьями подписал прошлой зимой постановление Земского собора об избрании Бориса царём, кто-то донёс ему, будто мать моя не одобряет его худородность. А царь Борис доносы любит...
Дьяк быстро оглянулся, не слышит ли кто из слуг:
- Тише ты! Снова в опалу хочешь?
- Хорошо царица, Мария Григорьевна, вступилась. Взяла мать к себе верховой боярыней, мамкой к царевне Ксении. Так что снова ласкают её, да вот и меня заодно. Хотя мне милей дворца служба в поле.
- Ещё успеешь навоеваться, - проворчал Власьев. - Да ты, никак, прихрамываешь?
- Татарин поганый стрелой в коленку угодил во время стычки на украйне. Нога зажила, но короче стала. Так что и я уже получил прозвище. Дед - Немой, отец - Глухой, а я - Хромой.
- Без прозвища как вас, Пожарских, разберёшь? - ухмыльнулся дьяк. - У тебя два родных брата да ещё сколько двоюродных да троюродных. Есть ещё ведь один Дмитрий?
- Да, мой троюродный брат Дмитрий Петрович. Ему прозвище Лопата дали, за что, правда, не знаю. Разве что нос очень широкий, лопатой.
- Давай я тебя с нашими гостями познакомлю, - напомнил дьяк князю о делах.
По очереди подходили чужеземцы, каждому из которых Пожарский крепко жал руку, пристально вглядываясь в лицо, чтобы лучше запомнить. Жак де Маржере представлял своих подчинённых:
- Давид Гилберт. Роберт Думбар. Роман Орн. Михаил Желебовский. Андрей Дега.
- Лихие, видать, вояки! - обратился Пожарский вновь к дьяку. - Аль Борис уже своим воинам не доверяет?
- У них военное ремесло познатнее нашего, - невозмутимо ответил Власьев - Строю лучше обучены и огневому бою. Так что ты меньше гордыни проявляй, а больше присматривайся. Оно полезнее будет. Где ночуем?
- Вёрст через десять, у села Красного, стоянка оборудована. Там и обед готовится, и баня.
- Баня - это хорошо! - мечтательно почмокал губами дьяк. - Сколько месяцев, почитай, по-нашему, по-русски, не парился. Всё в каких-то лоханях мылся. Тьфу! Одна мокрота.
Несколько новых, свежесрубленных изб ожидали гостей у околицы большой деревни.
Из маленького оконца брусяной избы валил густой дым.
- Пожар? - опасливо поинтересовался Думбар.
- Нет, это и есть баня! - рассмеялся толмач Заборовский. - Идите смелее.
Раздевшись в предбаннике, гости робко, гуськом стали пробираться в жаркое полутёмное помещение.
- Дверь быстрей закрывайте, пар выпустите! - прикрикнул на них Афанасий Иванович, уже лежавший на полке рядом с каменницей. - Эй, малец, плесни ещё!
Густой пар заставил иностранцев кашлять и протирать глаза под задорные шутки русских. А малец, к их ужасу, вдруг схватил берёзовый веник и начал что было силы хлестать нежное и полное тело дьяка, который не только не возмутился, но, напротив, начал издавать зычное уханье, выражая большое удовольствие.
Невозмутимым остался лишь Мартин Бер, который сидел родом с дьяком и повторял, как ученик, его могутные выкрики:
- Чеши мне хребет! Похвощи меня! Щёлоку! Здоров ты парившись.
Наконец кумачовый от жары дьяк с воплем выскочил из мыльни и прямо с берега речки ухнул в воду. Его место на полке занял Пожарский, затем, когда и он убежал к реке, мужественно подставил под веник свою покрытую шрамами спину капитан. Ему неожиданно понравилась жаркая баня, чего нельзя было сказать о Думбаре, с которым произошла комическая история. Пока остальные парились, Думбар, слегка ополоснувшись, быстро оделся и отправился по берегу вдоль реки, откуда, как уловил его чуткий слух, раздавался задорный девичий смех.
Когда он выглянул из-за кустов, то увидел, что недалеко от берега плещутся девушки, видно выскочившие из расположенной неподалёку деревенской бани.
- Русалки! И какие красивые! - жарко прошептал ловелас и подался вперёд.
Девушки заметили бравого вояку и со смехом начали брызгать в него водой. Думбар, притворно рассердившись, сделал вид, что собирается войти в воду. "Русалки" с визгом отступили, и вдруг одна из них погрузилась в воду с головой.
Подруги всполошённо закричали, не зная, как помочь девушке, видимо попавшей в водоворот. Тогда Думбар не мешкая, решительно бросился в воду, в несколько мгновений настиг девушку и с ней на руках вышел на берег.
- Моя нимфа, - нежно произнёс толстяк, не обращая внимания на потоки воды, стекавшие с его некогда щегольского костюма.
Он потянулся к девушке губами, та послушно подставила свои, но... кто-то из подруг крикнул что-то предостерегающее, и девушка, выскользнув из объятий героя, бросилась бежать. Думбар, разгорячённый, несмотря на купанье, бросился было за ней, но услышал сверху смех. Это прибежали на крики девушек его товарищи.
