Преподобный Пьетур наклонился над книгой, обдав Тоути своим дыханием. От него пахло рыбой и бренвином.
– Дай-ка глянуть… Ага, трое из этих детей – Гримур, Свейнбьёрн и Агнес – выучили весь катехизис. Дальше следуют обычные для такого случая комментарии.
– Агнес хорошо проявила себя?
– Здесь сказано, что она обладала "недюжинным умом, а также глубокими познаниями и пониманием христианства". Жаль, что впоследствии она перестала следовать его заветам.
Тоути пропустил эту реплику мимо ушей.
– "Недюжинным умом…" – пробормотал он.
– Да, так там и написано. Ну что ж, преподобный Торвардур, желаешь ли ты, чтобы мы и дальше торчали в этом промозглом холоде, изучая чужие родословные, или же вернемся к хорошенькой женушке Хаукура за сытным завтраком и порцией кофе – ежели, конечно, у них кофе найдется?
* * *
– Преподобный Тоути!
Маргрьет открыла, едва молодой священник бойко постучал в дверь.
– Как это мило, что вы к нам заглянули. Мы уж думали, что вы вернулись на юг. Входите.
Маргрьет закашлялась, распахнув дверь шире, и Тоути увидал, что она держит, прижимая к бедру, увесистый мешок.
– Позволь, я помогу, – сказал он.
– Не утруждайтесь, преподобный, не утруждайтесь, – прохрипела Маргрьет, жестом маня его вслед за собой по коридору. – Я и сама прекрасно справляюсь. Наши работники вернулись из Рейкьявика. – Она обернулась к Тоути и одарила его слабой улыбкой.
– Понимаю, – отозвался он. – От купцов.
Маргрьет кивнула.
– Вполне недурно закупились. Мука без жучка, не то что в прошлом году. А еще они привезли соль и сахар.
– Рад это слышать.
– Кофе хотите?
– У вас есть кофе? – изумился Тоути.
– Мы продали всю шерсть и немного вяленого мяса. Йоун сейчас косы правит перед страдой. Так выпьете кофейку?
Она ввела Тоути в бадстову и отдернула занавеску, приглашая его пройти в гостиную.
– Подождите тут, – распорядилась она и вышла, тяжело ковыляя и все так же прижимая мешок к бедру.
Тоути присел на стул и принялся водить пальцами по шершавой столешнице. Он услышал, как в кухне бурно закашлялась Маргрьет.
– Преподобный Тоути? – вполголоса окликнули из-за занавески.
Тоути вскочил и проворно отдернул занавеску. Агнес заглянула в гостиную и приветственно кивнула ему.
– Здравствуй, Агнес. Как поживаешь?
– Прошу прощенья, мне только нужно было забрать вон то… – Она указала на моток шерсти, который лежал на другом стуле. Тоути посторонился и поднял занавеску повыше, пропуская Агнес в гостиную.
– Не спеши уходить, – попросил он. – Я приехал, чтобы повидаться с тобой.
Агнес взяла моток.
– Маргрьет хотела, чтобы я…
– Прошу тебя, Агнес. Сядь.
Она повиновалась и присела на самый краешек стула.
– А вот и я!
Маргрьет бодрым шагом вошла в комнату, неся поднос с кофе и тарелку с маслом и ржаным хлебом. И лишь тогда обнаружила в гостиной Агнес.
– Надеюсь ты не против, если Агнес на минутку отвлечется от дел? – спросил Тоути, вставая со стула. – Я здесь именно ради того, чтобы с ней поговорить. – Маргрьет уставилась на него тяжелым взглядом, и он, слабо улыбнувшись, добавил шутливым тоном: – По приказу Блёндаля.
Маргрьет поджала губы и чопорно кивнула.
– Делайте с ней, что пожелаете, преподобный Тоути. Избавьте меня от этой обузы.
Она со стуком поставила поднос на стол, развернулась и вышла, рывком задернув за собой занавеску. Агнес и Тоути прислушивались к топоту ее шагов, удалявшихся по коридору. Затем громко хлопнула входная дверь.
