Переговоры с польским посольством подходили к концу. Так и не добившись согласия думы и царя на создание союза двух государств, Сапега принял предложение Власьева о заключении перемирия на двадцать лет. После отсылки Романовых к местам заключения подозрительность русских несколько ослабла, во всяком случае, дворянам посольства и их слугам было дозволено покидать посольский двор для покупки съестного и других товаров, причём не всегда давались и стрельцы для сопровождения.
Ещё во время казни на Ивановской площади канцлеру, оказавшемуся вроде невзначай неподалёку от капитана Маржере, стоявшего в оцеплении, удалось перекинуться с ним несколькими немецкими фразами.
- Жаль толмача, - проговорил Сапега, глядя, как корчится Бельский после каждого резкого рывка железных пальцев Габриеля.
- Я видел его труп, - лаконично ответил Маржере, так же не смотря в сторону канцлера. - Он никого не выдал.
- Будем надеяться. А как теперь нам держать связь с тобой?
- Есть у меня один молодой негоциант. Он постоянно переписывается со своим торговым домом в Голландии, письма переправляет, как правило, через Литву.
- А нет ли у тебя верного человека среди русских? Такого, что не побоится рискнуть головой?
- Буду искать.
- Поспеши, мы скоро покидаем Россию.
Через несколько дней, когда Сапега шествовал в боярскую думу, Маржере, отталкивая от канцлера нищих, число которых за последнее время заметно увеличилось, ловко сунул ему записку. В ней сообщалось, что капитан встретил монаха Чудова монастыря, что находится в Кремле, Григория Отрепьева, которого знал ранее по его службе секретарём у Фёдора Романова. Во время штурма подворья Романовых капитан спас его от гибели, поэтому Отрепьев ему предан. Почти год Отрепьев скрывался по монастырям, приняв иноческий сан. Теперь вернулся в Москву и с помощью родственников добился поста секретаря у самого патриарха Иова. Ненавидит Бориса, алчен до золота, мечтает найти пристанище в Польше.
Идя на вечерние переговоры, Сапега случайно уронил платок возле сапог капитана. Тот проворно нагнулся, возвратил платок, принятый с благодарностью, оставив у себя клочок бумаги. В нём значилось:
"Сообщи монаху, что к нему на днях придут. Если выполнит всё, что ему скажут, получит поместье в Литве и сто золотых дукатов".
Накануне отъезда, когда сборы были закончены и поляки устроили весёлую пирушку, щедро угощая стрельцов-охранников, Сапега позвал к себе молодого слугу-чтеца.
- Ну, Сынок, настала пора нам прощаться. Вот монашеское одеяние. Когда совсем стемнеет, тайно переберёшься через забор там, где стоят телеги. Я думаю, что сделать это нетрудно, охрана к тому времени будет пьяна. Пойдёшь в Чудов монастырь. Найдёшь там Григория Отрепьева. Скажешь, что прислал тебя канцлер и что он должен выполнять твои приказы.
- Мои приказы? А какие, позволительно узнать? - оживился молодой слуга.
- Приказ такой - провести тебя к инокине Марфе, матери угличского царевича. Отрепьеву скажешь, что ты и есть тот самый царевич.
- Но я другой царевич!
- Русские верят, что царевич остался жив, а тебя никто не знает. Соображаешь? Какая тебе разница, чей ты сын, главное, чтобы стал русским царём. А там разберёмся.
- Хорошо. Я найду инокиню Марфу. А дальше что?
- Оставшись с ней наедине, расскажешь ей о своём происхождении, как на исповеди. Поклянёшься, что отомстишь Борису за её сына и, когда воцаришься, окружишь её и её братьев величайшим почётом. За это проси царский нательный крест, который она сняла с убиенного сына и тайно хранит. Будет у тебя крест - будешь государем на Руси, а там, глядишь, и Польши.
- Я сделаю это! - пылко пообещал царевич, ударяя себя в грудь.
