Привычные хапуги из так называемого городского самоуправления Таганрога меньше всего ожидали отказа прославленного скульптора от многотысячного гонорара и заранее заверстали в свой личный доход некий "навар", привычный для них во всех случаях подрядов и поставок для города. Узнав, что заказ столичному скульптору должен стоить тысяч двадцать пять, а то и больше, управцы составили смету на сорок две тысячи рублей, считая, что тысяч пятнадцать им останется наверняка. Если бы член управы Кулаков, непосредственно ведавший материальной частью, к тому времени не проигрался шибко в карты, возможно, что он не стал бы форсировать события. Однако ему невмоготу стало ждать представления счета, и он уже заранее положил в карман пятнадцать тысяч городских средств, имея в виду позже "перекрыться" исполнительной сметой. Антокольский сразу же разбил все расчеты хапуги, отказавшись от вознаграждения. Об отказе напечатала местная газета "Таганрогский вестник", известие распространилось слишком широко. Что же оставалось делать? Вернуть в кассу пятнадцать тысяч?
Павлу Федоровичу Иорданову, чуждому корысти (благодаря крупному состоянию жены он в деньгах не нуждался), стало доверительно известно о затруднениях члена управы Кулакова, и он рвал и метал. Что скажет Чехов?! В суд! Прокурору! Доложить на заседании городской думы!
Пыл Павла Федоровича охладила его супруга. Дело в том, что шалопаи сыновья то и дело присылали ей слезные письма с просьбой перевести телеграфом от одной тысячи до трех, во избежание "бесчестия и пули в лоб": речь обычно шла о карточных проигрышах то старшего, то младшего оболтуса, изо всех сил подражавших в столице образу жизни золотой молодежи. Елена Александровна Иорданова предпочитала улаживать неприятности, не посвящая в них мужа, человека вспыльчивого. Она брала деньги у своего управляющего садами. На этот раз управляющий заупрямился: урожай еще не поспел, а продавать на корню - значило продешевить немало. На помощь любящей матери пришла случайность: история с присвоением Кулаковым крупной суммы в счет ожидавшегося, но сорвавшегося "отчисления". Посредницей оказалась аптекарша Мина Марковна.
Зная о знакомстве или даже, быть может, родстве ее с блестящей супругой городского головы, Кулаков поведал ей свое горе.
- Мадам Дельсон, - сказал в заключение, задыхаясь от астмы, толстяк Кулаков, с багровым лицом и огромной шишкой на лбу, - выручайте! А уж что касается благодарности…
- Пять тысяч, - коротко сказала Мина Марковна, Кулаков открыл рот и даже не делал усилий его закрыть.
- Да, пять, - твердо повторила Мина Марковна. Иорданчихе для сына надо три, а мне, по-вашему, за хлопоты две много?!
Порешили на четырех. Точно предвидя размер неизбежной жертвы, Кулаков прихватил с собой завернутые в носовой платок именно четыре тысячи рублей хрустящими пятисотенными с изображением Петра, из-за памятника которому загорелся сыр-бор. Сделка состоялась, и на следующий день, утром, умиротворенная Елена Александровна сказала мужу:
- Поль, ты просто ничего не понял в истории с этими глупыми деньгами. Оказывается, Кулаков истратил на памятник не пятнадцать, а гораздо больше!
- Да, он проиграл восемнадцать, - язвительно согласился Йорданов.
- Да нет же, он уплатил рабочим за эту… как ее? Отливку!
- За отливку памятника в бронзе уплатил сам Антокольский, - сердито возразил городской голова.
Мадам Иорданова мило засмеялась.
- Что-то там оказалось не в порядке, пришлось заново переливать. Да у Кулакова все расписки!
- Это кто же, твоя Мина поведала?
Лицо Иорданова, холеное лицо интеллигента лет за сорок, покраснело от гнева. Впрочем, нос у него всегда и в спокойном состоянии почему-то сохранял бурачный оттенок, хотя никто никогда не видел городского голову в состоянии подпития.
