Хабар-Симский даже не послал младших воевод и стремянных по стене, чтобы они передали его решение стрельцам-литовцам, а сам поспешил от стрелка к стрелку и лично приказывал:
- Выцеливайте вон тех, кто гонит своих нойонов. Не спеша. Чтобы попусту не пугать. Лучше бейте без промаха.
Все стрелки молча кивали, и только Лукас восхищенно воскликнул, подняв большой палец вверх:
- Мудро!
Лукас пригляделся к тем, кто командовал нападающими, выбрал себе самую подходящую, как он рассудил, цель, сказал о своем выборе Хабару-Симскому:
- Вон того, в кольчуге с золотым зерцалом.
- Не пробьет пуля. Далековато ей одолеть зерцала и кольчугу.
- Лицо у него не защищено.
Вероятность попасть с такого расстояния в голову была очень мала, и воевода остался поглядеть, будет ли выстрел удачным. А литовец, не обращая внимания на воеводу, уже бубнил сердито:
- Да не вертись ты, остепенись. Вот так. Молодчина.
Выстрел. И - о чудо! - ткнулся головой в гриву коня золотогрудый военачальник, и сразу вокруг него поднялась суматоха.
- Крупную птицу подстрелил! Нет у меня слов для похвалы. Одно скажу: великий ты, Лукас, ратник!
А внизу тем временем все сразу поменялось. Ногайцы - а их первыми пустил на крепость Мухаммед-Амин - поначалу остановились в нерешительности, когда услышали: "Царевич убит!", затем попятились от стен. Сперва неуверенно, но затем, видимо, осмелев, засеменили вслед за уносимым с поля боя царевичем. Пушки, рушницы и самострелы продолжали косить отступающих, а навстречу струсившим скакал тумен казанских татар, чтобы силой подвигнуть их на продолжение боя. Однако ногайцы уперлись. В некоторых местах схлестнулись даже в рукопашке.
- В самый бы раз устроить вылазку! - вдохновенно предложил глава городовой рати. - Дозволь, воевода!
- Полуторами тысяч да на шестьдесят тысяч?! Эко, как сверхразумно! - воскликнул воевода, но, смягчив сердитость, добавил: - Поглядим, чем распря у них закончится? Глядишь, полегчает нам?
Мухаммед-Амин самолично прискакал утихомиривать противостоящих друг другу казанцев и ногайцев. О чем он говорил, конечно, слышно не было, но обороняющиеся увидели, что сразу же сабли у тех и других оказались в ножнах, а кроме того все вместе они отступили от города на добрых полверсты и встали там. Татары и ногайцы, простояв там длительное время, вдруг, явно поспешая, тронулись по дороге на Чебоксары.
- Что?! Уходят?!
Верно. Мухаммед-Амин повернул тумены восвояси, даже не озаботившись о раненых и о похоронах убитых. Предлог: измена ногайцев. Истинная причина отступления была известна только ему, его первому советнику и самым доверенным военачальникам. Лазутчик, полумертвый от усталости, принес пугающую весть о приближении стотысячной русской рати еще до начала боя. Если бы город был взят, можно было уверенно встретить русские полки, а раз скорый удар не удался, стоит ли тогда рисковать - награблено уже вполне достаточно, велик и полон - со всем этим добром быстро не пойдешь. По сообщению лазутчика, передовые отряды подступили только к Мурому. Поэтому и принял решение Мухаммед-Амин уходить, имея в запасе полных три дня. Мятеж ногайских нукеров оказался как нельзя стати, он позволял отступить, не теряя лица, не дав лословам обвинять хана в трусости.
Хабар-Симский, понявший, что вражеские тумены повернули морды коней в сторону дома, тут же послал гонца к воеводам русской рати с вестью об отступлении казанского хана и с советом идти вдогон, дабы отбить хотя б обоз и полон, а если удастся, то и наказать хана за вероломное вторжение. Однако весть из Нижнего Новгорода не вдохновила воевод стотысячной рати на то, чтобы использовать благоприятный момент и намять бока изменнику. Первые воеводы всех полков единодушно решили возвращаться в Москву, оправдывали они свой поступок тем, что великий князь не приказывал идти походом на Казань, а послал их только в помощь Нижнему Новгороду, он велел заступить дорогу туменам, если они захотят отправиться вверх по Волге и Оке. Но казанцы отступили от Нижнего, стало быть, ему помощь не нужна, сам он выдюжил, некому и заступать пути глубь России. Чего ради мельтешить? Возьмет еще и взгреет Василий Иванович за самовольство.