- Потом вернёшься в Литву, будем вместе ждать смерти Бориса, уверен, что недолго. Когда коронуют Фёдора, будет много обиженных бояр. Все они встанут под твои знамёна. Вот тогда и ударим! Думаю, что не только знатные бояре, но и холопы - все поддержат тебя. С нами Бог!
Царевич в нетерпении вскочил, схватив монашескую рясу.
- Но будь осторожен, Сынок. Везде соглядатаи Бориса. Боже упаси рассказывать что-то о себе! Будете возвращаться в Польшу через южные границы. На Украйне проскочить легче, чем на западе. Здесь, ты видел, посты на каждом шагу. Ну, с Богом, царевич Димитрий!
...Отрепьев встретил молодого монаха дружелюбно, как долгожданного гостя, увёл к себе в келью и, заперев дверь, достал из потаённого угла объёмистую бутыль с вином.
- Давай выпьем за дружбу.
У молодого монашка округлились глаза.
- В монастыре вино? Это уже не можно!
- В нашем Чудовом монастыре - всё можно. Монахи умудряются даже баб проводить, - рассмеялся Отрепьев. - А уж тем более мне, секретарю самого патриарха!
Новые знакомцы выпили, разговор пошёл живее.
- Слушай, а ты не поляк? - неожиданно спросил Григорий.
- Русский, православный! - ответил Димитрий.
- Говоришь как-то странно. Вроде бы и по-русски, и в то же время, как иностранец, слова расставляешь.
- Я долго жил в Волыни, с раннего детства.
- Что так?
- Спасался от лихих людей.
- От каких таких "лихих"?
Димитрий перешёл на шёпот:
- От псов государевых...
Григорий с понимающим участием взглянул на гостя:
- Мне тоже от них пришлось побегать. Но почему спасаться с ранних лет? В чём можно провиниться, будучи несмышлёным ребёнком?
- Моя вина - в моём рождении.
- Не понял, что-то уж больно загадочно говоришь! Нельзя ли пояснее?
- Сие есть великая тайна! - не без напыщенности, подняв указательный палец к сводчатому потолку, заявил гость.
Григорий принял обиженный вид:
- Меж друзьями не может быть никаких тайн. И как я буду выполнять приказ канцлера, если от меня что-то скрывают?
- Добро, я скажу, - для виду помешкав, сказал гость.
Он встал, подошёл к двери, опасливо прислушался, нет ли кого за нею, вернулся, сел вплотную к Отрепьеву и на ухо жарко выдохнул:
- Я - царевич Угличский.
Отрепьев с недоверием отодвинулся от Димитрия:
- Слыхали, слыхали. Бог подаст!
- Клянусь всеми святыми, я царевич!
- Как же - тебя похоронили?
- Не меня, другого мальчика. Меня спас лекарь-немчин, раненного. Унёс к себе, а затем тайно уплыл со мной на лодке в потаённое место, а потом, когда я поправился, уехали с ним к Литве. Там я и жил все эти годы, под рукой князя Курбского, а последний год у канцлера был в читчиках.
- Складно сказываешь, - уже смягчившись, сказал Григорий. - Ну, а зачем в Россию вернулся? Неужели головы своей не жалко?
- Дело есть, - ответил Димитрий. - За тем делом и ты понадобился...
- Ну, говори же!
- Нужно мою матушку разыскать. Прячет её Борис где-то в дальнем монастыре. Видать, боится.
- Чего?
- Что я её разыщу, чтобы благословение принять...
- Благословение?
- Да, на подвиг ратный за царскую корону, что злодей похитил!
- А как ты себе мыслишь бой с царём затеять? На поединок вызовешь? - скептически усмехнулся Григорий.
- Не смейся! Подниму всех обиженных на Бориса! Соберу войско в Москве!
- Надо обязательно казаков с Украйны позвать! - загорелся Отрепьев. - Воины хоть куда, и на Бориску злы!
- Конечно, и казаков пригласим.
- Ну, что ж, я с тобою до конца! - воскликнул Отрепьев. - Как станешь царём, сделаешь меня боярином!
- Будешь моим канцлером! - торжественно заявил Димитрий.
- Ух ты! - восхитился Григорий. - За это давай ещё выпьем!