- Я не понимаю, зачем ты к ней ездишь! - крикнул Йорданов с запальчивостью и стукнул кулаком по столу.
Видимо, этот жест был лишним. С Иордановым случилось то самое, что и до и после него случалось со слабыми людьми: он переиграл и вынужден был отступить. Елена Александровна разбушевалась и даже прибегла к угрозе "порвать с вами и уехать!". Павел Федорович особенно был травмирован этим местоимением во множественном числе: он в душе всегда опасался, что его блестящая и богатая жена когда-нибудь бросит его. Примирение состоялось на условиях безоговорочной капитуляции мужа. О деньгах, будто бы присвоенных Кулаковым, с этого момента не стало речи ни между супругами, ни в думских кругах. Пятнадцать тысяч рублей были списаны на памятник Петру Первому. Сам гневливый царь поступил бы, наверно, иначе и велел бы Кулакова отодрать, но царствовавший тогда Николай Второй был милостив к хапугам, и вообще, как говорится, ему было не до того.
Десятилетием или двумя позже Павел Федорович Йорданов, уже не городской голова, а член Государственного совета, возил автора этих строк на прием к знаменитому министру просвещения царской России Кассо.
Этот был тот самый год, когда впервые за всю историю царской России ее министра били по физиономии в присутственном месте. Ранее бывало всякое: министров убивали бомбой, стреляли в них, но бить по лицу - не били. В этом смысле молодой, жизнерадостный министр Кассо был, так сказать, новатором.
Дело было так. Кассо сидел с дамой в известном петербургском ресторане Донона, когда в зал вошел студент-первокурсник, сын этой самой дамы, и, увидев свою мать с каким-то посторонним мужчиной, отмстил за честь отца: подошел и залепил кавалеру звонкую пощечину. Кассо не нашел ничего лучшего, как вскочить и крикнуть на весь замерший зал:
- Как вы смеете?! Я - министр его императорского величества!
Тотчас двинулся из-за своего прикрытия всегда дежуривший в ресторане околоточный и добросовестно составил протокол о том, что "студент Беликов ударил рукой плашмя по лицу господина Кассо Льва Аристидовича". Протокол облетел все либеральные газеты, давно точившие зубы на ультрачерносотенного министра. Университеты России ответили на известие трехдневными забастовками протеста, а царь, видимо в утешение, пожаловал Кассо высший орден империи - Андрея Первозванного, и битый сановник продолжал ведать "просвещением".
Это произошло в марте 1912 года, а незадолго, в октябре 1911-го, я приехал в Петербург хлопотать о переводе с первого курса юридического факультета Харьковского университета на такой же курс Петербургского. По идее это, казалось бы, не заключало особых трудностей, но по циркуляру Кассо было затруднено до крайности. Циркуляр предписывал "лицам иудейского вероисповедания" поступать только в университет "своего" округа. Своим округом я должен был считать Харьковский, поскольку окончил Таганрогскую гимназию, входившую в этот округ. Я туда и поступил.
А вот теперь я искал возможности перевестись в столичный университет по семейным обстоятельствам (моя родня жила в Петербурге).
Мой отец списался с Иордановым - коллегой по врачебной профессии, и милейший Павел Федорович немедленно изъявил согласие мне посодействовать. Он был рад показать землякам свое могущество в новом положении члена Государственного совета.
В общем, в некое холодное, серое петербургское утро за мной на Пески заехал в своей карете Иорданов.
День оказался неприемным. Впрочем, общий прием мало нас устроил бы: обычно посетителей ("просителей") выстраивали в зале полукругом, а сановник обходил всех и две-три минуты выслушивал жалобы и просьбы каждого. Затем секретарь отбирал заранее приготовленные прошения - и машина двигалась дальше. Трудно было в таких условиях добиться толку!
Визитная карточка Иорданова с указанием его положения члена высшей "законодательной" палаты сделала свое дело: министр принял нас в своем мрачном кабинете, наполовину занятом огромным письменным столом. Это был совсем нестарый человек, с каштановой бородкой клинышком, в визитке, с бриллиантовой заколкой в галстуке. Словом, у министра оказался довольно интеллигентный вид.
