- Я тебе открою сокровенную тайну. Ты обсудишь её с братьями, а потом, подумав, ответите мне о своём решении. Ты знаешь, что отец Ивана Грозного, Василий Третий, развёлся с первой женой Соломонидой из-за её бездетности?
- Конечно. Он женился на Елене Глинской, которая родила ему Ивана.
- А, знаешь ли, что Соломонида была пострижена, будучи беременной? И в монастыре родила сына Георгия? Василий, узнав об этом, послал бояр к бывшей жене, но та ребёнка не отдала, сказала, что он родился мёртвым, и даже указала могилку. Однако мальчик остался жив. Его прятали по монастырям, пока он не достиг юношеского возраста.
- Мне мой отец рассказывал, что Ивана Грозного всё время преследовал призрак старшего брата. Он сам ездил по монастырям, лично допрашивал настоятелей, пытаясь найти брата. Но потом внезапно страхи царя утихли, он решил, что Георгий умер, и обратил свой гнев на двоюродного брата - Владимира Старицкого. Он заставил его выпить бокал с ядом.
- Всё правильно. Только Георгий остался жив. Он бежал в Литву, где находилось много русских "отходчиков". Когда там оказался и Андрей Курбский, Георгий перешёл к нему на службу, был одним из его приставов. Князь сосватал ему в жёны местную православную шляхтичку, имевшую небольшое поместье. В тысяча пятьсот восьмидесятом году у него родился сын, которого он нарёк Димитрием...
- А ты откуда это знаешь? - недоверчиво спросил Александр.
Увлечённый рассказом, он забыл об осторожности и откинул капюшон.
- Георгий открылся во всём Андрею Курбскому. И тот всё вынашивал планы отомстить царю Ивану, организовать поход с настоящим царевичем во главе. Однажды он проговорился моему дяде, тоже Сапеге, который был тогда минским воеводой. Мир праху его! Он умер. Умер и Курбский, умер и Георгий. Но Димитрий жив, и он знает о своём царском происхождении.
- Тоже Димитрий. Какова игра судьбы! - проговорил внимательно слушавший Александр Романов. - Но где доказательства? Кто поверит, что он прямой потомок Александра Невского?
- Говорят, что он очень похож на парсуны своего деда. Похож, кстати, и на своего дядю. Это подтверждают старики, знавшие Ивана Грозного в молодости.
- Так сколько ему лет?
- Двадцать исполнилось.
- А угличскому сейчас было бы восемнадцать. Почти ровесники.
- Говорят также, что на груди царевича есть родимое пятно, которым были отмечены все члены этой роковой семьи.
- Этого маловато, чтобы Церковь и народ признали в нём царского сына. Есть ли какая-то грамота, подтверждающая его происхождение?
- Нет. Ведь отец его был рождён тайно и ни в каких книгах не записан. Правда, в Европе ходит книга Сигизмунда Герберштейна, который долгие годы был послом римского императора при дворе Василия Третьего. Когда, кстати, великий князь занял престол, первое, что он сделал, это заточил в тюрьму своего главного соперника, племянника Димитрия, так и умершего в заключении...
- Воистину злосчастное имя для правителей! - воскликнул Романов. - Ведь и первенец Грозного был назван Димитрием. Он утонул в младенческом возрасте!
- Так вот Сигизмунд Герберштейн, бывший в то время в Московии, утверждает, что Соломонида родила сына по имени Георгий, но никому не желала показать ребёнка. Мало того, когда к ней были присланы некие лица для расследования истины, то она, говорят, отвечала им, что они недостойны того, чтобы глаза их видели ребёнка, а когда он облечётся в величие своё, то отомстит за обиду матери.
- Свидетельство иноземца для русских всегда сомнительно, - возразил Александр. - Но, может, мать оставила на нём какой-либо знак? Нательный крест, такой, как, скажем, крест Димитрия Угличского?
- Это какой-то особенный крест?
- Да, он из рода в род переходил от великого князя к наследнику. Иван Грозный повесил на грудь своему последнему младенцу этот крест, как царский знак. Он сделан из чистого золота и платины и украшен алмазами. Когда Димитрия зарезали, мать, Мария Нагая, сняла его и тайно хранит у себя. Поэтому, говорят, - Александр перешёл на шёпот, - и не выживали дети у царя Фёдора, потому что не было этого креста. Как ни старался Борис, он не смог выманить никакими хитростями этот крест у убитой горем матери...
- Это тоже тайна, о которой тем не менее знают все? - улыбнулся в усы Сапега.
- Да, тот, кто предъявит царский крест, станет царём. Так гласит народная молва! - убеждённо ответил Александр.
