Было страшновато идти в незнакомый дом, и он опять много пил. Ара не останавливала. Она вообще как-то не очень хорошо замечала, что творится кругом. Такое у него создавалось впечатление, чем больше он ее узнавал. Хотя по разговору этого не скажешь - вполне от мира сего. И все-таки что-то временами проскальзывало: как будто все, что говорит или делает - не она, а кто-то, кто у нее под кожей, близко к поверхности; а там, в самой глубине, совсем другой человек, который только изредка показывается людям… А в общем, скорее всего, Юрий тогда и не думал об этом - так, может, кое-что казалось странным; это теперь тщится задним числом… Только очень уж "задним"…
- Пойдем, - сказала Ара. - Чай там попьем. У них инструмент хороший, я поиграю. Это совсем близко… Невский перейти…
Они обогнули Публичную Библиотеку (Юрий все хотел туда зайти - прочитать порнографический, как ему говорили, роман Арцыбашева "Санин", но стеснялся выписывать книгу), миновали Екатерининский сквер, и тут, справа от Александринского театра, стоял тот самый дом. Опять поднялись на верхний этаж - везет ему с последними этажами!.. Дверь открыла маленькая старушка, чем-то напомнившая Юрию мать его закадычной подружки Мили, которой он уже черт знает сколько времени не писал писем. Лицо женщины было сурово, смотрела она осуждающе. Правда, на кого больше, неизвестно.
Тем не менее им действительно предложили чай, хозяйка накрыла на стол, но сидеть с ними не стала, сказала - пойдет отдыхать. Ара чувствовала себя здесь как дома, и это, помимо опьянения, облегчало состояние Юрия. А после ухода хозяйки он совсем взбодрился. Правда, вскоре всплыла новая причина для беспокойства: близился час, когда должно было произойти то, что еще никогда с ним не происходило, и если раньше он мог думать (и, возможно, с некоторым облегчением), что этому, вполне вероятно, что-то помешает, то теперь неотвратимость была абсолютно ясна. Не сам факт (точнее, акт) пугал его, а то, как все получится, - не проявит ли он полную беспомощность и незнание простейших вещей. (Как на первом экзамене по сопротивлению материалов; хотя позднее он его пересдал на "отлично". Но здесь хотелось сдать с первой попытки, без пересдачи.)
Ара села к роялю, большому, чуть не концертному "Бехштейну". Куда больше, чем "Блютнер" у них дома, в Москве. Ни разу Юрий не слышал, чтобы она играла что-нибудь из классики. Всегда - какие-нибудь эстрадные песни. И сейчас тоже.
- Мы странно встретились
И странно разойдемся,
- пела Ара, -
Улыбкой нежности
Роман окончен наш,
И если памятью
К прошедшему вернемся,
То скажем: "Это был мираж".
Она сделала паузу, произнесла:
- А теперь внезапный переход в мажор…
И продолжала:
- Так иногда в томительной пустыне
Мелькают образы далеких знойных стран,
Но это призраки, и снова небо сине,
И вдаль бредет усталый караван…
Мелодия понравилась Юрию, он ее раньше не слышал, на слова, как обычно, не обратил никакого внимания. Но Ара - это его также удивляло - взрослый, вроде интеллигентный человек, а всегда придает такое значение тексту. И сейчас тоже начала спрашивать, нравится ли ему, чуть не разбирать по предложениям. Как в школе.
- Нет, ты послушай, - говорила она. - "А мы, как путники, обмануты миражом, те сны неверные не в силах уберечь…"
И потом заиграла другую песню - Юрий хорошо ее знал:
Зачем это письмо?
Во мне забвенье крепло…
И припев:
Все, что люблю в тебе
Доверчиво и нежно:
Походку легкую,
Пожатье милых рук,
И звонкий голос твой,
И черных глаз безбрежность…
Ара сделала нажим на слове "черных" (в тексте, Юрий помнил, было "синих") и при этом взглянула на него, давая понять, что имеет в виду именно свои черные глаза… Это его покоробило. Как девчонка какая-то! Из тех, кто к ним в клуб на танцы приходит… Как не понимает, что ей не к лицу… Но в агатовых ее глазах, в повороте тела было нечто такое, что примирило с ней Юрия и повернуло мысли в другом направлении.
Ара резко оборвала игру, провела костяшками пальцев по клавиатуре, захлопнула крышку. Подошла к Юрию, подняла за руку с кресла, обняла за пояс, словно хотела начать бороться. Руки ее заскользили по его ягодицам. Она что-то бормотала, он различил слова - кажется: "маленькие… хорошие…" Не сказать, чтобы ему было особенно приятно, но во всяком случае что-то новое. Кроме того, уже тогда, и позднее тоже, он предпочитал для себя более пассивную роль, охотно уступая инициативу женщинам.