Кассо поздоровался с нами кивком головы и пригласил сесть.
- Чем могу?.. - спросил он приятным баритоном, обращаясь к Иорданову.
Иорданов вынул заранее заготовленное прошение, заговорил, и я с удивлением заметил, что он робеет и, вероятно, потому излагает суть дела довольно бестолково. Кассо, впрочем, его понял.
- Молодой человек - иудейского вероисповедания? - вежливо переспросил министр, глазами указав на меня. И, не дожидаясь ответа, продолжал: - Дайте прошение.
Иорданов подал, и Кассо острым четким почерком написал в уголке резолюцию, которую тут же и прочел вслух:
- "Перевод разрешаю при условии, что одновременно какой-либо студент императорского Петербургского университета, также иудейского исповедания, пожелает перевестись в Харьков".
Нам ничего не оставалось делать, как откланяться и уйти.
- Хочет баланс соблюсти… каналья! - процедил еле слышно Йорданов, когда мы вышли на улицу. - Все же надо попробовать!
Я попробовал. В газете "Русское слово" поместил объявление: "Ищу студента Петербургского университета, еврея, желающего перевестись в Харьков. Звонить по телефону…" Над этим объявлением в те дни в столице много потешались, и мне со всех сторон звонили остряки.
- Желаете вывести гонимое племя из Петербурга? А как обмен, с доплатой?
(В конце концов отыскался вполне серьезный претендент. Я помню, что его звали Гриша Барский и что он отлично играл на бильярде. Нам казалось, что дело в шляпе: ведь есть резолюция господина министра!
Мы написали и передали в канцелярию короткое прошение на имя Кассо: "согласно Вашей резолюции" и прочее, я желаю перевестись в Петербург, а Барский - в Харьков.
К нашему изумлению и огорчению, Кассо нам отказал. Основание? Вот оно: "Имея в виду, что один из просителей - студент юридического факультета (это я), а другой - физико-математического (Барский)".
Я был уже в Харькове, когда до нас докатилась весть о мордобое в ресторане Донона. На общефакультетской сходке я внес к основному предложению о трехдневной забастовке добавление: "Выразить коллеге благодарность за нанесение пощечины". Поправку встретили дружным смехом, но отвергли…
Букет
Немецкий ландштурм, последний резерв германского кайзера, нарушил условия Брестского договора. Таганрог давно уже перешел из Екатеринославской губернии (Украина) в состав Области войска Донского, то есть в состав РСФСР, и по точному смыслу договора не подлежал оккупации. И все же германское командование в апреле 1918 года двинуло войска к Азовскому морю.
Первого мая рано утром в Таганроге начался переполох…
В помещение городской управы еще с вечера явился осведомленный об отходе большевиков в Ейск бывший городской голова, меньшевик, прапорщик Михайлов и с ним еще двое местных деятелей. Они попытались соединиться по телефону с Марцево, ближней станцией, чтобы узнать о продвижении немецких войск, но безуспешно.
- Плохо, - сказал Михайлов, молодой человек с невыразительным лицом. Старые члены городской управы кооптировали его и сделали городским головой главным образом за молчаливость и вежливость в обращении ("Смотрите: эсдек, а первым здоровается!"). Став мэром города, Михайлов обрел металл в голосе, дотоле тихом и почтительном.
Второй из компании - член управы Боровский, пожилой беспартийный инженер, с отвисшими щеками и бородкой клинышком, молча, с надеждой посмотрел на третьего из присутствующих, присяжного поверенного Аркадия Семеновича Бесчинского. Этот не был членом управы, но явился сюда как общепризнанный лидер местного комитета кадетской партии.
Аркадий Семенович обладал наружностью испанского гранда: он был высок, строен, с черной эспаньолкой и усами колечками. Темные с поволокой глаза его и мягкий вкрадчивый голос привлекали женские сердца.