– Ну вот. – Тоути присел на край стола и подмигнул Агнес. – Не хочешь кофе? Тут, правда, всего одна чашка, но…
Агнес помотала головой.
– Тогда возьми хлеба. Я только что из Ундирфедля, и тамошняя экономка до отвала накормила меня скиром.
С этими словами Тоути пододвинул к Агнес тарелку, а затем налил себе кофе, насыпав в чашку немного сахару из склянки с притертой пробкой. Краем глаза он заметил, что Агнес отщипнула кусочек хлеба и сунула в рот. Тоути улыбнулся.
– Судя по всему, работники весьма прибыльно продали в Рейкьявике хозяйские товары.
Глоток кофе ошпарил язык. Первым побуждением Тоути было немедля выплюнуть эту гадость, но он чувствовал, что Агнес не сводит с него светло-синих глаз, а потому, давясь, мужественно проглотил обжигающий кофе.
– Как тебе тут живется, Агнес?
Женщина, прожевав хлеб, все так же неотрывно смотрела на него. Лицо у нее было уже не такое изможденное, синяк побледнел и стал едва заметен.
– Ты хорошо выглядишь.
– Меня здесь кормят лучше, чем в Стоура-Борге.
– А как ты ладишь с хозяевами?
Она помедлила, прежде чем ответить.
– Они меня терпят.
– Что ты думаешь о Йоуне, окружном старосте?
– Он не хочет со мной разговаривать.
– А хозяйские дочери?
Агнес ничего не ответила, и Тоути продолжал:
– Лауга, судя по всему, ходит в любимицах у преподобного из Ундирфедля. Он говорит, что для женщины она чрезвычайно умна.
– А ее сестра?
Тоути снова глотнул кофе, помолчал.
– Она хорошая девушка.
– Хорошая девушка, – повторила Агнес.
– Именно так. Поешь еще.
Агнес взяла оставшийся хлеб. Она ела быстро, не отнимая пальцев ото рта, а когда закончила с хлебом, тщательно слизала с них масло. Тоути помимо воли бросилось в глаза, как лоснятся от масла ее розовые губы.
Он принудил себя опустить взгляд на стоявшую перед ним чашку с кофе.
– Полагаю, ты сейчас гадаешь, почему я вернулся.
Агнес ногтем большого пальца выудила застрявшую меж зубов крошку и ничего не сказала.
– Ты сказала, что я слишком молод, – заметил Тоути.
– Я оскорбила вас, – отозвалась Агнес с полнейшим равнодушием.
– Я ничуть не оскорбился, – солгал Тоути. – И, однако, Агнес, ты ошибаешься. Да, я молод, но я три долгих года учился на юге, в школе Бессастадира, я знаю латынь, греческий и датский, и Господь избрал меня, дабы направить тебя к искуплению.
Агнес вперила в него немигающий взгляд.
– Нет, преподобный, это я вас избрала.
– Так позволь мне помочь тебе!
Женщина с минуту помолчала. Снова поковыряла в зубах и вытерла руки о фартук.
– Если вы собираетесь поговорить со мной – разговаривайте, как все, по-простому. Преподобный в Стоура-Борге изъяснялся так, будто он сам епископ. Он ожидал, что я буду со слезами припадать к его ногам. Ему бы и в голову не пришло меня выслушать.
– Что ты хотела, чтобы он услышал?
Агнес покачала головой.
– Всякий раз, когда я говорила что-то, мои слова тут же переиначивали и швыряли мне в лицо как оскорбление или обвинение.
Тоути кивнул.
– Ты хотела бы, чтобы я говорил с тобой как обычный человек. И, наверное, хотела бы, чтобы я тебя вы слушал?
Агнес пристально всматривалась в него, подавшись вперед на стуле, и оттого Тоути разглядел, какого необычного цвета у нее глаза. Светло-голубые радужки были цвета льда, с пепельными пятнышками вокруг зрачков, но очерченные по краю тонким черным кольцом.