- Не много ли будет? - засомневался Димитрий. - Нам надо ясные головы иметь.
- А у меня, сколько ни пью, всегда ясная голова! Кого хоть за столом перепью! - хвастливо заявил Отрепьев.
Действительно, опрокинув кубок, он остался внешне таким, как был. Утерев рукавом рот, критически осмотрел одежду Димитрия.
- В такой рясе тебе показываться нельзя, - заявил он деловито. - Новая, необношенная. Начнутся расспросы - где купил, на какие шиши?
Григорий полез в свой рундучок, выбросил оттуда грязную, порванную рясу.
- Вот надевай. Будет как раз! Сейчас пойдём в ночлежку, поживёшь несколько дней там, пока я буду разузнавать, где находится инокиня Марфа. Будешь помалкивать. Я скажу, что ты блаженный и ничего не помнишь. Назовём тебя... Леонидом. Из какого ты монастыря, то неведомо, просто ходишь по храмам, молишься. Понял?
Сторожевые стрелецкие посты, гревшиеся кострами у рогаток на крестцах, беспрекословно пропускали двух иноков. У Покровских ворот нашли покосившуюся избушку, служившую пристанищем для бродячей братии. Здесь Григорий встретил знакомого, полного монаха в почти сопревшей рясе, с железными веригами на груди.
- Варлаам!
- Гриня! - растроганно воскликнул старик и полез целоваться, обильно распространяя запах хмельного. - Совсем забыл меня, как пристроился в тёплое местечко. Как мы с тобой по монастырям хаживали!
Отрепьев расцеловался со старцем без всякой брезгливости.
- А это кто?
- Инок Леонид! - ответил Григорий. - Он блаженный, совсем почти не говорит. Ты уж присмотри за ним, пока я его куда-нибудь в монастырь не пристрою. Я отблагодарю!
И Григорий потряс бутылью, ловко извлечённой из-под рясы.
- Разве я обижу блаженного! - воскликнул обрадованный Варлаам. - Будь спокоен, обихожу, как сына родного!
В следующую неделю Димитрию представилась редкая возможность познакомиться со всей Москвой. Варлаам в поисках милостыни неустанно переходил от одной церкви к другой, не забывая при этом наведываться в кабаки, где его тоже все знали. Побывали они и в Кремле во всех соборах, и на Арбате, и на Сретенке, и в стрелецкой слободе. Димитрий помалкивал, изображая блаженного, но слушал жадно, впитывая разговоры москвичей о неудачной попытке Бориса женить дочь, о начавшемся в деревнях голоде, о многочисленных видениях, являвшихся святым людям то там то сям и предвещавших то войну, то скорое падение царя...
В одном из кабаков нашёл их Отрепьев. Был он мрачен и озабочен.
Отвёл Димитрия в сторону, сказал:
- Уходим немедленно. На меня донесли, будто слухи о царевиче распускаю. А как было иначе узнать о Марфе? Хорошо мой дядька, Ефимий, предупредил. Так что в дорогу не мешкая.
Он громко обратился к Варлааму:
- Прощай, святой старец! Спасибо тебе за инока.
- Куда же вы на зиму глядя?
- Хочу пристроить его в монастырь на Новгородской земле.
- Жаль расставаться.
- Может, ещё и свидимся.
- Дай-то Бог. Я, грешным делом, к весне на юг подамся. В Киевскую лавру на богомолье. Может, и вы со мной?
- Там видно будет. Прощай, Варлаам.
"...И прииде к царице Марфе в монастырь на Выксу с товарищем своим, некоим старцем в роздранных в худых ризах. А сказаше приставом, что пришли святому месту помолитца и к царице для милостыни. И добились того, что царица их к себе пустила. И, неведомо каким вражьим наветом, прельстил царицу и сказал воровство своё. И она ему дала крест злат с мощьми и камением драгим сына своего, благоверного царевича Димитрия Ивановича Углецкого".
Пискарёвский летописец.
