- Я прошу передать великому князю, что мы требуем приёма! - с холодной властностью заявил Сапега и, не посчитав нужным попрощаться, ушёл в другую комнату.
- Ты у меня бы поплясал на дыбе! - сквозь зубы процедил Салтыков. - Вот ужо погоди!
Ни на кого не глядя, он торжественно проплыл к своей карете и отбыл в Кремль.
Поздно вечером канцлер, ещё раз перебрав верительные королевские грамоты и сложив их в ларец, сказал дворецкому:
- Пришли ко мне Сынка, пусть почитает мне на сон грядущий.
Дворецкий молча поклонился и, пока шёл по лестницам, размышлял:
"Странного какого-то слугу нашёл наш канцлер. Бить и орать на него не позволяет, поручений никаких не даёт, разве что вот приказывает читать ему иногда. Грамотей, чистоплюй, тьфу. С другой стороны, когда русские во дворе, запрещает ему выходить из комнаты. Что-то тут нечисто. Впрочем, чем меньше знаешь, тем спокойнее. И имени у парня нет, только прозвище Сынок. Может, нехристь какой?"
Сынок, войдя в комнату канцлера, молча поклонился и сел у небольшого столика, где под свечой лежала открытая книга.
Канцлер молча наблюдал за юношей. Был он невысок ростом, не по-юношески коренаст, - видно, обладал недюжинной физической силой. Узкий кафтан слуги не скрывал его широко развёрнутых плеч и сильных рук. Впрочем, одна рука, правая, была длиннее другой, левой, - видимо, вследствие ежедневных, с раннего детства, упражнений с саблей. Кривоватые ноги указывали на привычку больше ездить верхом, нежели ходить пешком. Лицо смуглое, под правым глазом выделялась круглая бородавка. Глаза его, небольшие, серого цвета, становились угрюмыми, когда он молчал, но стоило ему заговорить, мгновенно загорались, выдавая недюжинный ум и темперамент.
- Господин канцлер обещал мне Москву показать, - сказал он насмешливо-капризным тоном. - А что я вижу? Спины холопов? Русского ни одного толком не видел, только в щёлку. Это что за важная птица сегодня была? Чистый петух!
- Эта птица очень опасная! - неожиданно мягко заговорил Сапега. - Будь осторожен, Сынок! Сегодня ночью схватили Романовых. Видно, царю донесли о моих переговорах. Неужели толмач предал? На него это похоже. Предавши однажды, трудно остановиться.
- Скучно мне тут! - капризно сказал юноша. - Скорей на волю, на коня!
- Придёт ещё твой час - по всей России поскачешь. А пока терпи! Лазутчики царя рыскают вокруг. Не дай Бог, если что пронюхают.
- Царь Иван гонялся за моим отцом, ну и что толку? А меня поймать ещё труднее!
- Не хвастайся попусту! Лучше почитай мне.
- Опять Четьи-Минеи, - с зевотой проговорил юноша. - Нет чтобы что-нибудь светское, латынских авторов.
- Так ты же латыни не знаешь!
- Выучу. Я к наукам способный. И не говори снова, что хвастаюсь. Это подтвердит мой наставник. Он был лучшим учеником князя Андрея Михайловича Курбского. А тот был известный философ и книгочей!
- Читай, читай! - пробормотал сонно канцлер.