- Идем в спальню, - сказала Ара.
Ого, тут и спальня есть! - как когда-то у них на Бронной. (Одна из двух оставшихся им комнат до сих пор называлась "спальней", а другая - "столовой", хотя и тут, и там спят по два-три человека, а также едят, читают, занимаются, принимают гостей.)
Спальня была самая настоящая, с двуспальной кроватью - Юрий видел такие только на картинках и на сцене: кажется, в "Синей птице" на подобной спали Титиль и Митиль. А может, Анна Каренина в спектакле МХАТа, на который он когда-то с ночи занимал очередь.
Дальше было совсем как в книжках - на тех страницах, что он любил иногда перечитывать.
Ара стала помогать ему раздеваться. Не потому, что он был сильно пьян - он, правда, немного "переигрывал" свое опьянение: на всякий случай, если вдруг какие-нибудь претензии будут к нему - у нее или у него самого… Она раздевала его, потому что ей это нравилось. И ему начинало нравиться все больше… Затруднение было со штанами - они с трудом расстегивались, и не из-за петель и пуговиц. Кальсоны он не носил, несмотря на морозную погоду, так что стесняться было нечего, если не считать того, чего он почти уже перестал стесняться. Если она вовсю разглядывает, и руками трогает, так чего уж ему…
Свет они не тушили. Но и самый яркий прожектор вряд ли помог бы ему найти то, что он искал в другом месте. За два месяца, прошедшие со времени свидания с Аней, его знания анатомии заметно не улучшились.
- У тебя не было женщины? - спросила Ара.
Ее темные волосы на подушке - это красиво. Вообще-то глаза у него были закрыты, так он себя легче чувствовал, но при вопросе открыл их.
- Так, - пробормотал он неопределенно, прекратив на миг неловкие поиски. - Один-два раза…
Ара скользнула рукой по его бедру… Что это? Он словно провалился, вошел во что-то… Теперь надо… Она уже делает это… Движется… Колеблется… Почему она стонет? Ей больно?.. Он открыл глаза. На этот раз глаза были закрыты у нее… Ага… Вот так… Он опять закрыл глаза… Еще… Еще… Как будто он совсем пьян, или летит куда-то… Еще… Ох, как щемит! Где?.. В груди… в животе… ниже… Все!
Ара тихо стонала, он бы сам с удовольствием застонал, но ведь это не очень прилично. Мужчина, все-таки… Настоящий мужчина… Он уже чувствовал свой собственный вес, было неловко, что придавил женщину; то, что связывало с ней, с ее телом, исчезло, осталось только неприятное ощущение влаги… Он перевернулся на бок.
- Пойди умойся, - сказала она заботливо.
Как будто он сам не знает! Не только умыться ему надо…
После его возвращения пошла в ванную Ара. Перед этим поцеловала его, как она умела, - своим поцелуем.
Когда она вернулась, Юрий уже спал…
Еще один поход, помнится ему, совершили они, помимо этого. Конечно, после очередного ресторана. Ара повезла его куда-то на Лиговку, за Волково кладбище, к одной, как она сказала, очень славной женщине, буфетчице столовой.
Женщина, и правда, оказалась славной и очень толстой. Она хорошо угостила их, хотя они были уже сыты, поставила водку и выпила вместе с Юрием (Ара, как всегда, отказалась), а после они много танцевали под патефон. Юрия очень удивило тогда, что такая полная женщина так легко танцует.
А потом… Потом все ночевали в одной комнате (потому что других не было), и кровать толстухи стояла на расстоянии вытянутой руки от узкого дивана, где они улеглись с Арой. И, может, из-за недостаточной ширины ложа, может, еще отчего, но всю ночь до утра Юрий лежал на женщине - засыпал и просыпался на ней, и помнит среди ночи обеспокоенный голос хозяйки:
- Да чего это он не слезет никак?
И ответ Ары:
- Силен, как бык…
Этой фразой потом он неоднократно утешал себя в моменты сексуальных неудач…
А в квартиру напротив Пушкинского театра они больше не ходили. Возможно, добродетельная хозяйка отказала Аре в пристанище. ("У меня не дом свиданий, Арочка!") А может, Ара бывала там с кем-нибудь другим - этого Юрий не знал, и подобная мысль ему тогда в голову не приходила.