Знали князья и бояре и то, что царь Иван Васильевич, почувствовав себя получше, решил оженить сына-на-ледника и выдать замуж дочь Феодосию. Измена Мухаммед-Амина и его коварное вторжение стали помехой свадьбам, теперь же, когда татары ушли и вряд ли в ближайшее время повторят поход, можно спокойно пировать. Чем скорее те пиры начнутся, тем лучше, ибо здоровье царя не ахти какое.
Действия воевод обескуражило Хабара-Симского и даже возмутило. Ему оставалось одно: самому бить челом государю Ивану Васильевичу либо его сыну, великому князю, говорить об отрядах для защиты Нижнего Новгорода и о литовцах. Он уже самолично освободил пленников-героев. Они стали почетными гостями в каждом доме, их принимали с великим уважением, отводили лучшие покои, но, как понимал Хабар-Симский, за подобное самовольство, хотя поступил он по совести и чести, можно угодить в подземелье Казенного двора. Теперь ему надлежит добиться царского слова, сделать это было бы куда проще, сумей он рассказать воеводам, шедшим на подмогу, о самоотверженности литовских ратников при защите города. Они вполне оценили бы его меры, стали бы ходатаями перед царем. А коль такого не произошло, нужно непременно ехать в столицу самому и в одиночестве бить челом правителям. Вначале он собирался взять с собой и литовцев, но, поразмыслив, отказался от этой затеи. Поехал сам-один.
Прибыл он в Москву как раз накануне свадьбы великого князя Василия Ивановича и Соломонии, и сразу - в Разрядный приказ. Встретили его чуть не объятиями, однако о том, удастся ли в скором времени встретиться с государем или великим князем, высказали сомнение. Дьяк Разрядного приказа только одно пообещал:
- Оповещу великого князя Василия Ивановича. Ныне у него в руках все государевы вожжи. По его слову и поступим. Будь пока в своем московском доме. Повремени гостевать у друзей, пока не прояснится.
- Что делать, коль так? Подожду.
Не пришлось долго ждать. Собрался побаниться с дороги, а тут - посыльный от великого князя:
- Поспеши с одеванием. Государь к себе на обед кличет.
До Кремля - рукой подать. Там Хабара-Симского уже ждали дворяне у Красного крыльца.
- Великий князь Василий Иванович перед трапезой с тобой желает говорить. Поспешим.
Василий Иванович не один. Двое его братьев в палате: Дмитрий и Андрей.
"Даже малого приучает к державству", - отметил про себя воевода и поклонился поочередно всем троим.
- Садись, воевода. Молодцом, что отстоял Нижний Новгород. Знатно ныне тебя пожалую. Прилюдно. За трапезой. Сейчас же расскажи обо всем подробно.
Отчего же не рассказать, коли сам великий князь, завтрашний единовластец, просит. Повел, однако, Хабар-Симский рассказ не столько о стойкости горожан и особенно ратной ловкости и мужестве пленных литовцев, сколько о необходимости усилить ближние к Казани города крепкими отрядами и, возможно, возвести новые крепости между Казанью и Нижним Новгородом, которые стали бы воротынцами для непреодолимых затворов.
- Припозднимся мы, Казань свои крепости поставит. Чувашей и мордву с эрзей подомнут под себя полностью и бесповоротно, как булгар. Вот тогда почешем затылки. А то и локти кусать станем.
- Державно мыслишь. Тебе это и исполнять. С братьями моими. - Василий Иванович кивнул в сторону Дмитрия и Андрея. - После свадьбы продолжим этот разговор основательно. Позовем и дьяка Разрядного приказа. Теперь же - на пир в честь твоей знатной победы. А завтра быть тебе на свадьбе среди самых почетных гостей.
- Дозволь челом ударить до трапезы.
- Слушаю.
- Как с пленными литовцами быть? Я им пообещал именем государя освобождение. Знаю, виновен в самовольстве, приму потому любую опалу, но прошу не унизить чести царева воеводы.
- Не опалы ты достоин, хотя и проявил самовольство. Поступил же ты мудро и с великой пользой для вотчины нашей. На почестном пиру объявлю свою милость.