- Но ведь принц Угличский погиб. Это достоверно известно! - сердито бросил Сапега.
- И всё равно народ верит!
- Чепуха, сказки! Я вам предлагаю реального царевича!
Романов упёрся взглядом в столешницу, не отвечая.
- Я знаю, о чём ты думаешь! - зло бросил канцлер. - Надеетесь, что, когда Борис умрёт, кто-то из вас, Романовых, сядет на престол. Но вспомни, что произошло, когда умер Фёдор. Вы же сами отдали власть Борису, потому что тут же перессорились с Шуйскими да Мстиславскими! И теперь произойдёт то же самое! Пока будете спорить между собой, трон вновь захватит какой-нибудь выскочка! Не лучше ли объединиться под знаменем истинного царевича, который, заняв престол, будет послушен воле боярской!
"И польской тоже", - подумал про себя Романов, а вслух спросил:
- И где же Димитрий сейчас обретается?
Сапега бросил испытующий взгляд на собеседника и, чуть замешкавшись, ответил:
- Где ему и положено быть. В своём имении на Волыни. Но если вы, родовая знать, примете решение, он сразу перейдёт границу, да не один, а с войском. Мы, князья литовские, ему поможем. Это и будет наш вклад в единение славянских племён, создание русско-литовско-польской державы. Поверь, это будет держава, перед которой преклонятся все государства Европы, в том числе и Римская империя... Прошу, посоветуйся с братьями, с другими родовитыми князьями. От вашего решения будет зависеть, как мне вести переговоры с царём Борисом...
В промозглой темноте они расстались, и Сапега, дождавшись, когда гружёные телеги вышли из Немецкой слободы, незаметно, как ему казалось, уселся на одну из них. Но, увы, соглядатаи Семёна Годунова не дремали. На следующий день целовальник донёс о подозрительной встрече иноземца в одежде польского слуги и боярина Александра Романова, одетого монахом. Признал он и царского толмача. А ещё через день Алексашка Бартенев-второй доложил, что собирались вместе все пять братьев Романовых, о чём-то горячо говорили, о чём - он доподлинно не слышал, но несколько раз произносилось имя царевича Димитрия. Заметили тайные соглядатаи, что о чём-то шептались Александр Романов и Василий Шуйский во время службы патриарха в Архангельском соборе.
Перепуганный тревожными вестями, бросился Семён Годунов в царские покои. Там он застал лекаря Фидлера с братом, что хлопотали с какими-то травами, подсыпая их в большой золотой таз, в котором Борис парил распухшую правую ногу.
- Водянка проклятая привязалась, ходить не могу! - пожаловался Борис, по-ребячьи страдальчески выпячивая губу. - Садись. Почему в неурочье явился, случилось что?
Семён присел на скамейку, сняв шапку, но многозначительно молчал.
Лекари, укутав таз с ногой в толстую шерстяную ткань, установили рядом с постелью царя песочные часы и временно удалились.
- Ну, что на хвосте принёс? - грубо спросил царь. Видно, простреливающая ногу боль отнимала у него и последние силы.
- Романовы тайно ведут переговоры с Сапегой.
- Не врёшь? - подскочил царь, забыв было о больной ноге и тут же со стоном опустившись обратно. - Кто их свёл?
- Яшка Заборовский, твой толмач. И это после стольких милостей, какими ты его одаривал!
- К допросу взял? - мрачно спросил Борис.
- Сказывает, что услужить тебе хотел. Узнать, о чём будут говорить, и донести.
- Узнал? - также мрачно и односложно продолжал спрашивать Борис.
- Сказывает, что его удалили, как только разговаривать начали.
- А что на дыбе сказал?
- На дыбу ещё не брали. Как без толмача переговоры с поляками будем вести?
- Обойдёмся. Дьяк Власьев всё, что нужно, переведёт.
- Ещё есть донос, что братья Романовы в тот же день у Фёдора собрались...
- Так я и знал - зашевелилось осиное гнездо! - воскликнул царь, комкая в ярости рубаху на груди.
- И это ещё не все: Бартенев, слуга Сашки Романова, подслушал, что будто про царевича Димитрия говорили!
- Вот видишь - от поляков злые эти слухи идут. А наши толстопузые уже и обрадовались. Забыли, что крест мне и сыну моему целовали!
Борис разошёлся. Отпихнув в ярости таз с отваром, хромая, забегал по комнате. Остановился у икон с мерцающими свечами, жарко перекрестился:
- Господи! Да когда же уймутся наконец враги наши!
Повернулся к притихшему Семёну. Его чёрные глаза сверкали решимостью.
- Долго я терпел их козни. Всё! Настал твой час, Семён! Сумеешь обезвредить - тотчас получишь боярскую шапку.