Сейчас, если вспоминает о ней, кажется маловероятным, чтобы такая женщина - с явными признаками истерической психопатии, а возможно, и нимфомании - столько времени удовлетворялась редкими и, по большей части, почти платоническими встречами с неопытным юнцом. Однако память подсказывает и другое. Уже после того, как они совсем расстались и он зашел за деньгами, которые она у него давно одолжила (стыдно сейчас, но тогда ему и в голову не приходило, что мог бы просто подарить ей эти несчастные шестьсот рублей. (Как же так? - взрослой женщине, ведь она же сама работает!) Так вот, когда он зашел к ней, Ара с каким-то, как теперь ему вспоминается, смущением сообщила, что у нее новый друг. В общем, прозвучало это по-девичьи трогательно и нелепо… А денег в тот раз опять не отдала…
Ара! Эльвира Аркадьевна! Если вы не умерли с голоду или под бомбежкой в Ленинграде, если вас миновали смертельные болезни и аресты, вам сейчас под девяносто, и дай вам Бог здоровья. Не сердитесь на то, что я написал. А хочу я сказать только одно: все мы человеки…
Много лет спустя, перед очередным приездом в Ленинград на встречу с однокашниками по Академии, Юрий сложил такие стишки:
Я ехал мимо дома,
Где потерял невинность,
Ничто не всколыхнулось
Ни в чреслах, ни в душе:
Как будто, как и ныне,
Я выполнял повинность,
Когда ходил к кассирше
Из местного "ТЭЖЭ".
То было в год победы
Над малой ратью финской -
Под клики патриотов
И самолетный гул;
И все довольны были
Войною этой свинской…
Потом была и Прага,
А после уж - Кабул.
А я ходил на площадь,
Где Росси и Растрелли,
Которые считались
Чего-то образцом;
Десятимиллионный,
Наверно, был расстрелян,
А я в чужой постели
Был просто молодцом.
Сейчас уж план превышен
По справедливым войнам,
Освобожденью братьев,
Кузенов и сестер;
Сейчас уже который
Христос по счету пойман,
Которая Иоанна
Восходит на костер…
ГЛАВА IV. Полная победа над белофиннами. Скука жизни. Юрий нарушает приказ товарища Сталина. Суд чести. Кое-что о суициде. Любовь на водохранилище. "Без женщин жить нельзя на свете, нет!.." Голая, как Нана
1
Ура! Белофинны разгромлены! Победа!.. Городу Ленина больше не грозит опасность оказаться в лапах финских фабрикантов и банкиров!
Как пел отец в годы юриного детства:
Так громче, музыка,
Играй победу!
Мы победили,
Враг бежит, бежит, бежит!..
Тут отец понижал голос:
Так за царя, за родину, за веру…
Потом откашливался и громко продолжал:
Так за совет народных комиссаров
Мы грянем громкое "ура, ура, ура!"
Юра пробовал подпевать, но ему было еще трудно произносить "комиссар" - у него получалось:
Так за совет народных комаляґсить…
Этот неологизм очень нравился его матери.
(Много позднее Юрий узнал, что песню эту пели в спектакле "Дни Турбиных", который шел в Художественном театре. Само же слово "Турбиных" долго не увязывалось у него с фамилией - не отвечало на вопрос: "Чьи дни?", а как бы входило в какое-то не совсем понятное словосочетание типа: "дни впопыхах…" "всерьез…")
Затемнение кончилось. На улицах вечернего Ленинграда, в окнах домов снова был свет, но он не прибавлял Юрию радости, не улучшал настроения. Все так же ему было скучно, тошно, а почему - толком не знал. Помнил, что таким был Гамлет, а еще, кажется, Чайльд-Гарольд у Байрона, но поэму он не читал, только видел когда-то иллюстрации в шикарном томе издания Брокгауза и Ефрона.
Учиться по-прежнему было неинтересно, общаться с однокашниками - тоже; тут бы с головою ринуться в любовь или… можно это и по-другому назвать… Но именно ринуться, уйти целиком… Ан нет! Не получалось.
Вроде бы странно: впервые познал женщину - опытную, страстную, как пишут про таких в книжках; стал мужчиной, о котором говорят "силен, как бык", которого ревнуют до синяков на его руках, - так постарайся, изловчись, разбейся в лепешку, но отыщи возможность встречаться, если не каждый вечер, то хотя бы раза четыре в неделю, и не для того, чтобы ходить в театры или даже в ресторан, - на это и денег никаких не хватит, а совсем для другого. Мартин Лютер учил своих приверженцев, что этим надо заниматься "цвай маль ум вохе" ("дважды в неделю"), но он, Юрий, ведь не лютеранин какой-нибудь, может и не подчиняться… Опять же из книг известно, что любой самый захудалый француз или американец, если некуда деться, снимает для такого дела номер в гостинице, по средствам, конечно - даже не на сутки, а на несколько часов. Но Юрию как-то не приходило в голову идти в "Асторию" или в "Англетер", а больше и некуда. Разве что в Академии после занятий? В аудитории, прямо на столе… А еще можно, наверное, в подъезде или где-нибудь на чердаке, как один дружок его школьных лет, но Юрий этого не умел, и неизвестно, согласилась бы Ара…
В это же примерно время слушателям Академии из числа бывших школьников присваивали первое воинское звание. Одно из двух: младший лейтенант или младший воентехник. Какая между ними разница, никто толком сказать не мог - и в том, и в другом случае навешивался "кубарь", только петлицы у воентехников оставались те же: черные с голубой окантовкой и эмблемой в виде молотка с гаечным ключом; а у лейтенантов - окантовка золотая, а эмблема - что главное! - рулевая баранка с крылышками. И всем слушателям автомобильного факультета (на котором был Юрий) хотелось заполучить именно крылышки! И шеврон на левый рукав.
