Познакомившись с Андреевым, я почувствовал себя счастливчиком. Вот уж кто должен был сетовать на собственную физиономию! Его лицо было неумело скроено из отдельных лоскутов кожи, стыки между которыми представляли собой неприятные шрамы. Будто бы какой-то дикий зверь разукрасил его своими когтями. Однако Александр Васильевич, казалось, вообще не обращал внимания на свою внешность, вел себя настолько легко и непринужденно, что я невольно проникся симпатией к этому человеку. Он так увлеченно рассказывал о древних скифских курганах в верховьях Енисея, изучение которых способно изменить само представление о мировой истории, что такие мелочи, как шрамы, забывались сразу.
Я вначале полагал, что раз у этого господина целых пять дочерей, то каждый молодой человек должен восприниматься здесь как возможный жених. Но потом понял, что хлебосольство и радушие в традициях этой семьи. Мне не нужны были никакие слова для общения с этими милыми, добрыми и открытыми людьми. Хватало улыбок, мимики, жестов. За столом царила веселая и непринужденная атмосфера, в которой я совершенно не чувствовал своего физического недостатка. Дочери археолога при всей их душевной симпатичности как женщины не произвели на меня никакого впечатления. В отличие от сидевшей напротив Полины, приходившейся главе семейства какой-то двоюродной или троюродной племянницей. Ее короткие, стремительные взгляды заставляли меня краснеть как мальчишку. А ведь этой девочке всего двенадцать-тринадцать лет, совсем еще дитя. Мне нельзя испытывать к ней таких взрослых чувств.
Прощаясь, и хозяин, и хозяйка приглашали меня еще в гости. Я соглашался, кивал головой, улыбался.
В гостинице, куда я перебрался после выписки из клиники, я проворочался всю ночь без сна. А на следующее утро пошел на ямскую станцию, сговорился с возничим о цене проезда до Павлодара. И хотя у меня в Томске еще оставались дела, в тот же день скоропалительно уехал.
Моя поездка в Прииртышье не увенчалась успехом. Бабка Василиса умерла два года назад. Лечить меня от немоты было некому, оставалось только воспользоваться советом Муромского и поехать на лечение в Швейцарию. Но вначале я решил побывать в Семипалатинске. На моей совести лежал груз, принятый вместе с наследством Коршуновых. После моего воскрешения и возвращения детского недуга я стал верить в судьбу и хотел облегчить свою совесть. По завещанию моей приемной матери я унаследовал часть того, что по праву принадлежало другим людям. Второй жене купца Коршунова и ее детям.
Приехав в Семипалатинск, я остановился в гостинице и стал наводить справки об их судьбе. К сожалению, то, что я узнал, было трагичным. Вскоре после гибели Афанасия Савельевича его незаконная жена наложила на себя руки, и дети – мальчик и девочка двенадцати и десяти лет от роду – остались сиротами. Их взяла к себе в дом сестра покойницы. Но она имела склонность к пьянству и вела разгульный образ жизни, поэтому ничего хорошего из родных детей купца Коршунова не вышло. Его дочь стала проституткой, заболела дурной болезнью и наградила ею какого-то офицера. Офицер, в свою очередь, – жену. Та возьми да отравись. Муж тоже не пережил горя и позора. Он вначале застрелил дочь Коршунова, а потом себя. Сын купца тоже пошел по кривой дорожке. Связался с лихими людьми и стал грабить торговые обозы на большаке. Вначале везло, и разбойники уходили с богатой добычей. Но однажды замахнулись на кассу, которую везли под усиленной охраной. Экспроприация не удалась. Охранники перестреляли всех налетчиков, в том числе и младшего Коршунова. Так бесславно закончился род Афанасия Савельевича. Остался один я, который не имел к нему никакого отношения, но носил его фамилию.
В Томск я заехал всего на пару дней. Нигде в обществе не появлялся. Собрал вещи, перевел деньги в европейские банки и на первом же поезде уехал в Москву. Оттуда в Берлин. Затем в Женеву…
За семь лет своего европейского турне я объездил весь Старый Свет, изучил десять европейских языков и стенографию. Пробовал себя на литературном поприще. Но первые опыты оказались не слишком удачными, и я оставил литературу. Зато прослушал курс по биржевому делу в Оксфордском университете, потом купил акции сталелитейных компаний, и вскоре мой капитал вырос как на дрожжах. В один прекрасный момент я сказал себе: "Хватит", – продал акции, почти всю наличность перевел в швейцарские франки и отдал их на хранение "альпийским гномам", оставив малую часть на жизнь.
