* * *
Преподобный Тоути вернулся в Корнсау, как и обещал, на следующее утро спозаранку, задолго до того, как солнце поднялось в небо со своего ночного лежбища. Каждая мышца ныла после первого дня сенокоса в Брейдабоулстадуре, и он, скача по дороге к долине Ватнсдалюр, наслаждался холодком, обдувавшим лицо и превращавшим дыхание кобылы в тончайшую дымку у ее ноздрей. Вчера во всем округе начался сенокос, и от вида наполовину скошенных лугов и подсохшей травы, которую сгребли в копны, дабы не отсырела от росы, возникало чувство порядка и довольства. Изобильный север – вот как называлось это великолепие. Всюду, куда ни глянь, по стерне шныряли мелкие птички, клевали насекомых, лишившихся привычного укрытия, а над покатыми крышами местных хуторов и крестьянских домов поднимались причудливые завитки дыма.
По ту сторону реки над Хваммуром близ Корнсау – обширной усадьбой, где, как было известно Тоути, проживал Бьёрн Блёндаль со своим семейством и слугами, – поднималось сразу несколько дымов. Обшитые деревом фасады жилых домов, примыкавших к усадьбе, могли похвастать окнами из настоящего стекла, ослепительно сверкавшими даже сейчас, в неярком утреннем свете. Словно глаза, подумал Тоути, у которого вдруг разыгралось воображение. Он слыхал, что почти все слушания по Идлугастадирскому делу проходили в гостевой комнате этой самой усадьбы – комнате, которая выходила окнами на излучину реки и золотистую бахрому спартины, окаймлявшую берега.
"Хотел бы я знать, что творилось в голове у Агнес, – размышлял Тоути, с другого берега реки вглядываясь в усадьбу. – Что почувствовала она, сидя там, в гостевой комнате, когда было объявлено, что она должна умереть? Глянула ли в окно, увидела ли плывущие по реке льдины?" Возможно, тогда было еще слишком темно, чтобы разглядеть ледоход. Возможно, окна прикрыли плотными занавесями, чтобы свет не пробивался наружу.
Окружной староста Йоун был во дворе у дома. Он и еще один человек – по всей видимости, местный работник, подумал Тоути, – точили косы. Йоун приветственно помахал точильным бруском, нахлобучил шляпу и только тогда двинулся навстречу Тоути.
– Благослови вас Господь, преподобный Торвардур.
– И тебе того же, – бодро ответил Тоути.
– Вы приехали повидаться с ней?
Тоути кивнул.
– Как вам Агнес?
Йоун пожал плечами.
– Жизнь продолжается.
– Она хорошая работница?
– Она хорошая работница, но… – Йоун осекся, не договорив.
Тоути мягко улыбнулся.
– Это лишь на время, Йоун.
Он ободряюще похлопал собеседника по плечу и хотел уже направиться в дом, когда Йоун внезапно сказал:
– Йоун Торвардссон вызвался их убить.
Тоути стремительно обернулся:
– Что?
– Пару недель назад он прискакал в Хваммур и объявил, что готов привести в исполнение приговор Фридрику, Сигге и Агнес. Сказал, что охотно помашет топором за фунт табака. – Йоун покачал головой. – За фунт табака.
– А что сказал Блёндаль?
Йоун поморщился:
– Что, по-вашему, он мог сказать? Торвардссон – никто, мелкая сошка. У Блёндаля на уме другой кандидат, хотя и не все одобряют этот выбор.
Тоути мельком глянул на работника, который привалился к стене дома, ловя каждое их слово.
– И кто бы это мог быть? – спросил Тоути.
Йоун с видимым отвращением помотал головой. За него ответил работник.
– Гвюндмюндур Кетильссон, – громко и отчетливо проговорил он. – Брат Натана.
– Мы можем посидеть в доме, если хочешь, – предложил Тоути, едва не оступившись на каменистом берегу ручья, протекавшего по соседству с хутором Корнсау.
– Мне нравится смотреть, как течет вода, – отозвалась Агнес.
– Что ж, хорошо. – Тоути стер водяные брызги с большого валуна и жестом предложил Агнес сесть. Сам он уселся рядом.