Семён поклонился.
- Что молчишь? Аль заробел? - спросил Борис.
- Взять-то можно, а в чём их вины искать? Что Алексашка с послом встречался? Ежели отпираться будет? Ведь посла к допросу не возьмёшь?
Борис опустил голову на грудь, тянулись тягостные минуты размышлений. Наконец он произнёс уже спокойным, мелодичным голосом:
- Ты прав. Тут не силой, надо хитростью изводить недругов наших. Что предлагаешь?
- Сказывают верные люди, - елейно начал Семён Годунов, - будто жена Фёдора Ксения да Алексашка, брат его, травами всякими увлекаются да заговорами... Вот ежели у Александра во время обыска найдутся вдруг коренья ядовитые, то можно доказать, что присягу братья нарушили и решили тебя ядами извести.
- А сумеешь найти?
- Сумею, - ухмыльнулся Семён. - Бартенев на что? Ему после доносу деваться некуда - если не мы, хозяин его порешит.
- Кого на обыск пошлёшь?
- Михайлу Салтыкова.
- Что ж, это верный пёс. Скажи, что, если дело сладит, тоже боярскую шапку получит. Пусть только помнит, что эти волкодавы клыки острые имеют. Надо побольше с собой стрельцов взять, да и немцев моих. Они стесняться не будут, коли им хорошие дачки пообещать.
...Капитана Маржере срочно вызвали во дворец, к главе Сыскного приказа Семёну Никитичу Годунову. Когда Маржере, бросив поводья своего коня сопровождавшему его слуге, ступил на крыльцо пыточной избы, оттуда выскочил как оглашённый молодой человек в ливрее бояр Романовых, запихивая небольшой кожаный мешок за пазуху. Маржере решительно шагнул внутрь избы. Здесь дотлевал костёр под дыбой, пахло палёным мясом. В углу капитан заметил растерзанное человеческое тело в лохматых одеждах. Он с трудом узнал толмача Якова Заборовского. В груди у капитана что-то ёкнуло - неужели толмач предал его? Но внешне лицо капитана осталось невозмутимым. Хищно улыбнувшись и крепко держа рукоять шпаги, он поклонился, не снимая шляпы, сидящим за столом Годунову и Салтыкову, потом гордо выпрямился:
- Почто зван? Я ведь только государю подвластен.
- Есть царский указ, - змеиной улыбкой ответил Семён Никитич, - будем ночью нынешней брать бояр Романовых за измену.
Опять похолодело в груди у капитана: неужели видели, как он был на подворье Романовых? Годунов испытующе глянул в лицо немца, но тот стоял молча, ожидая приказаний.
Семён Годунов кивнул на Салтыкова:
- Ему приказано командовать. Он возьмёт две сотни стрельцов да ты - сотню своих всадников. Слуги Романовых вооружены отлично и наверняка окажут сильное сопротивление.
- Воевать - дело привычное, - сказал капитан, - есть только просьба...
- Какая? - быстро переспросил Годунов, проверяя, не струсил ли хвалёный солдат.
- Мне с моей сотней прошу поручить брать главное подворье - Романова-старшего. Думаю, что у него больше всего войска и там будет жарче всего.
- Верно, - обрадованно согласился Салтыков, сам робевший предстоящего дела. - Быть по-твоему! К вечеру приведи в Кремль, вроде как на дежурство, свою лучшую сотню. Людям прикажи привести пищали в полную готовность, однако не говори, куда и зачем пойдём.
Глубокой ночью вышли они из Фроловских ворот Кремля, с горящими факелами процессия не торопясь прошла несколько сот метров к Варварке. Здесь спешившиеся гвардейцы оцепили двор Фёдора Романова. Стрельцы прошли далее, оцепляя дворы Александра, Михаила, Василия и Ивана.
Первым застучал в ворота, ведущие во двор Александра, Салтыков.
- Кто там в ночь, за полночь? - крикнул сторож.
- Открой по царскому указу! - закричал Салтыков, и, едва калитка приоткрылась, по его команде туда бросились стрельцы. За ними поспешил и Салтыков: скорее в горницу хозяина, к сундучку, куда Алексашка Бартенев должен был положить мешок с кореньями.
- Ага, вот и они! - вскричал с торжеством Салтыков, извлекая заветный мешок и чувствуя, как голова его потяжелела от боярской шапки. И показал пальцем на вбежавшего полураздетого хозяина: - Вязать его! Вязать всех - и подлых и челядь! Доставить в Сыскной приказ к Годунову.