- Наш донжуан и здесь нашёл себе пассию! - воскликнул Гилберт.
Девушка издалека что-то прокричала.
- О чём она? - растерянно спросил Думбар у толмача.
- Она назвала тебя своим ангелом-хранителем!
- Ну зачем уж так возвышенно! Я предпочёл бы более земные проявления благодарности.
В избе их ждали свежеструганые столы, на которых стояли только солонки, перечницы да флаконы с уксусом.
- Не густо, - обеспокоенно сказал Думбар шедшему за ним следом Гилберту. Он неожиданно почувствовал зверский аппетит, заставивший его на время забыть свою нимфу.
- Пища русских хоть груба, но обильна, - сказал Заборовский, правильно понявший красноречивый вздох толстяка. - Голодным из-за стола не выйдешь!
Тем временем дьяк неторопливо занял место в переднем углу, по правую руку сел молодой князь, рядом с ним пригласили сесть капитана. Остальные иноземцы расселись следом за Маржере, не чинясь, меж ними и толмач. По левую руку от дьяка заняли свои места служилые люди строго по старшинству.
Слуги внесли большой хлебный каравай и поставили перед дьяком. С благоговением его понюхав и перекрестив, дьяк начал заниматься, с точки зрения иностранцев, странным делом: отламывать от каравая внушительные куски и передавать их через слугу поимённо:
- Это тебе, князь Дмитрий Михайлович! Отведай хлеб-соль!
Пожарский встал, поклонился и принял с благодарностью. Понимая, что в чужом доме надо и действовать по чужому уставу, Маржере и остальные гости сделали то же самое.
Затем двое слуг внесли внушительных размеров братину, наполненную хмельным мёдом, и ковш с закруглённой рукоятью. Дворецкий, зачерпнув из братины полный ковш, подал его дьяку. Тот встал и, взяв ковш, торжественно провозгласил здравицу государю, назвав все его титулы. Потом по очереди выпил каждый из присутствующих.
Не торопясь, слуги расставили перед каждым из пирующих небольшие оловянные миски, а по центру стола - большие блюда с двумя, а то и с четырьмя ручками, так что вносили их по двое-четверо слуг. На них - различное холодное мясо, нарезанное тонкими ломтями, чтобы можно было брать руками, - баранина, яловина, свинина, заячьи тушки, лосятина, куры и утки. Рядом ставились блюда с овощами: редькой, солёными огурцами, квашеной капустой, грибами, чесноком.
Одна за другой появлялись братины с медами белым и красным, обарным и ягодным, а также с пшеничным вином добрым и боярским. Была даже греческая мальвазия.
- Ты не очень нажимай, - шепнул Гилберт Думбару, засунувшему в рот сразу ползайца и пытавшемуся пропихнуть его внутрь с помощью доброго глотка ягодного мёда, очень ему понравившегося и вкусом и цветом, а главное - крепостью. - Это ведь только начало. Говорят, у русских принято подавать по сорок-пятьдесят блюд.
Действительно, слуги продолжали таскать из поварни одну ведёрную кастрюлю за другой. За холодными мясными закусками пошли мясные кушанья варёные - шти, уха и рассол, которые хлебали по двое-трое человек из одной мисы. Меж ухами подавали пироги с мясом, рыбой, горохом и крупами. Затем появились кушанья жареные - печёные и сковородные: гусь с кашей, бараньи ножки, начиненные яйцами, свиные головы под студнем с чесноком и хреном.
Хозяин тем временем произносил здравицу за здравицей, перейдя от царствующего дома к присутствующим, понуждая пить снова и снова. Если кто-то, на его взгляд, плохо ел, он выбирал кусок от стоявшего перед ним опричного блюда и, положив на миску, посылал со слугой. Тот, кому предназначался кусок, должен был встать, поблагодарить за хлебосольство и обязательно съесть, изображая на лице удовольствие, чтобы не обидеть хозяина. Маржере, которому был послан огромный жирный кусок окорока, попытался было с брезгливостью отказаться, но предостерегающий взгляд Заборовского заставил его подчиниться.
Хуже пришлось Мартину Беру. Бедный студент, боясь опьянеть, оставил очередной ковш с мёдом нетронутым, но получил тут же от всё подмечавшего хозяина объёмистую чашу с водкой, которую вынужден был выпить стоя и залпом, "полным горлом", как посоветовал ему Афанасий Иванович, после чего вскоре впал в буйное веселье и начал горланить лихую студенческую песню. Думбар, гогоча как жеребец и часто икая, пытался подпевать.
Власьев, понимавший латынь, улыбался, однако, когда студент начал орать совсем непристойное, покачал головой и сказал дворецкому:
- Зови гусельников, пусть споют что-нибудь наше.
В избу вошли и глубоко поклонились, правой рукой коснувшись пола, двое скоморохов, одетых поверх исподнего в шубы, вывернутые мехом наружу, в масках и колпаках. Один держал в руках гусли, другой - гудок. Полилась старинная песня:
Что у нас было на святой Руси,
На святой Руси, в каменной Москве...