- Наверно, станция оставлена большевиками, а немцы еще не заняли ее, - сказал Бесчинский. - Некому отвечать. Подождем!
Михайлов, которому в качестве эсдека надлежало бы критически относиться к высказываниям политического противника - кадета, смотрел в рот Бесчинскому. Он ужасно боялся, что Таганрог почему-либо не будет в ближайшие часы оккупирован немецкими войсками и возникнет опасность захвата власти "чернью". Бесчинский его успокоил:
- Раз уж немцы решили скушать и Таганрог, они это сделают!
Боровский предложил идти по домам, но Михайлов запротестовал: а вдруг ночью произойдут события? Например, от немцев поступит ультиматум?!
- Вы правы, останемся. Служение народу требует жертв, - не то насмешливо, не то всерьез сказал своим мягким красивым голосом Бесчинский.
Рано утром в кабинете требовательно зазвонил телефон. Первым проснулся Бесчинский. Он вскочил с дивана и схватил трубку:
- Городская управа слушает!
Он ожидал, что с ним заговорит по крайней мере германский полковник.
Но в трубке раздался знакомый голос Виктора Михайловича Буштаба, коммерческого директора металлургического завода Нев, Вильде и К°, молодого еще мужчины, с красивой ассирийской бородой жгуче-черного цвета, вечного и часто удачливого конкурента Бесчинского и на политическом поприще и на женском фронте.
- Аркадий Семенович? Получен из Марцево ультиматум от германского командования, едем сейчас сдавать город. Едут члены управы - эсеры, эсдеки и я - от партии конституционно-демократической (деятели этой партии не любили, когда их называли попросту кадетами). Надеюсь, вы не возражаете?
Бесчинский мысленно заскрежетал зубами ("И здесь обскакал! Перехватил ультиматум, сукин сын!"), но в трубку сказал вежливо:
- Может, и мне бы следовало поехать с вами?
- Нет места! - заявил Буштаб. - Да и некогда: истекает срок ультиматума! Значит, договорились?
И добавил:
- Или вы против сдачи города и желаете дать сражение немецким войскам?
Так как Бесчинский от злости молчал, то его собеседник насмешливо сказал:
- Ну, пожелайте нам успеха!
И положил трубку. Нахал, пахал!
Бесчинский все же решил опередить Буштаба, не открывая, однако, карт Боровскому, а в особенности Михайлову ("Как-никак городской голова. Этот козырнее членов управы!"). Он им сказал, что звонили немцы со станции Марцево, требуют сдачи города. Надо ехать.
- Нужен автомобиль! Автомобиль, понятно?
- Большевики угнали все машины! - испуганно сообщил Михайлов. - Поедем в кабриолете!
- А лошадь? - спросил Боровский, оживая. До этой минуты он молчал. Руки у него тряслись, он ежеминутно смотрел на часы.
- По-моему, лошадь они с собой на пароход в Ейск не взяли, - заметил Бесчинский. - Велите запрягать!
Михайлов потоптался с минуту, потом сказал: - Я видел, кучер управы Дмитрий ушел с большевиками…
- Идем! - крикнул Боровский, и все трое бросились в дверь.
Во дворе управы было пустынно. Дощатая дверь конюшни, раскрытая настежь, скрипела на ветру ржавыми петлями.
В конюшне царил полумрак: маленькое окошко у самого потолка еле пропускало свет. За решетчатой дверью в глубине конюшни тыкалась мордой в прутья решетки небольшая караковая кобылка. Увидев Михайлова, она приветственно заржала.
- Вы умеете запрягать? - спросил Бесчинский. - Имейте в виду, осталось двадцать минут!
- Сейчас увидите, что вы тоже умеете! - огрызнулся Михайлов, и все трое принялись за дело: выкатили во двор из сарая щегольской кабриолет, вывели из денника лошадь и затолкнули в оглобли.
- Кто будет править? - отрывисто спросил Боровский.
- Я! - сказал Михайлов и влез на козлы. Кобылка заплясала на месте.