"После размышлений и совещаний насчёт своей женитьбы Василий Иоаннович решил в конце концов сочетаться лучше с дочерью кого-нибудь из своих подданных, чем с иностранкой, отчасти имея в виду избежать чрезвычайных расходов, отчасти не желая иметь супругу, воспитанную в чужеземных обычаях и в иной вере. Такой совет подал государю его казнохранитель и главный советник Георгий по прозвищу Малый. Он рассчитывал, что государь возьмёт в супруги его дочь. Но в итоге по общему совету были собраны дочери бояр, числом тысяча пятьсот, чтобы государь мог выбрать из них ту, которую пожелает. Произведя смотрины, государь, вопреки ожиданиям Георгия, выбрал себе в супруги Саломею, дочь боярина Иоанна Сабурова. Но затем, так как у него в течение двадцати одного года не было от неё детей, рассерженный бесплодием супруги, он в тот самый год, когда мы прибыли в Москву, т.е. в 1526 году, заточил её в некий монастырь в Суздальском княжестве. В монастыре, несмотря на её слёзы и рыдания, митрополит сперва обрезал ей волосы, а затем подал монашеский кукуль, но она не только не дала возложить его на себя, а схватила его, бросила на землю и растоптала ногами. Возмущённый этим недостойным поступком Иоанн Шигона, один из первых советников, не только выразил ей дерзкое порицание, но и ударил её плёткой, прибавив: "Неужели ты дерзаешь противиться воле государя? Неужели медлишь исполнить его веление?" Тогда Саломея спросила его, по чьему приказу он бьёт её. Тот ответил: "По приказу государя". После этого она, упав духом, громко заявила перед всеми, что надевает кукуль против воли и по принуждению и призывает Бога в мстители столь великой обиды, нанесённой ей. Заточив Саломею в монастырь, государь женился на Елене, дочери князя Василия Глинского Слепого, в то время уже покойного, бывшего братом герцога Михаила Глинского, который тогда был в заточении. Вдруг возникла молва, что Саломея беременна и скоро разрешится. Этот слух подтвердили две почтенные женщины, супруги первых советников, казнохранителя Георгия Малого и постельничего Якова Мазура, и уверяли, что они слышали из уст самой Саломеи признание в том, будто она беременна и вскоре родит. Услышав это, государь сильно разгневался и удалил от себя обеих женщин, а одну, супругу Георгия, даже побил за то, что она своевременно не донесла ему об этом. Затем, желая узнать дело с достоверностью, он послал в монастырь, где содержалась Саломея, советника Фёдора Рака и некоего секретаря Потага, поручив им тщательно расследовать правдивость этого слуха. Во время нашего тогдашнего пребывания в Московии некоторые клятвенно утверждали, что Саломея родила сына по имени Георгий, но никому не пожелала показать ребёнка. Мало того, когда к ней были присланы некие лица для расследования истины, она, говорят, ответила им, что они недостойны видеть ребёнка, а когда он облечётся в величие своё, то отомстит за обиду матери. Некоторые же упорно отрицали, что она родила. Итак, молва гласит об этом происшествии двояко..."
Из "Записок о Московии"Сигизмунда Герберштейна.
После шестинедельного томительного ожидания, когда послы совершенно не находили себе места от бездеятельности и неопределённости своего положения, Михаила Салтыков наконец торжественно возвестил о приглашении послов в царский дворец.
Утром звонкие тулумбасы возвестили у ворот посольского двора прибытие царского конвоя. Вышедший на крыльцо канцлер увидел две шеренги всадников, одетых в парчовые камзолы, и гарцующего между ними капитана Маржере.
"Значит, толмач не предал", - подумал Сапега с явным облегчением и поспешил к своей золочёной карете.
Процессия неторопливо двинулась к Красной площади, не преминув снова проехать мимо дворца Густава. Миновали площадь, спустились через Воскресенский мост к реке Неглинной и вдоль кремлёвских стен проследовали к Боровицким воротам, через которые обычно въезжали в Кремль посольства.
Эскорт проводил посольство к парадному крыльцу, ведущему в Грановитую палату. Вдоль лестничных маршей, в проходах стояли у стен празднично одетые дворяне. Они молча глядели на иноземцев, не произнося ни звука.
Наконец послы вошли в зал, который поразил Сапегу своим великолепием, хотя он и был здесь пять лет назад, при покойном Фёдоре. Стены и своды были сплошь покрыты золотой парчой, обрамляя великолепные фрески с сюжетами из Ветхого и Нового Завета и жития святых. Вдоль стен на лавках, обитых алым бархатом, важно сидели бояре и думные дворяне. Они также хранили гробовое молчание. Тишина была такая, что невозможно было поверить, что в зале находилось более пятисот человек.