Однако речь до конца ко мне так и не вернулась. Сколько ни бились надо мной логопеды и психиатры, я научился только издавать отдельные звуки, как животные. Язык же глухонемых я принципиально не стал изучать. Общество нормальных людей было моим. Пусть многие считали меня немым, зато загадочным и таинственным. И недостаток я перевел в разряд моих достоинств. Оказывается, немногословные мужчины производят в обществе впечатление гораздо более сильное, чем самые неистовые ораторы. Если в ваших глазах читается интеллект, вы образованны и недурны собой, хорошо одеваетесь, имеете счет в банке, умеете вести себя в обществе и при этом не чувствуете себя скованным, то будете приняты и обласканы в самых высоких кругах.
Последние полтора года я прожил в Праге. Этот город запал в мою душу, и я на удивление быстро сроднился с ним. Но Сибирь все равно оставалась роднее. К тому же в Европе пахло большой войной. А я не испытывал ни малейшего желания находиться в трудное время на вражеской стороне.
На станции Тайга к нашему поезду прицепили новый паровоз, и вагоны покатились обратно. Но поезд шел уже не на запад, а на север.
Я ехал из Москвы в вагоне первого класса единственным пассажиром в купе, и проводники были чрезвычайно предупредительны. Едва состав отошел от станции, как один из них, в белоснежном фартуке, заглянул в мое купе и услужливо поинтересовался:
– Чаю не желаете?
Я улыбнулся и показал на пустой стакан, стоявший на столике.
– Сию минуту!
Не успел я полюбоваться проносившимися мимо заснеженными елями, как передо мной на белой салфетке появился ароматный свежий чай в блестящем подстаканнике, а также сахарница и блюдце с баранками.
Улыбающийся проводник все еще стоял в дверях.
– Еще чего-нибудь изволите?
Я показал ему на диван, приглашая присесть. Он оглянулся в вагонный коридор и, убедившись, что его более никто не зовет, исполнил мою просьбу. Это был мужчина лет сорока, явно сибиряк. С характерной для здешних мест правильной русской речью и свободными манерами. Его предельная учтивость с пассажирами не имела ничего общего с холопским заискиванием перед господами, что так распространено среди обслуживающего персонала в Европейской России. Он просто хорошо выполнял свои служебные инструкции, не поступаясь при этом своим человеческим достоинством.
На лацкане его форменного пиджака блестела бляха с надписью "Станция Томск‑II". Возвращаясь после длительного отсутствия, я хотел хоть немного узнать, чем живут и дышат нынешние томичи.
Поводом для разговора послужило поездное расписание, на котором я обвел карандашом названия трех станций: Межениновка, Томск-I и Томск-II – и поставил перед ними жирный знак вопроса.
– О, вы, видимо, давно не были в Томске! – проводник понял мою проблему с полнамека. – Это еще в девятьсот девятом году сперва Межениновку переименовали в Томск первый, а ту станцию, что прежде называлась просто Томском, – в Томск второй. А чуть погодя станцию Басандайка назвали Межениновкой. Поначалу многие пассажиры путались. Иные важные господа, которые общение с нашим братом считают ниже своего достоинства, выходили на Межениновке и оказывались в глухой тайге. Их убеждаешь: вам, поди, в Томск надо, еще рано. Ведь явно не в деревню едут с дорогими чемоданами. Одних таких не удержал, высадились да еще меня отругали как последнего дурака. А потом начальству жалобу написали, мол, тридцать верст до города на лошадях добирались. Я на имя самого начальника Управления железной дороги объяснительную записку писал. Слава богу, разобрались и не прогнали меня со службы. А вы давно в Томске были?
"1906" – начертал я на расписании.
– Ну вы тогда вообще город не узнаете! – протянул проводник, являвшийся, похоже, большим патриотом.