После долгой суровой зимы долгожданная весна сначала порадовала крестьянина: была она ранней и тёплой. Но когда наконец земля оттаяла и пахарь засеял её, стоило едва проклюнуться всходам, как ударил мороз, разом погубив все надежды. Лишь в начале июня те, у кого ещё были остатки лежалого, "забытого" зерна, засеяли пашню вторично, зная, что и в третий раз будет недород. Один недород крестьянин ещё мог пережить, потуже затянув пояс, но три подряд...
Исаак Масса, вернувшийся из Голландии с очередной партией шёлка, возбуждённо рассказывал Маржере о виденном на обратном пути:
- Поселяне в деревнях съели весь скот - кур, овец, коров, лошадей, и даже кошек и собак, тех, что не успели убежать в поисках пищи. Поели всю мякину в овинах, а теперь бросили дома, рыщут по лесам, едят со страшной жадностью грибы и всевозможные съедобные коренья. От такой пищи у них животы становятся толстые, как у коров, и настигает страшная смерть: происходят вдруг странные обмороки, люди без чувств падают на землю, и их тут пожирают волки и лисицы, которых появилось неимоверное количество!
- Лисы и в Москве появились: падаль ищут! - ответил Маржере. - Мой оруженосец Вильгельм вчера пристрелил лисицу прямо во рву у кремлёвской стены!
Нищих в Москве прибавлялось с каждым днём. Семён Годунов докладывал царю:
- Сотни оборванных и голодных людей стоят у Фроловских ворот, в Кремль их стрельцы не пускают.
- Что они говорят?
- Они молчат, но все, как один, держатся за вороты своих рубах.
Борис нервно подёргал себя за унизанный жемчугом ворот рубахи.
- Напоминают мне о моём обете? Что ж, я слово своё сдержу. Зови ко мне дьяков Дворцового приказа.
Вместе с дьяками пришёл и двоюродный дядя царя Степан Васильевич Годунов, ведавший царской казной.
- Все запасы зерна из житной башни пустить в продажу по твёрдой цене! - распорядился царь.
- А как установишь твёрдую цену? - спросил Годунов-старший. - Прошлым летом четверть ржи на рынке шла по три-четыре копейки, а сейчас по рублю. Есть барыги, что и по два уже торгуют.
- Таких хватать и бить на площади кнутом нещадно! - сурово приказал царь. - А твёрдую цену установить вполовину от рыночной. Но продавать не более двух четвертей на руки, чтобы не содействовать алчным перекупщикам.
- Значит, по пятьдесят копеек? - уточнил один из дьяков, записывавший царские распоряжения.
- Так у многих не то что пятьдесят, копейки не найдётся! - заметил Семён Годунов.
- Открыть казну, установить раздачу денег страждущим!
Заметив неодобрение главы Дворцового приказа, непреклонно заметил:
- О деньгах ли думать, когда народ надо спасать! Послать казну, сколько потребуется, во все города!
На четырёх самых больших площадях приказные стали раздавать беднякам в будний день по полушке, в воскресенье вдвое больше - по деньге. Каждый день казна расходовала на нищих до четырёхсот рублей.
На какое-то время обстановка в столице стала более спокойной. Но не только горести посещали государя. С нетерпеливой радостью ждал он приезда принца датского Иоганна, брата короля Христиана, который согласился стать зятем царским и удельным князем. Встречали его корабль в устье реки Нарвы Афанасий Власьев и Михайла Салтыков, приехавшие сюда из Литвы, где после долгомесячных переговоров добились от Сигизмунда крестного целования грамоты о перемирии между Польшей и Россией на двадцать лет.
От литовской границы пышный кортеж сопровождал князь Дмитрий Пожарский. Прошедшие два года он провёл на охране северной границы. Довелось участвовать князю и в больших стычках со шведскими отрядами, нет-нет да пытавшимися заглянуть на Русскую землю в поисках добычи. В этих сшибках молодой князь оттачивал своё умение фехтовать и стрелять прицельно из пищали на полном скаку.
Бывал он наездами и в Москве, где поручалось ему сопровождать кого-то из иноземных важных чинов. Так, зимой пришлось провожать ему старого знакомца - рыжего немца Конрада Буссова, который по царскому наущению попытался поднять восстание в Нарве.