Сопровождавшие Сапегу дворяне остановились у самого входа, и канцлер с Вариницким и Пелгржымовским проследовали вглубь зала.
Борис восседал на царском троне из слоновой кости, отделанном золотом и драгоценными каменьями. Рядом, на троне поменьше, сидел наследник, двенадцатилетний Фёдор, не по-мальчишески серьёзный, одетый также в царское одеяние. Голову Бориса украшала сверкающая золотом и алмазами царская корона, левая рука опиралась на скипетр, сделанный из рога единорога, также усыпанный драгоценностями, в правой он держал державу - большое золотое яблоко.
Восточная роскошь обстановки, свидетельствующая о несметных богатствах русского царя, и также продолжавшаяся тишина - всё это действовало угнетающе на гостей, заставляя их невольно робеть перед величием государя.
Однако Лев Сапега не растерялся. Остановившись в пяти шагах от трона, он снял свою меховую шапку, также украшенную драгоценностями, и осведомился о здоровье великого князя. Стоявший неподалёку от царя Афанасий Власьев негромко перевёл.
Бояре было глухо загудели, оскорблённые тем, что какой-то посол не желает величать государя царским титулом, но Борис живым взглядом остановил их, а затем своим "ласкательным" голосом осведомился о здоровье Жигимонта, также не назвав его королём.
Сапега вынужден был проглотить обиду, понимая, что вопрос о титуле будет одним из основных на переговорах.
Борис внимательно следил за выражением лица посла и, увидев, что победная улыбка его как-то сникла, усмехнулся про себя:
"Ничего не получится из твоих козней, хитроумный литовец. Не то сейчас время, чтобы навязывать свою игру. Война Жигимонта с его дядей Карлусом нам на руку. Можем диктовать всё, что захотим. Напрасно рассчитывали вы и на поддержку бояр-предателей. Все они обезврежены..."
Накануне Семён Годунов докладывал царю, как проходил суд над изменниками на патриаршем дворе. Когда Салтыков предъявил высшим духовным сановникам и боярам злополучный мешок с кореньями, а Бартенев-второй поклялся под присягой, что хозяин его совместно со свояченицей Ксенией собирался отравить царя, поднялся страшный шум. Стуча посохами, святые отцы и бояре начали проклинать Романовых и требовать их смертной казни. Расчёт Бориса оказался точным: родовитые князья - Рюриковичи одобрили такой поворот событий. Яростное их возмущение не обмануло царя: конечно, оно было притворным, вряд ли кто поверил в сказку о готовящемся покушении. Но бояр радовало, что эти наглые выскочки Романовы, тянущиеся жадными руками к царскому скипетру, отброшены одним ударом. Хотя Мстиславские и перешёптывались между собой, дескать, опять Борис оказался клятвопреступником: ведь всего десять лет назад крест целовал Никите Романову, что будет заботиться о его сыновьях, как о своих собственных чадах. Ну, ещё вспомнят князья Борисовы прегрешения, когда его Бог подберёт: ведь разбаливается он всё пуще!
Выслушав Семёна Годунова, царь указал немедленно постричь в монахи Фёдора Романова, по старшинству в роде претендующего на верховную власть, и тем самым обезвредить его. В сопровождении пристава, стрелецкого головы Ратмана Дурова, отправили Фёдора, ставшего в иночестве Филаретом, в заточение на Север, в Ангониево-Сийский монастырь. Жену его Ксению отправили в тюрьму в глухие места - Заонежские погосты. Малолетних детей Фёдора Никитича вместе с их тёткой Анастасией Никитичной и семьёй Александра Никитича сослали на Белоозеро. Приказано было также наложить опалу на князя Василия Ивановича Шуйского и отослать его в дальнее родовое поместье в ярославских землях. Инокиню же Марфу, мать угличского царевича, перевели в другой монастырь, на шестьсот вёрст дальше от Москвы, дабы погасить злостные слухи о воскресении царевича.