- Откройте ворота! - крикнул Бесчинскому Михайлов, с трудом сдерживая лошадь. Боровский молодецки вскочил в экипаж. Бесчинский рысцой побежал к воротам…
Через минуту кабриолет помчался по Петровской улице за город. Немногочисленные в этот ранний час прохожие с величайшим интересом глядели вслед необычному выезду с важными седоками и еще более важным кучером. Уже за городом, у здания больницы, Михайлов натянул вожжи, откинувшись назад, почти на головы седоков.
- Белый флаг! - взволнованно воскликнул он. - Пойдите, Аркадий Семенович, в больницу и попросите простыню!
Бесчинский послушно соскочил с подножки экипажа и ринулся в двери обветшалого двухэтажного здания.
- Иван Иванович, скорее белую простыню! - крикнул он, вбежав в фельдшерскую. - Едем сдаваться!
Фельдшер, известный всему городу Иван Иванович Иванов, пошевелил рыжими усами и спросил себя, не с пьяных ли глаз померещилось такое. Он стоял в нерешительности, когда Бесчинский, вздымая к небу запачканные дегтем руки, сказал с одышкой:
- Немцы! Понимаете? Еще десять минут, и начнется обстрел. Скорее простыню!
Фельдшер исчез и мгновенно появился в дверях с простыней. Схватив ее, как эстафету, адвокат ринулся назад.
Экипаж помчался дальше за город, к станции Марцево, по пыльной дороге меж зеленевших юной зеленью Полей, вдоль берега Азовского моря, такого узкого в этом месте, что ясно был виден противоположный берег.
- Скорее! - повелительно крикнул Боровский городскому голове - совершенно так же, как если бы на козлах сидел управский кучер Дмитрий. Михайлов послушно хлестнул по крупу лошади вожжами, кобылка, обидевшись, засбоила.
Подъезжая к станции Марцево, Бесчинский размахивал простыней; она развевалась от быстрой езды, как флаг. Но вот и станционное здание. С трудом остановив разбежавшуюся лошадь, Михайлов молодецки спрыгнул с козел. Боровский слез боком. Бесчинский, по-прежнему держа "флаг", поникший в его высоко поднятой руке, соскочил с подножки и вышел вперед. В конце концов, он один здесь говорил по-немецки. Но где германское командование? Где солдаты?! Ага, вот! Их что-то немного…
Из двери станционного помещения вышел пожилой немецкий обер-лейтенант-ландштурмист с двумя фельдфебелями-артиллеристами и остановился у двери, поджидая приехавших. У него был одновременно и усталый и нахальный вид; трудно сказать, как ему удавалось совместить эти два свойства.
- Мы - делегация от таганрогской городской управы, - сказал по-немецки Бесчинский, когда все трое подошли поближе. - Мы сдаемся!
- Кто вы? - спросил по-русски офицер, небрежно ковыряя носком сапога щебень у двери.
- Я - городской голова, - с важностью ответил Михайлов, - а это (он указал на Боровского) - мой заместитель.
- Кто он? - спросил немец, кивнув на Бесчинского.
- Я - лидер местного комитета партии конституционно-демократической, - сказал Бесчинский, чувствуя, что все идет как-то не совсем правильно.
Он огляделся, точно высматривая подходящий фонарный столб. Но фонарь здесь был только один, да и тот сам висел на крюке у входа.
Бесчинский побледнел, но нашелся:
- Вот этот, - он показал на Михайлова, - хоть и городской голова, но социал-демократ, гораздо левее меня. Наша партия - за монархию.
- А! - сказал офицер. - Социалист - повесить, да. Но он бургомистр, так? Бургомистр нельзя повесить. Лядно! - оборвал он сам себя и рассмеялся громким глупым смехом. Сразу стало ясным, что раньше, чем надеть мундир ландштурмиста, он был на родине трактирщиком или лавочником. - Лядно! Мы сегодня не будем вешать. Идите домой! Наш командований уже подписалься. Ферштеен зи?