– Что вы хотите услышать? – спросила она.
Тоути откинулся на спинку стула.
– Я провел нынешнее утро в церкви Ундирфедля. Я отправился туда, чтобы поискать сведения о тебе в приходской книге. Ты сказала, что родом из этой долины.
– И нашли что-нибудь?
– Записи о твоем рождении и конфирмации.
– Что ж, теперь вы знаете, сколько мне лет. – Губы Агнес тронула холодная усмешка.
– Возможно, ты могла бы рассказать мне побольше о своей жизни. О своих родных.
Агнес сделала глубокий вдох и принялась отрешенно наматывать на пальцы нитку из шерстяного клубка.
– У меня нет родных.
– Так не бывает.
Агнес туго обмотала шерстяной ниткой костяшки пальцев, и кончики их побагровели от прилившей крови.
– Допускаю, что вы, преподобный, видели в той самой книге их имена, но с тем же успехом меня могли записать круглой сиротой.
– Почему же?
По ту сторону занавески кашлянули, и из-под края ее показалась пара переминающихся ног в башмаках из рыбьей кожи.
– Войдите! – громко сказал Тоути. Агнес проворно смотала с пальцев шерстяную нитку. В тот же миг занавеска отдернулась вбок, и в проеме возникло веснушчатое лицо Стейны.
– Извините за беспокойство, преподобный, но мама послала меня за ней.
Она торопливо указала на Агнес, и та начала подниматься со стула.
– Мы беседуем, – сказал Тоути.
– Прошу прощенья, преподобный. Дело в сенокосе. Я хочу сказать, уже середина июля, стало быть, сегодня начнут косить траву и будут косить, пока всю не скосят. Ну или пока погода не испортится.
– Стейна, я приехал сюда, чтобы…
Агнес легонько тронула ладонью плечо Тоути и одарила его таким твердым взглядом, что он покорно смолк. И зачарованно смотрел на ее руку с длинными бледными пальцами, на мозоль, которая розовела на большом пальце. Перехватив его взгляд, Агнес убрала руку так же проворно, как прежде положила ее на плечо Тоути.
– Приезжайте завтра, преподобный. Если вам будет угодно. Мы сможем поговорить, пока трава будет просыхать от росы.
* * *
Обидно все же, что я поклялась никому не рассказывать о своем прошлом. В Хваммуре, во время суда, на каждое мое слово бросались с жадностью, точно птицы на корм. Жуткие птицы, одетые в красное, с рядами серебряных пуговиц на груди, с хищно наклоненными головами и острыми клювами, они выискивали в моих словах вину, точно ягоды в зарослях кустарника. Мне не позволяли своими словами пересказать, что произошло, но отбирали мои воспоминания об Идлугастадире, о Натане и превращали их в нечто зловещее; вырвали у меня показания о той ночи и представили меня коварной злоумышленницей. Все, что я ни говорила, у меня отнимали и преображали так, что в конце концов мой собственный рассказ перестал быть моим.
Я полагала, что мне поверят. Когда в крохотной комнатке, где проходил суд, прозвучала барабанная дробь и Блёндаль провозгласил: "Виновна", я оказалась способна думать только об одном: если шелохнешься – рассыплешься на куски, если сделаешь вдох – рухнешь замертво. Они хотят, чтобы ты перестала существовать.
После суда священник из Тьёрна сказал, что я буду гореть в вечном огне, если не обращусь мыслями к грехам своей жизни и не стану молиться о прощении. Как будто молитва могла выполоскать из меня грех. Однако же всякая женщина знает: ткань, единожды сотканную, уже не переделаешь, и единственный способ исправить ошибку – распустить ее на отдельные нитки.
Натан не верил в существование греха. Он говорил, что это всего лишь изъян в характере, неотъемлемый от самой личности. Даже природа, говорил он, отвергает собственные законы ради красоты. Ради творения. Ради того, чтобы не остывала кровь. Ты поймешь, Агнес.