Маржере, как всегда, угадал: самое жаркое дело заварилось у стен подворья Романова-старшего. Услыхав возню на соседнем дворе, слуги открыли пальбу. Гвардейцы по приказу капитана ответили дружным залпом, от которого враз загорелись соломенные крыши сараев. Проломив ворота, гвардейцы рассыпались по двору, вступив в рукопашный бой с челядью. Звон сабель и шпаг, стоны раненых огласили окрестности. Крутя отчаянно шпагой и делая ловкие выпады так, что один за другим падали на землю босые холопы, капитан пробивался к дому. У самого крыльца на него набросились трое. Одного из нападавших капитан сразил выстрелом из пистолета, другого проткнул шпагой, повернулся к третьему, приставив шпагу к его груди.
- Помилуй меня, капитан! - воскликнул человек и отбросил саблю.
Отблеск пожара осветил его лицо. Капитан узнал Юрия Отрепьева.
- Что ж, долг платежом красен! Беги.
Отрепьева не надо было уговаривать, благодарно кивнув, он бросился за угол.
...Но не схватки, пусть самой отчаянной, боялся капитан. Он боялся встретить ту, которую полюбил так нежно. Однако он её всё же встретил. Приведя в Сыскную избу связанных Фёдора Романова и его жену Ксению, капитан увидел среди сидевших на лавке связанных пленников её. Она сидела в одной рубашке, простоволосая и, склонив голову на грудь, горько рыдала.
Как рвалось сердце Жака, чтобы броситься, утешить, ударом шпаги разорвать верёвки. Но он прошёл с невозмутимым лицом в следующую комнату, где Семён Годунов уже вёл допрос Александра Романова, и доложил, что пленники доставлены.
Потом с тем же невозмутимым лицом он прошёл снова во двор и, только подойдя к своему коню, уткнулся в его гриву, сотрясаясь от спазм, перехвативших горло. Привёл его в чувство жизнерадостный голос Думбара:
- Эй, капитан, пошли. По-моему, мы заслужили сегодня хорошую выпивку!
Польские послы с тревогой наблюдали в эту ночь за пожаром на подворье Романовых. Были слышны выстрелы, мелькали какие-то тени.
- Что могло случиться? - встревоженно спрашивал Сапега дворецкого. - Ты спрашивал у охраны?
- Они отвечают, что сие им неведомо.
Неведение терзало канцлера. Неужели столь успешно начавшаяся интрига разоблачена? Если Романовы арестованы, не укажут ли они на него? Днём приехал Салтыков, необычайно важный, в бобровой шубе с высоким стоячим воротником и горлатной шапке, которую и не подумал снять, когда вошёл в горницу.
Канцлер по чванливому виду царского посланца понял, что предположения его близки к истине, однако виду не подал, спросил серьёзно, на ломаном русском:
- Что за шум был ночью? Мы не могли уснуть! У кого-то был пожар?
- Тебя это не должно беспокоить! - нагло ухмыльнулся Михаила Глебович. - Просто царь опалу возложил на своих некоторых подданных.
- Я не понимаю, что ты говоришь, - капризно сказал канцлер. - Где твой толмач?
- Толмач Яшка Заборовский приказал долго жить! Да и зачем нам толмач? С Алексашкой Романовым ты ведь без толмача разговаривал!
Взгляды их скрестились - один нагло-утверждающий, другой - колючий, но беспокойный.
- Не знаю никакого Алексашку Романова, - забормотал Сапега, опуская глаза. - И разговоров никаких ни с кем не вёл. Знаешь ведь, что твоя стража никого со двора не пускает.
- Знаю, - ухмыльнулся Салтыков, - а теперь будет смотреть ещё строже. Чтобы ни одна мышь не выскользнула.
Сапега решил перейти в атаку:
- Как вы смеете так обращаться с посольством его величества короля польского? Мы здесь ютимся в тесноте, вокруг разбросана солома, а если случится пожар? Как на соседнем подворье?
Он кивнул в окно на дымящиеся головешки, оставшиеся от дворов Романовых.
- Если хоть один человек погибнет, король разгневается. Вы что, новой войны хотите?
Оробевши, Салтыков перекрестился в передний угол:
- Бережёного Бог бережёт. Пусть слуги ваши костры зря не жгут!
Сапега продолжал наступать:
- Когда нас примет великий князь Борис?
- Не великий князь, а царь-государь! - строго поправил Салтыков.
- Наш король не признает его царём, ты знаешь.
- А если король ваш не признает Бориса Фёдоровича царём, то и переговоры ни к чему!
- Это пусть ваш великий князь рассудит, когда я ему вручу грамоты короля! - твёрдо сказал Сапега, искушённый в дипломатическом этикете.
Салтыков снова сбавил тон:
- У нашего царя-батюшки ножка болит. Не может он сейчас государственные дела решать, вот поправится, тогда и примет.