Капитан, уснувший было от унылого речитатива, спросил у толмача:
- О чём поют эти люди?
- О нашем покойном государе Иване Грозном.
- Жестоком? - поправил Маржере.
- Он не со всеми бывал жесток, - не согласился толмач. - В песне поётся о его справедливости и щедрости, проявленной к разбойнику.
- Вот как? - удивился капитан. - Значит, народ хранит о нём добрую память? Жалеет? А правда ли, что жив его сын, царевич Димитрий?
Толмач испуганно отшатнулся:
- Нет, нет!
Власьев, слышавший разговор, пронзительно взглянул на капитана:
- Откуда у тебя такая весть? Иезуиты нашептали? Им бы этого очень хотелось.
Маржере гордо выпрямился, насколько было возможно после стольких ковшей мёду, и закрутил ус:
- Я с иезуитами не якшаюсь! Я - гугенот и воевал с католиками. А слышал просто пьяную болтовню какого-то шляхтича в краковской харчевне.
- Враки всё это! - строго сказал Власьев. - Истинно известно, что царевич покололся сам во время приступа падучей и похоронен в Угличском соборе.
Он перекрестился, потом зыркнул глазом на скоморохов:
- Что пристали? Давайте ещё, да повеселей!
Гусельник и гудочник ударили по струнам и громко запели:
Как во городе было во Казани,
Середи было торгу на базаре,
Хмелюшка по выходам гуляет.
Ещё сам себя хмель выхваляет...
- Это, видать, весёлая песня! - заметил Маржере. - О чём она?
- Вроде той, что пел ваш студент. О пьяном веселье, - насмешливо ответил толмач.
Мартин Бер, будто услышав, что говорят о нём, вдруг снова заорал какую-то песню, вызвав очередной взрыв хохота Думбара и неодобрительный взгляд дьяка.
Взмахом руки он велел дворецкому внести молочный кисель и фрукты, вываренные в сахаре, что означало окончание пира.
...Пожарский ехал то впереди, со своим вооружённым отрядом, то останавливался, пропуская мимо себя длинный обоз, медленно тянущийся по узкой дороге с тесно обступившими её вековыми соснами и елями. Неожиданно лес распахнулся, и путники увидели город, состоящий в основном из церквей да деревянных изб, разбросанных как попало по ровной, чуть заболоченной местности.
- Смоленск! - громко возвестил князь и, пришпорив коня, устремился к Днепру, где уже была готова переправа - широкий, крепко сколоченный мост, ведущий к крепости, расположенной на левом, очень отлогом берегу, прорезанном глубокими оврагами. Впрочем, сама крепость была построена чуть далее, на крутых холмах.
"Этот замок кажется неприступным! - заметил про себя Маржере, подъехав к стенам высотой более чем в три копья. - Орешек покрепче бургундской крепости Жан-де-Лоне, которую мы брали под знаменем герцога де Вогренана!"
Кое-где кирпичные стены были ещё не достроены, и поэтому бросалась в глаза толщина их основания - никак не меньше трёх сажен.
- Таким стенам никакие пушки не страшны, - сказал Гилберт, заметивший интерес капитана к фортификационным сооружениям.
Ворота гостеприимно распахнулись, и путники въехали внутрь просторной крепости. Строители-каменщики работали сразу в нескольких местах - и на стенах, и на кладке башен, и на строительстве собора в центре крепости.
- По повелению государя нашего Бориса Фёдоровича строится каменная крепость вместо прежней, деревянной, - объявил Власьев иностранцам. - Ведь Смоленск не зря называют город-ключ. Ему держать границу от лихих людей.
Строителями весёлым зычным голосом командовал высокий мужчина с окладистой, короткой бородой, в тёмном суконном кафтане и поярковом колпаке.
- А это наш зодчий Фёдор Конь, - не без похвальбы продолжал Власьев, - не смотрите, что по-мужицки одет. Мастер знаменитый. Белый город строил - третью крепостную стену вокруг Москвы. Стена знатная, из белого камня, а шириной - на лошади проехать можно.
Маржере слушал очень внимательно, а когда дьяка позвали к воеводе, выскользнул следом из гостевой избы и отправился вновь осматривать стены и башни.
- Башня от башни отстоит на двести сажен, - бормотал он про себя, отмеривая длинными ногами расстояние снова и снова. - Всего башен, четырёхугольных и круглых, тридцать восемь, каждая шириной девять-десять сажен, - значит, общая окружность крепости около мили...
Он остановился у самой большой башни "Орел", пытаясь подсчитать количество бойниц.
За этим занятием его застал Гилберт, тоже вышедший прогуляться.
- Эй, куманёк! - довольно фамильярно окрикнул он капитана. - Не боитесь, что русские примут вас за шпиона? Вон тот бугай с бердышом уже подозрительно к вам приглядывается...
Капитан, обычно столь находчивый и властный, неожиданно смешался:
- Интересуюсь, да! Может, нам с вами придётся эту крепость защищать?
Гилберт ухмыльнулся ещё шире: