Теперь бы Юрий мог смело утверждать, что это была типичная припевка или коротушка, один из жанров народной лирики, построенная не на сквозном развитии темы, как большинство из них, а по принципу образного параллелизма. Но тогда он ничего этого не знал и ему было смешно и немного неловко за лейтенанта.
Вежливая Миля сказала:
- Ой, как здорово! Прямо настоящая!
- Поддельных не держим! - весело ответил Сергей, выпил еще рюмку и загрустил.
Водитель поднялся из-за стола, поблагодарил, сказал, пойдет спать в машину. Миля предлагала ему устроиться в комнате соседки, та уже уехала из Москвы, но он отказался. После его ухода выпили еще - водки и чая, Миля завела старый светло-синего цвета патефон, знакомый Юрию со школьных лет, так и стоящий с тех пор на тумбочке у дивана.
…Луч луны упал на ваш портрет,
- пел Утесов, выделяя звук "о" в последнем слове.
…Ждем вас во Львове,
- приглашал недавно еще польский, а ныне советский джаз-оркестр.
…Я вас ждал… И я ждала…
…Я был зол… И я сердилась…
- наяривал Цфасман на рояле.
Ты смеешься, дорогая,
Ты смеешься, ангел мой,
- жаловался Вадим Козин.
Теперь взгрустнулось всем, и каждый "думал и молчал о чем-то о своем" - как будет через пару лет петься в одной из наиболее популярных фронтовых песен.
- …А я из окружения выходил, - сказал Сергей после долгого молчания.
- Расскажите еще о себе, - попросила Миля.
Упрашивать не пришлось, но начал он не с окруженья, а года на три раньше…
(Вот, вспомнилось только что несколько мелодий прежних лет и полезло в голову множество других - обрывки напевов, слова… Эти приходят сразу, восстанавливаются почти мгновенно, те - бродят где-то в преддвериях памяти: случайно услышанные на улице, подобранные в парке, с пластинки, в кино… И до слез обидно, когда иные из них, туманно звуча в резонаторе черепа, выйти наружу через губы уже не могут… Ну, никак…
Будто передо мною негативы когда-то хорошо знакомых лиц и мест, так и не ставшие фотоснимками… Непроявленные мелодии из фильмов "Марионетки", "Груня Корнакова", "Новый Гулливер"; из репертуара американского джаза "Вайнтрауб Синкопаторс", игравшего когда-то в Первом кинотеатре на Воровского (Поварская); из песен Юрьевой, Кето Джапаридзе, Никитского, Церетели и Бог знает кого еще…)
Сергей Егоров рассказывал…
За несколько лет до войны пошел он в армию. Попал неизвестно за какие заслуги в полковую школу, где младших командиров готовят. Может, оттого, что носок хорошо оттягивал во время строевой. Ну, прошел все премудрости - рытье окопа, стрельба лежа, с колена, штыковая атака… Чтобы воевать на чужой, значит, территории, как им талдычили… Только ничего это не пригодилось…
А в 39-м, он уже сержантом был, направили их на границу с Латвией. Да не просто - а по тревоге, они аж подумали: опять война, как с Финляндией или до этого на Халхин-Голе. Поставили его начальником наблюдательного пункта: торчал в окопе под стогом сена со стерео-трубой в руках, глазел, как люди по ту сторону границы живут. Не очень и приятно: будто в дверной глазок подсматриваешь.
Летом 40-го вошли в Латвию. Сергеева часть в городе Виндаве стояла, по-ихнему Вентспилс. Неспокойно там было всю дорогу: убивали наших, особенно по ночам. Потом его оттуда срочно отправили. Все у них тогда срочно почему-то было, словно к войне готовились… Да не подготовились… Отправили оттуда в Минское пехотное училище, поездом ехал… В тамбуре ему двое чуть живот ножами не вспороли - если б не проводник-латыш, каюк был бы… За что? За Латвию, говорили, и за Финляндию почему-то…
- Бандиты, наверно, - сказала Миля.
Юрий ничего не сказал, но думал примерно так же.