С берега ручья были хорошо видны земли, раскинувшиеся по ту сторону реки. Живописный пейзаж радовал глаз, но Тоути сейчас мог думать только о том, что сказал Йоун касательно палача. Он украдкой глянул на шею Агнес, казавшуюся еще бледнее на фоне камня, и невольно представил, как рассекает ее лезвие топора.
– Как вчера покосили? – спросил он вслух, силясь отогнать навязчивое видение.
– Было очень жарко.
– Это хорошо, – сказал Тоути.
Агнес развязала большой платок и достала клубок шерсти и несколько тонких вязальных спиц.
– Вы хотели расспросить меня о моих родных?
Тоути откашлялся, наблюдая за тем, как проворно задвигались ее пальцы, когда она принялась за вязанье.
– Да, верно. Ты родилась на хуторе Флага.
Агнес кивком головы указала на упомянутый хутор – покосившееся подворье слева от границы Корнсау. Хутор был так близко, что ветер доносил голоса перекликавшихся во дворе слуг.
– Да, вон на том самом.
– Твоя мать не была замужем.
– Вы узнали об этом из приходской книги? – Агнес натянуто усмехнулась. – Ни один священник не преминет записать в нее то, что считает важным.
– А Магнус, твой отец?
– Он тоже не был женат, если вы это имеете в виду.
Тоути поколебался.
– С кем же тогда ты жила, когда была ребенком? Агнес окинула рассеянным взглядом долину.
– Мне довелось пожить почти на всех местных хуторах.
– Твои родные часто переезжали?
– У меня нет родных. Мать покинула меня, когда мне исполнилось шесть лет.
– Как она умерла? – мягко спросил Тоути. И опешил, когда Агнес расхохоталась.
– Неужели моя жизнь выглядит такой безысходной? Нет, моя мать бросила меня у чужих людей, однако я предполагаю, что она до сих пор жива. Так ли это на самом деле – понятия не имею. Кто-то рассказал мне, что она попросту исчезла. Собралась однажды, ушла и не вернулась. С того дня прошло уже немало лет.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Что я ничего не знаю о своей матери. Что я не узнала бы ее, даже если бы увидела.
– Потому что тебе было всего шесть, когда она тебя бросила?
Агнес перестала вязать и прямо взглянула в глаза Тоути.
– Преподобный, вам следует понять одно: все, что мне известно о матери, я знаю со слов других людей. Главным образом о ее поступках, которые, как легко понять, эти люди не одобряли.
– Не могла бы ты рассказать мне, что именно тебе говорили?
Агнес покачала головой.
– Знать, какие поступки человек совершил, – одно, знать, каков он был на самом деле, – совершенно другое.
Тоути не желал отступать.
– Но, Агнес, дела порой красноречивей слов.
– И лживей! – тут же огрызнулась она. – Порой человеку с самого начала так не везет, что хочешь не хочешь, а поступишь опрометчиво. И когда кто-то твердит, будто она наверняка была плохой матерью именно из-за того опрометчивого поступка…
Тоути ничего не сказал на эти слова, и Агнес продолжала:
– Это нечестно. Люди утверждают, будто знают тебя как облупленную по твоим делам, а не потому, что сели рядом и выслушали то, что ты высказала начистоту. И хоть в лепешку разбейся, стараясь жить праведно, но если в этой долине ты хоть раз оступилась, тебе этого не забудут. Не важно, что ты хотела как лучше. Не важно, что внутренний голос шепчет: "Я не такая, как вы говорите!" – лишь чужое мнение решает, какова ты есть на самом деле.
Агнес умолкла, чтобы перевести дух. Голос ее с каждым словом звучал все громче, и Тоути безмолвно гадал, что могло вызвать такую лавину.
– Именно это, преподобный, произошло с моей матерью, – продолжала Агнес. – Какова была она на самом деле? Уж, верно, не такова, как говорят о ней, но она совершала ошибки, и о ней составилось стойкое мнение. Люди, которые нас окружают, не дают нам забыть, где и как мы оступились. Они считают, что имен но наши ошибки достойны того, чтобы записать их для потомков.