Эти слова он сказал мне после того, как в Стапаре родился двухголовый ягненок. Один из тамошних слуг прибежал в Идлугастадир, чтобы сообщить нам об этом событии, но к тому времени, когда Натан и я прибыли в Стапар, ягненок был уже мертв. Хозяин хутора прикончил его на месте, поскольку счел, что животное проклято. Натан попросил разрешения забрать труп, чтобы произвести вскрытие и узнать, как был устроен изнутри этот диковинный ягненок; но, когда он раскопал захоронение, одна из местных женщин подобралась к нему и прошипела: "Да, отдайте Сатане его отродье!" Я видела, как Натан рассмеялся ей в лицо.
Мы принесли тушу к нему в мастерскую, и я, с ног до головы измазанная кровью и грязью, превозмогая тошноту, ушла и предоставила Натану в одиночестве разделывать добычу. Ни я, ни Сигга не притронулись к кускам мяса, которые он выкроил из убиенного ягненка, и хотя Натан обозвал нас неблагодарными, хотя во всеуслышание напомнил о том, какую кругленькую сумму ему пришлось выложить за труп уродца, его собственный аппетит тоже оставлял желать лучшего. Мясо пошло на приманку для лис. Раздвоенный череп цвета свежих сливок Натан оставил у себя в мастерской.
Быть может, преподобный видит во мне такого же ягненка? Диковинку. Проклятого уродца. Что вообще думают мужчины о таких женщинах, как я?
Впрочем, этого священника и мужчиной-то трудно назвать. Он хрупок, словно дитя, но без бахвальства и глупости, присущих юности. В моей памяти он остался выше ростом, чем есть на самом деле. Я не знаю, что о нем думать.
Возможно, он попросту даровитый лжец. Господь свидетель, я знавала достаточно мужчин, чтобы с уверенностью сказать: все они, едва оторвавшись от материнской груди, начинают бесстыдно лгать.
Мне надобно обдумать, что же ему сказать.
* * *
Туман сменился ясной синевой дня, и капельки воды на траве просохли к тому времени, когда обитатели Корнсау собрались на краю ближнего поля, чтобы приступить к сенокосу. С одной стороны стоял окружной староста Йоун, а с ним двое работников, недавно вернувшихся из Рейкьявика, – Бьярни и Гвюдмюндур, оба с длинными светлыми волосами и бородами, а с другой стороны – Кристин, Маргрьет и Лауга. Все они молча ждали, когда к этому кругу присоединятся Стейна и Агнес. Стейна, спотыкаясь, торопливо шагала по двору, Агнес следовала за ней, на ходу повязывая платком туго заплетенные косы.
– А вот и мы! – бодро сообщила Стейна. Агнес коротко кивнула Йоуну и Маргрьет. Работники посмотрели на нее и переглянулись.
Йоун склонил голову.
– Благодарим Тебя, Боже, за то, что послал нам хорошую погоду в сенокос. Сохрани же нас на это время в здравии, убереги от опасностей и злосчастий и даруй нам сено, без которого нам не жить. Во имя Иисуса, аминь.
– Аминь, – нестройно пробормотали работники и подняли косы с длинными рукоятями. Эти косы недавно отбили и заточили, и теперь их железные лезвия сверкали на солнце. Гвюндмюндур, коренастый мускулистый мужчина двадцати восьми лет, испытующе провел лезвием косы по волоску на запястье, а затем, удовлетворенный его остротой, проворно развернул косу лезвием вниз и чиркнул ею по траве у своих ног. Подняв взгляд, он заметил, что Агнес наблюдает за ним.
– Гвюндмюндур и Бьярни, – говорил староста, – вы будете косить траву вместе с Кристин и… – Йоун на миг заколебался, затем коротко глянул на Агнес. Работники проследили за его взглядом и во все глаза уставились на нее.
– Вы хотите дать ей в руки косу? – небрежным тоном осведомился светловолосый, с желтушным лицом Бьярни. И нервно хохотнул.
Маргрьет прокашлялась.