- Оно, конечно, - сказал Егоров, - но я вот, еще когда мальчишкой был, помню, корову у нас со двора уводили, лошадей… Пырнул бы я тогда их тоже, или выстрелил… Если б мог…
- Кого? - спросил Юрий. - Ираиду Филаретовну?
- Она к тому времени уехала. А то бы и ее…
Слушавшим была неприятна его откровенная жестокость, но они разумно отнесли ее за счет количества выпитой водки.
Егоров продолжал.
Зимой 40-го… нет, уже весной 41-го закончил он ускоренный курс училища, присвоили младшего лейтенанта, и поехал в 247 стрелковый полк в Витебскую область. Это в Белоруссии, знаете?.. Был командиром взвода, потом саперной ротой командовал.
Его отец - Сергей успел домой съездить перед новым назначением - говорил тогда: война уже дымится, но Сергей опровергал. Как и многое другое, что говорил отец… А сейчас… где они сейчас, его родичи? Что с ними?..
Егоров выпил еще, понюхал кусок хлеба, помотал головой.
11-го июня, это он точно помнит, вышли они из города Лепеля ускоренным маршем к границе с Литвой. К бывшей границе. Никакого оружия в полку не имелось. Говорили, так надо, чтобы немцев зря не коробить, значит. А везли собой кровати, матрацы, чучела для штыкового боя. 21-го устроили суточную дневку полка у деревни Дубровка, а в четыре утра двадцать второго слышат гул самолетов, взрывы. Думали, военные игры начались, им про них зачитывали приказ на марше. Однако видят, невдалеке поселок горит, черный дым, крики оттуда… По всему, дело нешуточное. Над ними самолет появился, махонький такой, желтый. Ихний разведчик. А вскоре уж бомбить и обстреливать стали… Что делать? Начальник штаба приказывает Сергею разузнать, как дела на железнодорожной станции километрах в двух… Станция оказалась разрушена - обломки вагонов, трупы, обрывки кровавой одежды на проводах… Впервой тогда такое увидел.
Вернувшись, Сергей получает приказ занять оборону. Сектор обороны: деревня Дубровка - лесной массив. Но это только на картах. На самом деле никакого леса давно уже нема, и оружия нет, даже личного, и боеприпасов. Ни единого патрона! Все приказали сдать перед маршем…
Стали отходить. Тут немецкие танки показались, шесть штук. От беспомощности, от безнадеги Сергей как закричит - аж стыдно потом стало: "Саперы! Слушай мою команду! По амбразурам - песком! Огонь!.." Совсем умом обносился… Но ничего, сошло - все были не лучше.
- А танки? - спросил Юрий. Он первый раз слышал рассказы бывалого фронтовика, ему все было интересно.
- Танки, не поверишь, повернули и ушли.
- Ну… От песка?
- Да нет, просто не до нас было. Они с флангов обходили.
- А потом что?
- Потом бежит ко мне начальник инженерной службы полка Мишка Усов, курчавый такой, веселый мужик, указание какое хотел дать. Наступил на мину… немецкие самолеты их разбрасывали… зелененькие, на репу похожие… И нету его кудрявой башки, одно месиво кровавое.
- Ой, ужас! - вскрикнула Миля.
- Это я оттого запомнил, что первый убитый, который прямо на глазах. Потом уж сколько было…
В тот раз их спасла ночь. Начали выбираться из укрытий, окопчиков, кустов - собирать остатки полка. Не было санчасти, пищеблока. Не было бинтов, йода… Сдуру начали рыть блиндаж для штаба полка, но быстро докумекали, что обороняться нечем, да и вообще, они уже в тылах болтаются, немцы их обошли.
Побрели на восток. Шли и шли. К ним присоединялись военные, гражданские. Появилось кое-какое оружие. Жара страшенная, комары, гнус… Что ели? Грибы жарили, ягоды ели, щавель, дудки болиголова. Не пробовали?.. На драку не нарывались - куда уж… Шли по ночам, днем затаивались поглубже в лесу. Раненых оставляли в деревнях, убитых закапывали… Не всех, чего греха таить…
Наткнулись как-то на запрятанный в чаще склад продфуражный. Его охранял молодой совсем боец. Остальные все - кто убит, кто удрал, он один остался. Видно, свихнулся малость - ходит и охраняет, худой, сонный, а от кого - сам не знает. Их не подпускает, застрелить грозится. А на складе, сами понимаете, жратвы навалом. Они его просят, улещивают - ни в какую. Плачет, а не соглашается. "Не подходи! - кричит. - Стрелять буду!" Капитан из их группы приказывает ему сдать пост - не подчиняется. "Не вы меня ставили", - говорит. Кто-то предложил его пристрелить, другие - отвлечь и обезоружить…
- Не застрелили? - с надеждой спросила Миля.
- Нет. Девушку на него напустили… Она с ним то да се, а в это время двое подползли и - раз! - повалили, винтовку забрали. Он опять в рев - на этот раз от радости…
Набрали они там продуктов - консервы, концентраты, сахар, сухари. Жаль, не всем попользоваться пришлось: натолкнулись вскорости на немцев, или те на них, в бою столько полегло… И девушка та, и часовой молоденький…
- Уж лучше плен! - воскликнула Миля.
Егоров, прищурившись, поглядел на нее.
- Вы статью такую уголовную слыхали когда-нибудь? Номер пятьдесят восемь?
- Я слышал, - сказал Юрий. О том, что его отец был арестован именно по этой статье, он промолчал.
- Мне папаня объяснял, - продолжал Сергей, - эту статью в армии тоже применяют: о враждебной деятельности…
- "Уголовный кодекс", - сказала Миля, она ведь была без пяти минут юрист. - Раздел "Государственные преступления. Антисоветская агитация и пропаганда".
- Во-во. Отец предупреждал: будь осторожен. Он наученный был.
Юрий хотел уточнить, чем же он был научен, но Сергей сразу продолжил:
- Пока я из окружения выходил, всего под завязку навидался. Вы, небось, не знаете, чего там придумали: трибунал военный чуть не под каждым кустом. Это уж когда ближе к Москве… Почему бросил часть? Где оружие? Зачем отступаешь?.. Вот такие вопросы… А если не было оружия? Если всю часть разбили и еле вырвался? Если немец сильнее?.. Чего тогда делать? Этого не говорят… Батальонные комиссары… Там все больше они, в трибуналах в этих. Чистенькие, сытые, в пекле еще не побывали… Каждое лыко в строку: где документы? Где звездочка с пилотки? Знаки различия? Нашивки?.. Если военный в гражданское переоделся - все, конец. А уж если партбилет где спрятал или потерял… (Юрий возблагодарил судьбу, что он беспартийный, хотя ведь все равно комсомолец…) В общем, лучше умри, а из окружения не выходи и в плен не сдавайся. Последнюю пулю - для себя… Приказ 270 насчет этого. Там каждый пленный объявлен врагом, и семья его тоже.
- Этого не может быть! - сказала Миля. Ей было ясно, что гость напился и болтает чепуху. - Во всех войнах были пленные, почитайте в книгах. У Льва Толстого…
- У тулстого одно, у тонкого другое! - резко сказал Егоров. - Не думайте, что спьяну. Сам под такой трибунал угодил. Вышку дали…
- Они выносят приговоры? - спросила Миля. - А кто же приводит в исполнение? - Голос у нее дрожал.
- Сами и приводят. Меня, можно сказать, немцы спасли: залетели на поляну, где суд шел, все и разбежались - и судьи, и приговоренные… Ладно, - он стукнул ладонью по столу и поднялся, - я вам сказки рассказываю, а вы уши развесили, слушаете… Ничего этого не было… Спать пора. Пойду в машину…
Миля уговаривала остаться - она ему постелит, но он ни в какую. Словно кто обидел. Ушел и дверцей кабины хлопнул так, будто бомба взорвалась. Но, скорей всего, дверцу иначе не закроешь.
Юрий переночевал на диване. Утром, когда выглянул в окно, машины с лейтенантом уже не было.
ГЛАВА VII. Короткая эвакуация и возвращение. Наконец - фронт. Юрий ненадолго становится "власовцем". Сын роты Коля Охрей, помпотех Левьер и настырный лейтенант из госбезопасности. Пьянка в январской Москве. Зина, дочь комкора. Смерть Коли. Ревнивый начальник. "Полцарства за стакан воды…"
1
Через много лет после войны Юрий узнал кое-какие подробности о состоянии того дела, каким занимался сначала в Автодорожном управлении Генштаба, а потом на разных фронтах. То есть о военном автомобильном транспорте.
Оказывается, к началу войны во всей Красной Армии было 257 тысяч грузовых автомобилей и специальных автомашин и 10 тысяч легковых.
Оказывается, с 22-го июня 41-го года по 9-е мая 45-го наши заводы выпустили 205 тысяч автомобилей, из которых в армию поступило 150 тысяч. (Завод ГАЗ делал примерно по 26 тысяч машин в год, завод ЗИС - 19 тысяч. В Ульяновске, Миассе и Челябинске - до 9 тысяч.)
Для сравнения: автомобильные заводы противника изготовляли до 600 тысяч машин в год. Примерно в двенадцать раз больше, чем мы.
Оказывается, по ленд-лизу, иначе говоря, взаймы, наша Армия получила от Соединенных Штатов, Канады и Англии 401 тысячу автомашин, то есть почти в три раза больше того, что сделали сами.
Приходит в голову неприятная мысль: будь наши автомобильные дороги на уровне европейских, война могла бы затянуться на куда более длительное время и противнику пришлось бы отступать не от линии Москва - Воронеж - Сталинград, а, чего доброго, от линии Сыктывкар - Свердловск - Курган, если не восточнее…
Близилась середина октября. Миля и ее подруга по институту Аня только что вернулись в Москву. Не с крымского и не с кавказского курорта - а были совсем недалеко, километрах в двадцати-тридцати от столицы, в давно обжитых дачных местах: там, где теперь рыли окопы, и без Мили и Ани обойтись было никак нельзя. Работали и дети, и совсем старики.
Может показаться странным, этому можно не верить, считать "аберрацией времени", но Юрий, и не он один, я уже говорил об этом, был в те дни совершенно спокоен - не только за судьбу страны, но и за судьбу Москвы. Что давало ему уверенность - сказать почти невозможно. Конечно, легче всего объяснить это стойким характером советского человека, комсомольца, воспитанного ленинско-сталинской партией и знающего, что эта партия, как и весь Советский Союз, непобедимы и непогрешимы. Но не было такого человека. Был комплексующий, недоверчивый, неуверенный в себе и в других юнец, и если какие-то определения подходили к его характеру, то самое верное из них: трудный.
И все же - почему спокойствие? Знал ведь, сколько уже городов захвачено, сожжено, знал, что люди гибнут, попадают в плен, голодают, звереют (взять хотя бы того лейтенанта, кто чуть не пальнул в него на Петровке, - и вполне бы мог, если не Оля!). Знал - и все-таки не верил, что его город… Москва… где он родился на одной из Бронных и живет на другой; где ходил в школу по Никитской, а возвращался по Садовой; где целовался с Ниной в подъезде; где играл в прятки и в казаки-разбойники на черном дворе, а на белом катался с горы на санках; где в их парадном на втором этаже полукруглая долька окна, а к ним в дверь три звонка, а наверху живут Ляля-Саша и Неня-Соня… добрые хорошие люди… Нет, не верил он, чтобы в этом городе оказались чужие войска… Не верил, потому что этого просто не могло быть…
Не убедительно? Но ведь Юрию всего двадцать и, кроме того, он вообще недоверчив по натуре. Даже в коммунизм не очень верит. Вот и в приход немцев тоже…
В своей убежденности он по-прежнему не обращался к помощи таких слов, как "героизм", "стоять насмерть", "несгибаемая воля", которыми продолжали пестреть газеты, которые твердило радио - они были чужды ему, он их не чувствовал. Убежденность его носила метафизический, отвлеченный характер. (Одним из синонимов этих двух определений является слово "книжный". Возможно, оно наилучшим образом объясняет тогдашнее состояние Юрия.)
Итак, Миля и Аня вернулись из-под Москвы, где рыли окопы. Юрины родители еще были в городе, но готовились к эвакуации с фабрикой, где работал отец. Родители Мили уже уехали в Казань. Соня Ковнер тоже куда-то уехала с семьей, и Ася, и многие соседи и знакомые.
Муля Минкин был на фронте и, быть может, погиб уже к этому времени. Как и Олег Васильев из юриного класса, как Миша Волковицкий, который так любил Нину Копылову, что однажды съездил Юрия по физиономии; как Женя Минин, как Игорь Плаксин, любимый племянник его первой учительницы Анны Григорьевны; как Сашка Гельфанд, который когда-то что-то, как говорили, у кого-то украл; как Петя Шуб и Вася Коренев - все из их класса.
А у Мили в комнате, куда Юрию удавалось иногда вырываться по вечерам, по-прежнему встречались и болтали, танцевали под Утесова и Рознера, пили, если могли достать, водку и шампанское - те, кто еще не уехал, не отправился на фронт, не погиб… Помнит Юрий лучистые глаза Ани, глядящие на него из-за бокала с вином. Ему казалось тогда, что он влюблен, - может, так оно и было на самом деле, - и он бормотал очередные бессвязные слова насчет того, чтобы она никуда не уезжала из Москвы, что, если будет необходимо, он достанет талоны на эвакуацию; что они вскоре обязательно встретятся… и что-то еще в этом роде… разогретый вином и ее близостью… А Миля спокойно и доброжелательно взирала на его новое увлечение - как когда-то на увлечение Ниной, Надей с Козихинского, вполне взрослой Алей Попцовой или Изой Кедриной…
Автодорожное управление Генштаба зачем-то переехало (самое время!) с улицы Фрунзе (Знаменка) на улицу Горького (Тверская), дом 20, в здание бывшего Народного комиссариата государственного контроля, которым руководил несгибаемый сталинец, мрачный, нелюдимый Мехлис, он же главный комиссар Красной Армии.
Здесь они занимались тем же: сутками висели на телефонах, собирая никому уже не нужные сведения о передвижении автоколонн; здесь же начали готовиться, согласно приказу свыше, к эвакуации. Во дворе жгли бумаги - почти все, как и полагалось, с грифом "секретно": какие, зачем - Юрий не знал и не интересовался. Куда интересней и приятней было смотреть на огонь костров, греться возле них - в московских домах отопление не работало.
Приготовления к отъезду - куда? говорили, кажется, в Куйбышев (Самара) - проходили спокойно, без лишних волнений, без паники, словно заранее так и было намечено…
И вот - дни 16–17 октября в Москве.
Многие заводы уже закрыты. Зарплату выдали на месяц вперед. По улицам снуют грузовики с теми, кто эвакуируется: мешки, чемоданы, ящики, подушки; люди закутаны кто во что горазд. Вечером по радио передают постановление Моссовета, что все предприятия, магазины обязываются работать, как раньше, и милиция должна следить за этим. (Никто постановлений не выполняет, прямо как сейчас.)
Во всех подъездах сняли и уничтожили списки жильцов. Сожгли домовые книги. (Когда через пять лет Юрий демобилизовался из армии и приехал домой, его не хотели прописывать: в какой-то чудом сохранившейся в домоуправлении бумажке было сказано, что он в 1926 году убыл в Крым. Он действительно "убывал" туда в том году с родителями на один летний месяц.)
Бомбежки и пожары продолжаются. Сигналы воздушном тревоги передавать прекратили. Очереди без конца и края. В очередях драки, душат стариков; бандиты отнимают последние продукты. Тех, кто уходит в убежище, обратно в очередь не пускают. На некоторых предприятиях начинают ломать оборудование - непонятно зачем: возможно, дают выход злобе против удиравших начальников и тех, кто допустил немцев до Москвы. Впервые говорят обо всем открыто, без боязни. (Тоже - как сейчас.) Юрий слышал, как один сказал на улице: "Лучше у немцев служить, чем у англичан, если до этого дойдет…" "Да уж, видно, дойдет", - отвечал другой. А из рупоров зычно раздается: "Ребята, не Москва ль за нами? Умрем же за Москву!.."