Остальных же братьев Романовых велел содержать в кремлёвских застенках, чтобы затем судить их вместе с Богдашкой Бельским за общую измену царю.
...Сделав ещё два шага вперёд и поклонившись, Сапега передал дьяку Власьеву верительные грамоты. Тот, развернув их, вполголоса зачитал, тут же переводя на русский язык. Жигимонт сообщал, что поручает канцлеру литовскому и иже с ним вести переговоры от своего имени о вечном мире между Польшей и Россией.
Борис, выслушав, благостно, как умел только он, улыбнулся и обещал в скором времени дать ответ. Затем послы и сопровождавшие их все триста польских дворян были приглашены на обед. И здесь царь стремился поразить иноземцев своим богатством. Перед каждым из шестисот приглашённых были поставлены золотые блюда. Ни о салфетках, ни о тарелках, тем более вилках и ложках речи не было. По обычаю, все ели руками, а затем руки споласкивали с помощью прислуживавших многочисленных стряпчих и стольников и вытирали прямо о скатерть.
Особыми разносолами обед не блистал. Поскольку приём проходил в постный день, гостей угощали многочисленными рыбными блюдами. Хотя сама рыба была лучших сортов, однако, по мнению гетмана, приготовлена была она плохо. А может, на его аппетите сказалось кислое настроение. Тем не менее, он каждый раз любезно вставал и раскланивался, когда царь произносил здравицу в честь Жигимонта и его послов.
...И снова томительные дни ожидания. Лишь через неделю послов принял сын Бориса Фёдор, окружённый боярами и думными дьяками. Ломающимся баском он заявил, что отец приказал вести переговоры с послами своим боярам.
- Мы этому рады, - ответил Сапега, - мы для этого и приехали, а не для того, чтобы лежать и ничего не делать!
Начались длинные, изматывающие заседания, проходившие в яростных спорах. Вёл переговоры Афанасий Иванович Власьев, окончательно заменивший Василия Щелкалова на посту канцлера, и сделавший неожиданную карьеру Михайла Глебович Салтыков.
Первым камнем преткновения в переговорах, как и следовало ожидать, явился вопрос о титуле царя и самодержца. Сапега упорствовал, ссылаясь на короля. Бояре в конце концов начали даже грозить войной, на что канцлер твёрдо заявил:
- Войну начать вы можете, но конец войны - в руках Божьих!
Это заявление несколько умерило пыл самых ярых спорщиков, и в последующие дни стали обсуждаться предложения польской стороны о заключении мира. Как и предвидел Сапега, бояре категорически воспротивились предложению о создании унии под управлением единого государя в случае смерти одного из них, понимая, что король Польский, будучи значительно моложе, имеет гораздо больше шансов пережить Бориса.
Столь же категоричное возражение встретило со стороны боярской думы предложение послов о том, чтобы подданные обоих государств могли вольно переезжать из одной страны в другую, поступать в службу придворную, военную и земскую, приобретать земли, свободно вступать в браки, посылать детей учиться - русских в Варшаву и польских в Москву. Предлагалось также учредить единую монету, создать общий флот на море Литовском и море Великом, сообща обороняться от татар на Украйне.
Однако бояре разгадали хитрость поляков, ибо был один пункт в соглашении, ради которого, собственно, всё это и предполагалось. А именно - предоставить русским, поселившимся в Польше, строить православные храмы, а полякам в России - костёлы, таким образом осуществить заветную мечту папы римского о католизации огромного края. Но план, разработанный Сигизмундом, ярым католиком, совместно с его ближайшими иезуитами, с треском провалился.
Боярская дума твёрдо ответила, что разговор о союзе с Польшей возможен только в том случае, если Сигизмунд уступит России Ливонию. В свою очередь Сапега заявил, что король не дал ему полномочий вести переговоры по поводу разделения прибалтийских земель.