Тоути на мгновение задумался.
– И какую же ошибку совершила твоя мать?
– Мне рассказывали, преподобный, что ошибок в ее жизни было много, но по крайней мере одна из них – мое появление на свет. Моей матери просто не повезло.
– Что ты имеешь в виду?
– Она сделала то же, что многие женщины делают втайне безо всякого ущерба для себя, – с горечью проговорила Агнес. – Вот только моя мать оказалась среди тех немногих неудачниц, чья тайна оказалась выставлена на всеобщее обозрение.
Тоути почувствовал, что помимо воли краснеет. Он опустил взгляд на свои руки и как мог откашлялся.
Агнес посмотрела на него.
– Я опять оскорбила вас, преподобный, – заметила она.
Тоути помотал головой.
– Я рад, что ты рассказала мне о своем прошлом.
– Мое прошлое оскорбляет ваши чувства.
Тоути заерзал на камне.
– А что ты можешь сказать о своем отце? – осторожно спросил он.
Агнес рассмеялась.
– О котором из двоих? – Она перестала вязать и окинула Тоути испытующим взглядом. – Что там говорилось в вашей книге о моем отце?
– Что его звали Магнус Магнуссон и что, когда ты появилась на свет, он жил в Стоуридалюре.
Агнес снова принялась за вязанье, но Тоути заметил, что она крепко стискивает зубы.
– Если б вы потолковали кое с кем в этих краях, вам поведали бы совершенно другую историю.
– Как так?
Агнес, молча пересчитывая пальцем петли на спице, поглядела на другой берег реки, на хутора, рассыпавшиеся по ту сторону долины.
– Полагаю, не важно, честна я с вами или нет, – холодно заметила она. – Я могла бы наговорить вам все, чего ни пожелаю.
– Воистину я надеюсь, что ты будешь со мной искренна, – отозвался Тоути, не очень понимая, к чему она ведет. И придвинулся ближе, готовясь выслушать то, что скажет Агнес.
– В этой вашей книге, той, что хранится в Ундирфедле, следовало бы записать Йоуна Бьярнасона, хозяина хутора Бреккукот. Мне говорили, что моим отцом был именно он, а Магнус Магнуссон – просто незадачливый слуга, которому ума не хватило отвертеться.
Тоути растерялся.
– Почему же твоя мать объявила тебя дочерью Магнуса, если на самом деле это было совсем не так?
Агнес обернулась к нему, чуть улыбнувшись.
– Разве вы не знаете, преподобный, как устроен мир? – осведомилась она. – Йоун из Бреккукота – женатый человек, у него полным-полно законных отпрысков – да и таких, как я, хватает, уж будьте уверены. Однако родить ребенка от холостого мужчины считается меньшим грехом, нежели сойтись с тем, кто уже связан брачными узами с другой женщиной. Потому-то, видимо, моя мать и предпочла удостоить чести отцовства другого греховодника.
Тоути помолчал с минуту, обдумывая эти слова.
– И ты веришь в это, поскольку так тебе говорили другие люди?
– Если бы я, преподобный, верила всему, что когда-либо говорили о моих родных, я сейчас являла бы собой куда более жалкое зрелище. Ну да здешним жителям нет нужды учиться в Копенгагене или на юге, чтобы разобраться, кто чей ребенок и кто кому папаша. Здесь почти невозможно сохранить что-либо в тайне.
– Ты когда-нибудь спрашивала у него, правда ли это?
– У Йоуна Бьярнасона? А к чему хорошему это бы привело?
– Например, ты узнала бы истину, – заметил Тоути. Разговор вызывал у него все большее разочарование.
– Истины не существует, – сказала Агнес и встала.
Тоути тоже поднялся и стал отряхиваться.
– Истина в Боге, – сказал он серьезно, решив, что настал подходящий момент исполнить свои духовные обязанности. – Евангелие от Иоанна, глава восьмая, стих тридцать второй гласит…
– "И познаете истину, и истина сделает вас свободными", – перебила Агнес. – Да знаю я эти слова, знаю. – Она сложила вязанье и решительным шагом направилась назад к хутору. – Только это не про меня, преподобный! – обернувшись, крикнула она. – На суде я открыла истину – и вы сами видите, к чему это меня привело.