Дмитрий держался с иноземцем, пытавшимся навязать фамильярную дружбу князю, вежливо, но холодно, вся его натура воина восставала против измены пусть даже и враждебному государю. Но Конрад не обращал внимания на холодность князя. Царь Борис щедро наградил его за прошлые заслуги и, хотя не дал никакой службы, выделил обширные поместья с крестьянами в Московском уезде. Болтаясь без дела то в Немецкой слободе, то во дворце, предприимчивый немец успешно обделывал все свои дела: свою дочь выдал замуж за опешившего от наглого натиска Конрада пастора Мартина Бера, сына, тоже Конрада, пристроил в кавалерийский отряд капитана Маржере, сумев быстро стать с последним на короткой ноге...
...Сопровождая сейчас пышный поезд царского жениха, с которым прибыли и датские послы, и двести дворян, составлявших двор принца, Пожарский размышлял о том, что надо бы попросить в Дворцовом приказе об отпуске. Жена, Прасковья Варфоломеевна, прислала тревожное письмо о том, что родовое поместье князя - Мугреево из-за неурожая приходит в разорение.
От невесёлых мыслей князя отвлекла неистовая пальба - это принц Иоганн, гарцуя на лошади, стрелял уток, поднявшихся с реки. Пожарскому принц глянулся: всегда весел, общителен, вежлив даже со слугами. Подумалось, что наконец у красавицы Ксенин будет достойный её муж. Принц радовался путешествию, интересовался новыми обычаями, по вечерам, когда путешественники усаживались за пиршественные столы, просил, чтоб пригласили музыкантов и танцоров.
Царь Борис принял Иоганна как родного сына. В Грановитой палате, где проходила первая встреча, принцу поставили кресло на почётном месте, рядом с креслом, которое занимал наследник. Принц любезно беседовал с царём, горячо благодарил за те многочисленные подарки, которые получал ещё в пути. Ему было и невдомёк, что сверху, через решетчатое окошечко под потолком, жадно рассматривают его любопытные женские глаза. Царевне Ксении принц очень понравился - высок, строен, голубоглаз. Приветливая улыбка не сходит с лица. Правда, нос велик, но он не портит величавости красивого лица.
Потом был дан торжественный обед, причём, против обычая, царь усадил гостя за свой стол, где не имел права пиршествовать никто, кроме сыновей. После обеда с богатыми подарками принца отправили в его резиденцию - на Щелкаловский посольский двор, обставленный по этому случаю с небывалой роскошью. Дважды Борис с сыном Фёдором посещал принца в его апартаментах. Всё шло к свадьбе.
Царь отправился в Троице-Сергиеву лавру, чтобы возблагодарить Господа за обретённое дочерью счастье. Но на обратном пути у его кареты остановился гонец на взмыленной лошади и протянул записку. Боярин Салтыков сообщал о внезапной горячке, случившейся с принцем. Напрасно, вернувшись во дворец, Борис снова и снова слал к принцу своих заморских лекарей, тот уже не приходил в сознание, и вскоре его не стало.
Неутешно, в голос рыдала Ксения:
- Иванушка-царевич! Почто ты меня, родимый, покинул?
Ошеломлён был и сам Борис, увидев в этом предостережение Господне.
- За что я прогневал тебя так, о Боже? - вопрошал он, распростёршись ниц перед иконостасом Благовещенского собора.
Принца отпевал по немецкому обычаю пастор Мартин Бер. Потом густо просмолённый гроб с телом принца отправили в обратный путь, чтобы похоронить его на родине.
"Платьице на нём было атлас ал, делано с канителью по-немецки; шляпка пуховая, на ней кружевца, делано золото да серебро с канителью, чулочки шёлк ал; башмаки сафьян синь".
Из ежедневных донесений царю М.Г.Салтыкова, сопровождавшего принца Иоанна.
Злые языки на площадях и папертях вновь всуе начали трепать имя царя: извёл Бориска прекрасного королевича, столь полюбившегося всем, потому что испугался, будто отнимет он трон у его сынка Федьки.