Кстати, я заметил, что после потери голоса мне стало гораздо легче вызывать на откровенность даже малознакомых людей. В человеке потребность быть услышанным и понятым развита гораздо сильнее, чем самому услышать и понять другого человека. Ведь подавляющему большинству Homo sapiens близки и понятны только свои проблемы, а нужды других мало интересны. Любая беседа подразумевает общение минимум двух людей. Причем вначале говорит один, излагает свои мысли или изливает собственную душу, а другой в это время слушает его и ожидает своей очереди. На митингах же вообще бедные ораторы томятся в длинных очередях и вынужденно слушают бредовые идеи своих предшественников, дожидаясь, когда же им дадут слово. В моем случае – все наоборот. Я не претендую даже на незначительную реплику, поэтому не сковываю собеседника никакими обязательствами по отношению к своей персоне. Он не рискует быть прерванным на половине фразы или неправильно понятым. Я только слушаю, слушаю и слушаю. Очень внимательно и всегда с интересом. И людям это нравится. Они раскрываются в разговоре со мной, иногда выдавая такие секреты, такие интимные тайны, о которых не сказали бы даже под пыткой. Ведь я – идеальный собеседник. Не спорю, не противоречу, не повышаю голоса. Нечто среднее между собакой и пастырем. Но лучше собаки, потому что все понимаю, а священника – потому что не стану наставлять на путь истинный решившего мне исповедоваться.
Память проводника отличалась любопытной избирательностью. События из политической, промышленной, образовательной, культурной и торгово-финансовой сфер городской жизни, будь то выборы в Государственную думу или назначение нового губернатора, оставались им совершенно не замеченными, зато чисто житейские, обывательские вещи он запоминал во всех подробностях.
"Я хочу поселиться в Томске на постоянное жительство. Но не знаю, где остановиться по приезде", – написал я на обратной стороне расписания.
Проводник оценил мою одежду и багаж:
– Лучше гостиницы, чем "Европа", в Томске нет. Кому средства позволяют, все останавливаются там. От вокзала Томск-1 до нее на автомобиле проезд стоит тридцать копеек. Ходит и омнибус на восемь персон. Но можно и на извозчике. Так дешевле.
Внезапно в проходе раздался шум. Проводник извинился и тут же выбежал из купе. Мне тоже стало интересно, и я выглянул за ним. Это пассажирка из дальнего купе вытаскивала свои огромные чемоданы, хотя до Томска оставалось ехать еще больше двух часов.
По своему внутреннему убранству гостиница "Европа" оправдывала свое название. Мраморные лестницы покрывали мягкие ковры, а высокие потолки украшала лепнина. В центральном холле и коридорах стояли экзотические растения в больших керамических горшках и деревянных кадках. Причудливые листья, отражаясь в развешанных на стенах зеркалах, создавали у постояльцев ощущение, что они находятся вовсе не в холодной Сибири, а в какой-нибудь экваториальной стране. Из большого окна моего номера открывался вид на устье речки Ушайки, где она впадала в Томь, одиноко стоящее на высоком берегу здание ресторана "Славянский базар", причальные склады, торговую биржу и базарную площадь. Хотя цены в гостинице даже мне, человеку небедному, показались явно завышенными, все же я решил остановиться здесь на пару-тройку дней, чтобы осмотреться и подыскать приличное постоянное жилье на приемлемых условиях.
Плотно поужинав в "Славянском базаре" ухой из осетрины и пельменями в грибном соусе, я прошелся по вечернему городу, с наслаждением вдыхая студеный сибирский воздух. Центр заметно преобразился в лучшую сторону. Прибавилось освещения. Стало больше фонарей, и витрины магазинов тоже источали электрический свет. Я зашел в книжный магазин Макушина и накупил разной литературы. Книгу "Очерки русско-монгольской торговли", потанинскую брошюру "Областническая тенденция в Сибири", а еще местные газеты и журналы.
Поднявшись в свой номер, первым делом я просмотрел газету "Сибирская жизнь" в надежде увидеть знакомые фамилии. Особенно меня интересовал публицист Андреев, дядя зеленоглазой девочки, мысли о которой не оставляли меня до сих пор. Я боялся признаться себе в том, что именно желание увидеть это прелестное создание было решающим в выборе моего дальнейшего места жительства.
"Какая наивность и самонадеянность! – голос рассудка пытался урезонить мои чувства. – Ведь минуло целых восемь лет, девочка давно выросла и с ее необыкновенной красотой наверняка уже вышла замуж, а может быть, закончила учебу и уехала из города навсегда".