* * *
Не след преподобному читать приходские книги, да и вообще не след читать книги – что он сыщет там обо мне? Только то, что сочли для себя важным другие люди.
Когда преподобный нашел в церковной книге мое имя и дату рождения – увидел ли он только слова и цифры? Или же разглядел туман, который стоял в тот день, и услышал карканье воронов, почуявших запах крови? Представил ли все происходившее так, как представляла я? Как моя мать, всхлипывая, прижимала меня к теплой, липкой от пота груди. Как сжималась под взглядами женщин с хутора Флага, уже сознавая, что ей придется покинуть хутор и искать работу в другом месте. И что ни один хозяин хутора не наймет на работу служанку с новорожденным на руках.
Если преподобный и впрямь хочет разузнать побольше о моих родных – ему придется нелегко. Два отца и мать, которая чудится мне смутным, размытым силуэтом – так видятся незнакомцы, уходящие в круговерть бурана. Слишком мало сохранилось о ней у меня отчетливых воспоминаний. Одно – о том дне, когда она покинула меня. Другое – как я, совсем маленькая, смотрю на мать в свете лампы, разгоняющем темноту зимней ночи. Это воспоминание безмолвное, в котором не сохранилось ни единого звука, и ему, как многим другим, я не могу доверять. Воспоминания беспрерывно кружатся, словно снежные хлопья на ветру, или же уподобляются хору призраков, которые говорят только друг с другом. Неизменным остается только одно ощущение: то, что реально для меня, не существует для других, и поделиться таким воспоминанием с посторонним человеком – значит пошатнуть мою собственную убежденность в том, что все происходило именно так. Преподобный – тот ли самый человек, сохранившийся в моей памяти, или же совершенно другой? Сделала ли я то, что сделала, или же совершенно другое? Магнус или Йоун? Словно тонкая корочка льда, подернувшая реку – слишком хрупкая, чтобы ей доверяться.
Смотрела ли моя мать на свою новорожденную дочь и думала: "Когда-нибудь я покину тебя"? Вглядывалась ли в мое сморщенное личико с затаенной надеждой, что я умру, или же безмолвно умоляла меня держаться за жизнь так же цепко, как репейник держится за землю корешками? Быть может, она смотрела на долину, погруженную в туман и безмолвие, смотрела и гадала, что сможет мне дать. Ложь об отце. Черные волосы. Ясли для скота вместо колыбели. Поцелуй. И волшебный камешек, чтобы я научилась понимать речи птиц и никогда не была одинока.
Глава 5
Скальд-Роуса – Агнес Магнусдоттир
Июнь 1828 года
Undrast þarftu ei, baugabrú
þó beiskrar kennir þínu:
Hefr burtu hrífsað þú
helft af líf mínu.
Что дивишься? Для тебя ли
Мои муки – диво?
У меня не ты взяла ли
Все, чем сердце живо?
Ответ Агнес Магнусдоттир Скальд-Роусе
Июнь 1828 года
Er mín klára ósk til þín
angurs tárum bundin:
Ýfðu ei sárin sollin mín,
sólar-báru hrundin.Sorg ei minnar sálar herð!
Seka Drottin náðar,
af þvi Jésus eitt fyrir verð
okkur keypti báðar.
Умоляю, пощади,
Полная растравы,
В ярости не береди
Раны мне кровавы.Дух мой в горести застыл,
Один Иисус со мною,
Что нас обеих искупил
Единою ценою.
– КАКОВО ЭТО – НАХОДИТЬСЯ С НЕЙ в одной комнате? Я бы, наверное, не сумела и глаз сомкнуть, – призналась Ингибьёрг Пьетурсдоттир.
Маргрьет поглядела туда, где у самой реки работники из Корнсау усердно косили траву.
– О, не думаю, чтобы она посмела совершить что-то противозаконное.