Факультетское начальство, вовсе не желая, конечно, принизить военно-техническое звание в сравнении со строевым (сам начальник факультета Кузнецов был военинженер I ранга, а не полковник), тем не менее с каким-то удивительным отсутствием логики и такта представляло лучших, по их мнению, слушателей к званию "лейтенанта", а недостаточно хороших - получалось как бы в виде наказания - к званию "воентехника". Юрий был среди вторых, и это его обижало. Он с завистью смотрел на золотистую окантовку петлиц у своих товарищей и долгое время чувствовал ущербность. Тем более, что не понимал причин, по которым его унизили: отметки хорошие, чего им еще надо? Что в лыжном кроссе приходил в числе последних, ну и что? Он на лыжах вообще не любит ходить, больше на коньках. Или оттого, что на турнике плохо подтягивается и на брусьях не может, как Марк Лихтик? Так Рафик Мекинулов еще похуже "мешок", чем он, и с пузом всегда, а ему дали "лейтенанта". Просто Юрия начальство не любит, потому что не лижет им зад и может даже ответить что-нибудь такое, не по уставу; и глядит так, что все понятно - как он о них думает… Эти гордые мысли несколько успокаивали.
Однако в следующем учебном году он не только не получил вместе со всеми очередное воинское звание, но вообще не знал, что с ним будет - что решит суд, перед которым он должен предстать…
А все из-за преступного опоздания во время летней практики.
2
Тем летом, после окончания второго курса, они проходили практику в механическом техникуме, неподалеку от Волкова кладбища. Работали слесарями, токарями, изучали сварочное дело, конструкции станков, кинематику механизмов - словом, вынуждены были делать все то, что Юрия, увы, совершенно не интересовало и к чему не было ни склонности, ни способностей.
При этом на них распространялись все законы и постановления, связанные с трудовой деятельностью советского гражданина. О чем их с некоторой угрозой предупредили и чему Юрий не придал значения. А незадолго до того вся страна с ликованием восприняла новое гениальное постановление, подписанное товарищем Сталиным, которое "способствовало дальнейшему неуклонному укреплению трудовой дисциплины и увеличению производительности труда на благо всего советского народа". (Долгие, продолжительные аплодисменты, переходящие в овацию, все встают.)
Согласно постановлению, среди прочих жестких мер полагалось привлекать к суду за опоздание на работе более, чем на 18 минут. (Почему именно 18, а не 17 или 19 - в этом состояла одна из тайн сталинского гения.)
А надо сказать, перерыв в работе полагался им всего один, не так, как во время занятий - после каждой лекции. И никаких столовых поблизости не наблюдалось, зато был пивной ларек, где к пиву продавались подсоленные баранки… Вы не знаете, что может быть приятней всего после нескольких часов бесцельного и неумелого шарканья напильником и заворачивания и отворачивания тисков? Правильно - пиво с баранками! И однажды мой юный герой увлекся ими настолько, что опоздал после перерыва на целых двадцать минут!..
Когда он вошел в токарно-слесарный цех, все уже возились возле своих тисков, станков и верстаков - точили, пилили, нарезали, сверлили, измеряли, передвигали суппорты, вставляли резцы. Стоял обычный гул; как всегда, хохмил, не отрываясь от работы, Петька Грибков, улыбался тонкими губами Мишка Пурник, сосредоточенно хмурился Саша Крупенников. Никто Юре ничего не сказал - ни стройный подтянутый командир их учебного отделения Аршинов, бывший армейский старшина, ни увалень Соболев, серьезный и суровый комсомольский вожак. Посмотрели, конечно, - кто удивленно, кто неодобрительно, Соболев, кажется, головой на короткой шее покачал, но - ни слова.
Часам к шести работа закончилась. Преподаватель, ответственный за практику, взял в руки свой потрепанный портфель, расписался в каких-то ведомостях и ушел. Слушатели тоже потянулись к дверям.
Быстро переговорив о чем-то с командиром отделения, Соболев крикнул:
- Никто не уходит! Срочное собрание… Произошло "ЧП"!
Какое "ЧП"? Что случилось? - думал Юрий. - Опять какую-нибудь газетную информацию будет травить их бдительный комсорг…