Но мне очень хотелось верить, что она здесь, свободна и помнит меня. К моей величайшей радости, Александр Васильевич Андреев значился в числе сотрудников редакции в качестве заведующего сибирским отделом. Я уже стал планировать визит в его хлебосольный дом. И тут мне попался на глаза журнал под названием "Сибирский студент", купленный мною больше из‑за ностальгии по былым университетским временам, чем из‑за полезности. Статья о сибирском патриотизме была подписана М. Шаталовым. В свою томскую бытность я знавал одного Шаталова. Он учился на юридическом факультете тремя курсами ниже, крутился в эсеровской среде. Звали его Михаилом, но студенты его иначе как отцом Бонифацием не величали. Отчество у него было такое оригинальное – Бонифациевич. До поступления в университет он учился в духовной семинарии. И внешне более походил на священнослужителя, чем на революционера. Лисьи черты лица, тихий и вкрадчивый голос выделяли его из сверстников. Я бегло пробежал глазами журнальные страницы и в разделе выходных данных прочитал: "Главный редактор – Шаталов Михаил Бонифациевич". Вопрос, кто введет меня в томское общество, решился сам собой.
Заваливаться без приглашения в гости к Андрееву, Муромскому или Потанину после шапочного знакомства и семилетней отлучки было не совсем прилично. Я надеялся, что гидом по современному Томску станет мой старый товарищ Чистяков, но, где его отыскать, не имел ни малейшего понятия, а Шаталов нашелся сам. И, судя по его положению в городе, легко мог ввести меня в круг передовой здешней интеллигенции.
Редакция журнала "Сибирский студент" располагалась на втором этаже главного университетского корпуса в узком, напоминающем монашескую келью кабинете. За столом в глубине комнаты, у самого окна, выходящего на задний двор, корпел над письмом молодой человек с давно не стриженной, растрепанной шевелюрой и жидкой бородкой.
– Вы ко мне? – спросил он, прищуриваясь и поправляя спавшее пенсне.
Я подошел ближе и приветливо улыбнулся.
– Бог ты мой, Коршунов! – с неподдельной радостью воскликнул главный редактор.
– Сколько лет, сколько зим! – продолжал он приговаривать, разглядывая меня. – Ну ты и впрямь выглядишь как английский джентльмен. Словно про тебя Пушкин писал в "Онегине": "Как dandy лондонский одет – и наконец увидел свет". Ну хорош, хорош! Ничего не скажешь. Слушай, а ты же ни капельки не изменился. Только усы с бакенбардами отрастил. Но они тебе к лицу. И почему это в Европе люди так долго не стареют? Не то что мы, затерянные в евразийской глуши. Ты же года на три постарше меня. Но разве нас можно сравнить? Я уже пожилой господин, – он склонился и показал проплешину на голове, – а ты – франт, жених, донжуан. Бедные томские барышни, они все теперь будут сохнуть по тебе, а нас, бедных донкихотов, оставят без внимания.
Я достал из внутреннего кармана пальто блокнот в переплете из мягкой кожи и карандаш в серебряной инкрустированной вставке – эту изящную вещицу я приобрел в Париже – и написал на листке: "Я остановился в гостинице "Европа". Буду рад тебя видеть, когда ты освободишься".
Шаталов прочитал записку и сразу предложил выпить пива в мужской компании. Он зайдет за мной часам к шести.
Я улыбнулся в знак согласия и откланялся.
Редактор заехал за мной на извозчике без опоздания и, отпустив комплимент по поводу моего номера: "Богато живешь!" – заторопил меня.
– Я заказал столик на двоих в Общественном собрании. В тамошнем буфете готовят вкусно и недорого. Но если опоздаем, то наши места отдадут. Интеллигентная публика полюбила это заведение.
Я быстро оделся, и мы спустились по лестнице. Шаталовскую предусмотрительность относительно извозчика я оценил. К вечеру мороз окреп, а мое модное драповое пальто явно не соответствовало здешнему климату.
В буфете Общественного собрания, несмотря на довольно ранний для ужина час, было действительно многолюдно. В заведение то и дело заглядывали хорошо одетые господа, но, увидев, что свободных мест нет, удрученно уходили прочь.