В большой трапезной палате не так уж и многолюдно: не все князья и даже думные бояре позваны. Хабар-Симский, однако, не избалованный столь высоким почетом, не обратил бы вовсе на это никакого внимания, если бы не сам великий князь Василий Иванович:
- Не обессудь, герой-воевода, за малолюдство. Не всех успели оповестить, а переносить пир не с руки - грядут свадьбы. Моя завтра. Ее отгулявши, приступим к Феодосиной.
Место Василий Иванович указал Хабару-Симскому за своим столом. По левую от себя руку. Видимо, место Андрея Ивановича. Так рассудил Хабар-Симский, видя плохо скрываемое недовольство князя Андрея, которому пришлось сесть по левую от него, воеводы, руку.
"Худое начало, - невольно возникла мысль. - С князем Андреем придется совместно воеводить, а ловко ли, когда затаена обида на душе? Тем более из-за пустяка какого-то? Ну, потеснил его нынче великий князь, так что тут такого?"
Нет, не по пустяку тешил обиду князь Андрей Иванович, не из-за места за столом. Виделось князю за большим вниманием к Хабару-Симскому гораздо большее: крайнее место в великом деле, какое замыслил брат. Расклад ему виделся таким: брат Дмитрий, старший по возрасту, - во главе; воевода не слишком знатного рода наверняка вторым станет, хотя главная дудка будет в его руках, по опыту воеводскому; он же, Андрей, - в хвосте. Последыш он, им и останется незаслуженно. Его слово не решающее, да и при успехе не ему почет и уважение.
Велика ли корысть!
Хабар-Симский не углублялся столь далеко, да и не мог сделать этого, не имея опыта в придворных кознях. Заметив недовольство князя Андрея, он только слегка подосадовал, но если бы и проник в мысли царева брата, что мог бы изменить простой воевода, не имеющий даже придворного чина. Впрочем, будь он даже думным боярином, и тогда не посмел бы поперечить великому князю.
Да разве один Андрей Иванович недоволен? Завистливая презрительность - не из перворядных, а у царской руки - во взглядах, с какими пересекался взгляд Хабара-Симского: и князей Одоевских, Ростовского, Шуйского, Воротынского и даже старика Ивана Щени, которому не о суете мирской думать, а о покое вечном. "Ладно. Перемелется".
Великий князь самолично подал Хабару-Симскому полный кубок фряжского вина и, подождав, пока стольники наполнят кубки вином или медовым хмельным пивом (по вкусу каждого), поднял руку - тут же в большую трапезную палату внесли соболью шубу и накинули ее на богатырские плечи воеводы.
После этого многие уже и не старались скрыть зависть. Соболья шуба от царской руки - величайшая честь, но разве не менее важен приклад к ней: земля с деревнями и селами, щедрое пожизненное жалованье, для многих недоступное.
"Что же, пусть завидуют. Не за лизоблюдство щедрость царская, а за дело умело сделанное. Может, еще и очинят".
Нет, не сбылась вспыхнувшая вдруг надежда. Получит он чин окольничего позже, когда еще раз, проявив самовольство, спасет от разграбления Рязань, кроме того, возьмет обманом у крымского хана шертную грамоту, какую вынужден будет царь Василий Иванович написать хану ради спасения Москвы и самого Кремля. Но до этого еще много воды утечет. Сейчас же великий князь, подняв кубок, возгласил лишь здравицу в честь Хабара-Симского, добавив после этого:
- И еще моя воля такова: пленных литовцев, одарив каждого, отпустить домой.
Для воеводы именно эта царская милость стала наиболее важной: его честь не понесла урона.
Не затянулся, как бывало обычно, почестный пир, собранный наспех, в короткий срок он и окончился. Великий князь, когда, казалось, пир только начал набирать силу, поднялся со словами:
- Недосуг нынче даже за праздничным столом. Отдыхайте, слуги верные, до завтрашнего утра, - и обратился к Хабару-Симскому: - И тебе, повторяю, быть на моей свадьбе. Деловому же разговору время определю только после свадьбы Феодосии. Тебе же и на ней быть гостем.