Переговоры дошли до прямых оскорблений. Когда Сапега сказал, что он не имеет полномочий, вскочил думный дворянин Татищев и заорал:
- Ты, Лев, ещё очень молод, ты говоришь всё неправду, ты лжёшь!
- Ты сам лжёшь, холоп! - загремел канцлер. - А я всё говорю правду! Не со знаменитыми бы послами тебе говорить, а с кучерами в конюшне!
С этими словами он вышел из палаты. Власьеву пришлось приложить много усилий, чтобы утихомирить страсти и продолжить переговоры.
Но от того, что они стали проходить более спокойно, дело не сдвинулось. Бояре явно затягивали обсуждение, ссылаясь по малейшему поводу с царём, который чувствовал себя всё хуже и хуже. По Москве пошли разговоры, что Борис при смерти.
Прошёл месяц, второй, третий. Сапеге стала ясна причина промедлений, когда однажды весенним днём мимо его двора под звон тулумбасов провезли шведское посольство во главе с Гендрихсоном и Клаусоном. Сапега усмехнулся, глядя на их озадаченные лица. Царь Борис поступил со шведами так же, как и с ним, когда его карету специально провезли мимо двора Густава.
Кстати, принц Густав оказался в опале. Борис, ранее благоволивший к нему и строивший планы относительно его воцарения в Ливонии, разгневался на непутёвого шведа. Дело в том, что тот, несмотря на слабоволие, вдруг проявил упрямство, не желая расстаться со своей любовницей, трактирщицей, которую он подцепил, скитаясь по Европе. Естественно, это никак не позволяло вести речь о его женитьбе на Ксении. Борис отобрал у принца подаренные было Калугу с тремя городами, дав ему взамен злополучный Угличский удел, и отослал его из Москвы.
Лето было унылым, под стать настроению Сапеги, шли непрерывные проливные холодные дожди, вся одежда и утварь казались сырыми, а хвалёная русская водка - разбавленной. В один из таких дней послы присутствовали на казни бывшего первого воеводы Бориса и его свояка - Богдана Бельского и младших братьев Романовых на Ивановской площади. Присутствовал на казни и сам царь, который вдруг в ненастье начал чувствовать себя лучше.
Боярин Семён Годунов визгливым тоном читал царский указ, уличающий бояр в государственной измене и повелевающий разослать их по сибирским тюрьмам. Однако процедура на этом не кончилась: Романовы получили публичное унижение - были биты кнутом здесь же на площади. Ещё большее уничижение претерпел Богдан Бельский. Его привязали к столбу, и шотландский солдат Габриель, бывший одно время лейб-медиком и цирюльником самого государя, не торопясь, под садистский хохот оцепивших место казни иноземных гвардейцев выдергал волос за волосом всю пышную бороду когда-то первого сановника государева.
Борис, сидевший в кресле на крыльце своего дворца, не отрываясь, испытующе глядел на Бельского, ожидая, что, не стерпев обиды, тот начнёт проклинать царя, а может, проговорится, откуда пошёл слух о воскресении царевича. Но Богдан, стиснув зубы, глухо мычал, да крупные слёзы текли по впалым щекам. Только когда лицо его стало бесстыдно гладким, закричал Богдан тонким голосом, что напрасно-де царь на него кручинится, что нет на нём никакой вины и что он, холоп государев, и впредь ему будет верен до смерти.
Борис, остался доволен. Что ж, пусть живёт Богдашка. Теперь заречётся поганые слова о царе говорить! Велел отослать его не в тюрьму, а в нижегородское его поместье, но под присмотр пристава Василия Анучина. А другому приставу, Леонтию Лодыженскому, что должен был везти Алексашку Романова на край Студёного моря, в Усолье-Луду, просил передать, чтоб не мешкал, там сидючи. Вскоре оттуда пришло известие, что ссыльный скончался от удушения.
В середине августа 1601 года неожиданно ударил мороз и на крестьянские поля пал снег, погубив разом весь урожай.
- Это Бог наказывает Бориску за муки убиенных, - шептались на папертях.