– Агнес и Кристин будут косить с вами и Йоуном. Мы со Стейной и Лаугой будем сгребать и ворошить прокос. – Она грозно глянула на Гвюндмюндура, который ухмылялся Бьярни, и сплюнула ему под ноги.
– Дайте им косы, – негромко произнес Йоун, и Гвюндмюндур бросил свою косу на землю. Развернувшись, он взял две другие косы, протянул одну из них Кристин, которая сделала смущенный книксен, и со второй косой в руке подался к Агнес. Та протянула руку, чтобы взять косу, но Гвюндмюндур не разжал пальцы. Мгновение они так и стояли, оба вцепившись в рукоять косы, затем Гвюндмюндур резко отпустил рукоять. Агнес от неожиданности покачнулась, и лезвие косы царапнуло ее по лодыжке. Бьярни подавил смешок.
– Беритесь за грабли, девочки, – бросил Йоун, как будто не замечая ни ухмылок работников, ни того, что Лауга не смогла сдержать улыбки при виде того, как Агнес испуганно глянула на свою ногу.
– Ты не поранилась? – прошептала Стейна, проходя мимо Агнес. Та покачала головой, крепко стиснув зубы. Маргрьет глянула на дочь и нахмурилась.
* * *
Я позволяю телу отдаться ритму. Раскачиваюсь вперед и назад, чтобы коса под собственным весом опускалась к земле и проходила сквозь траву, – и так до тех пор, покуда мои движения не обретают размеренность. До тех пор, пока меня не охватывает ощущение, что я двигаюсь не сама, а по воле солнца. До тех пор, покуда я не становлюсь покорной игрушкой ветра, косы и медленных долгих взмахов, которые продвигают меня вперед. До тех пор, покуда не становится ясно, что я не сумею остановиться, даже если захочу.
Как это приятно – чувствовать, что не владеешь собой. Чувствовать, как тебя колышет мерный ритм маятника, пока не забудешь, что на свете существует неподвижность. Нечто подобное творилось со мной в первые месяцы жизни с Натаном, когда биение сердца отзывалось в каждой клеточке моего тела, и я готова была умереть – до того была счастлива, что желанна ему. Когда запах его тела, запах серы и растертых в ступке трав, конского пота и дыма из кузни порождал во мне сладостное головокружение. Сладостное осознание возможности счастья.
Я опьянена летом и сиянием солнца. Хочется жадно хватать горстями и глотать синеву неба. Острые лезвия кос рассекают стебли, и срезанная трава откликается едва слышным шорохом.
Внезапно я осознаю, что один работников – тот самый, которого зовут Гвюндмюндур, – пристально наблюдает за мной. Он отвернул голову вбок, чтобы спрятать ухмылку. Думает, я ничего не замечу.
Мне было четырнадцать, когда мужчины начали смотреть на меня вот так. Я нанялась в Гвюдрунастадир и прибыла туда в марте, неся в белом мешке свои скудные пожитки; голова у меня ныла от туго заплетенных кос. Моя первая взаправдашняя работа. Тогда же на хутор наняли одного молодого парня. Долговязый, с прыщавым лицом, он смотрел на девушек – на меня, Ингибьёрг и Хельгу – так, что мы изо всех сил старались избегать его. По ночам я слышала, как он трогает себя под одеялом – слышала лихорадочную возню, затем сдавленное мычание, а иногда тихий стон.
Тело мое раскачивается маятником, руки движутся сами собой. Я чувствую, как напрягаются мышцы живота. Коса взлетает и опадает, взлетает и опадает, ловит лезвием солнце, и блик его бьет в глаза – словно мне ослепительно подмигивает Господь. Я слежу за тобой, говорит коса, рассекая зеленое травяное море, ловя солнечный свет и отражая его мне в лицо. Работник по имени Гвюндмюндур шумно выдыхает, взмахивает косой и непристойно пялится на мои обнаженные руки. Я взметаю в воздух облако травы и света. Я слежу за тобой, говорит коса.