Обе устроились на поленнице, сложенной около подворья Корнсау. Ингибьёрг, низенькая, неприметная женщина с соседнего хутора, явилась навестить Маргрьет, узнав, что подруга из-за усилившегося кашля не может трудиться на сенокосе. Хотя Ингибьёрг не обладала и каплей язвительности или прямоты, присущих Маргрьет, женщины крепко дружили и частенько ходили в гости друг к другу, когда река, разделявшая хутора, мелела настолько, что через нее можно было перебраться вброд.
– Роуслин, судя по всему, считает, что вас всех придушат во сне.
Маргрьет отрывисто хохотнула.
– Поневоле подумаешь, что Роуслин именно этого бы и хотелось.
– Что ты имеешь в виду?
– Что тогда уж этой трещотке нашлось бы о чем потрещать.
– Маргрьет… – предостерегающе проговорила Ингибьёрг.
– Ах, Инга, оставь. Ты не хуже меня знаешь, что от этой своры ребятишек у нее давно мозги набекрень.
– У младшего круп.
Маргрьет вскинула брови.
– Значит, скоро и остальные с ним слягут. То-то мы наслушаемся, как они вопят ночь напролет.
– И живот у нее изрядно вырос.
Маргрьет ответила не сразу.
– Ты собираешься помогать ей при родах? Знаешь, она уже столько раз рожала, что вполне могла бы и сама справиться.
Ингибьёрг вздохнула.
– Не знаю. У меня дурное предчувствие.
Маргрьет испытующе вгляделась в помрачневшее лицо подруги.
– Ты видела сон? – спросила она.
Ингибьёрг открыла было рот, собираясь что-то сказать, но передумала.
– Уверена, все это чепуха. Да и ну их, эти мрачные разговоры! Расскажи мне про убийцу.
Маргрьет поневоле рассмеялась.
– Ну вот! Ты ничем не лучше Роуслин.
Ингибьёрг улыбнулась.
– И все-таки – какова она на самом деле, эта женщина? Похожа ли на преступницу? Ты ее боишься?
Маргрьет на минуту задумалась.
– Знаешь, она совсем не такая, какой я могла бы представить себе убийцу, – наконец сказала она. – Спит, работает, ест – как и все, правда, молча. Слова от нее дождешься так редко, словно у нее рот зашит. Тот молодой проповедник из Брейдабоулстадура, преподобный Тоути, в последнее время снова стал посещать ее, и я знаю, что с ним-то она говорит, но мне он не рассказывает, что там между ними происходит. Может, и вовсе ничего. – Маргрьет поглядела на луг. – Я частенько гадаю, какие мысли крутятся у нее в голове.
Ингибьёрг проследила за взглядом Маргрьет, и теперь обе женщины смотрели на Агнес, которая истово взмахивала косой среди густой травы – лезвие то и дело ослепительно вспыхивало на солнце.
– Кто знает? – пробормотала Ингибьёрг. – Я содрогаюсь при одной мысли о том, что творится под этими черными волосами.
– Преподобный говорит, что ее матерью была Ингвельдур Рабнсдоттир.
Ингибьёрг помолчала.
– Ингвельдур Рабнсдоттир, – повторила она. – Знала я когда-то одну Ингвельдур. Она была распутницей.
– Из воронова яйца голубка не вылупится, – согласилась Маргрьет. – Как-то странно думать о том, что Агнес – тоже чья-то дочь. Представить не могу, чтобы моим девочкам пришло в голову совершить такой ужасный грех – смертоубийство.
Ингибьёрг кивнула.
– А как поживают твои девочки?
Маргрьет встала и отряхнула юбку от пыли.
– Ты знаешь… – начала она и вновь закашлялась. Ингибьёрг принялась поглаживать ее по спине.
– Ну-ну, осторожней.
– Все в порядке, – сипло буркнула Маргрьет. – Знаешь, Стейне кажется, будто она уже встречалась с этой женщиной.
Ингибьёрг глянула на подругу с любопытством.
– Стейна считает, что именно ее мы повстречали много лет назад на дороге в Гвюдрунастадир.
– Опять Стейна сочиняет?
Маргрьет поморщилась.
– Бог ее знает. Я-то ничего такого не помню. По правде говоря, Стейна меня немного беспокоит. Она улыбается Агнес.