Просто сказать: определю время, вовсе не дав его для подготовки. Свадьба есть свадьба. Сплошные торжества, от которых даже пожелаешь - не увильнешь, не оскорбив тем великого князя. Его приглашение - непререкаемый закон. К разговору же нужно подготовиться, чтобы предложенное не только легло на душу государя, но и было исполнимо. Потому, перво-наперво, он намерился спросить совета у своих друзей воевод, коих пригласил к себе на вечернюю трапезу. Глядишь, что-либо толковое присоветуют. Разговор, однако, за ужином принял совершенно иное направление. На языке у всех в те дни было одно: предстоящие свадьбы, а не измена Казани. К коварству татар, можно сказать, русский люд попривык, особенно за последнюю сотню лет, когда Золотая Орда начала менять ханов, как рукавицы. Свергнутые ханы, если оставались живы, злобу свою срывали на России. Да и потерянное богатство пополняли грабежом русских городов. На сей раз, правда, очередное коварство не нанесло великого ущерба, дальше Нижнего татары не продвинулись, так о чем же глаголить?
Осушили кубки за сметку воеводы Хабара, поздравили со столь щедрым подарком великого князя и сразу вопрос:
- На свадьбу зван?
- Среди почетных гостей. Дважды великий князь высказал свою волю.
- Зависти достойно.
Впрочем, сказано это было с доброй душой. Выпили и за это великое внимание Василия Ивановича и уже не свернули со злободневной темы:
- Сдается мне, - заговорил седокудрый воевода, недавно снявший кольчугу и теперь живущий спокойно, лелея старость и имеющий в достатке время, чтобы осмысливать происходящее в Кремле, - что-то не сошлось у Ивана Великого, государя нашего, что выбрал для сына невесту не королевской крови. Вроде бы все державы послов слали густо в Москву, а вишь ты, породниться не пожелали.
- Не те мысли в голове твоей, - возразил тысяцкий царева полка. - Прикинь, не насытился ли Иван Васильевич, мудрый правитель долголетний, заморскими невестами? Одна римлянка Зоя чего стоила.
- Не Зоя, а Софья Фоминична! Это ее православное имя.
- О каком православии можно глаголить? Римлянкой нищей приехала, римлянкой и осталась. Только богатой и склочной. Сколько раз Иван Васильевич ее опалял? Ведомо мне, крамольничала ради выгоды своим сыновьям. Едва государь не постриг ее в монашки. Как ни суди, а русская кровь - она своя, надежная!
- И дочь Иван Васильевич не отдал на сторону, по разумности своей, - поддержал тысяцкого воевода выборных дворян. - Как принято считать? Родня, стало быть - родня. Может, среди королей оно так и есть, а с нами зятья иначе себя ведут. Будто услугу великую творят, беря в жены наших царевен: чуть не половину России просят в приданое, в латинство неволят. Александр Казимирович держит за разменную монету дочь царя нашего, любимицу его.
- И то сказать, чем хуже поляка наш Василий Холмский, жених Феодосии? Корни знатные. Поглубже Ягеллоновых. От Тверских владетельных князей. Владимирович, одно слово.
- Он и отцом славен. Воевода тот был храбрый и советник царю отменный. Сколь он с пользой великой за отечество радел?! А сын - в отца. Красив. Умен. Храбр.
- Одно не укладывается в моей голове, - повернул разговор седокудрый воевода к выбору невесты для великого князя, - если не сподручно родниться с латынянами, ответьте мне, разумники, отчего тогда избрана невеста для сына не из знатных родов? Не из Владимировичей?
Тут, как говорится, прорвало всех:
- Иль не ведомо тебе, что между ветвями древа Киевского великого князя Владимира испокон веку идет поножовщина за великокняжеский стол. Киев, обессилив его междоусобьями, потеряли. Пару веков с гаком ордынский хомут на выях своих носили, едва-едва стряхнули со своей спины наглецов. Что? Все вдругорядь начинать? А что помешает нынешним князьям, окажись повод? А теперь не только мечи да стрелы, нынче - пушки с рушницами. В один миг обезлюдит Русь-матушка.
- И то верно. Те, кто из перворазрядных - Шуйские, Ростовские, Пенковы да Ярославские, - породнившись с царем, не полезут ли на трон?
- А второрядные что? Сидели сиднем, сидят и впредь будут сидеть сложа руки? Их мало ли: Тверские-Микулинские, Одоевские, Воротынские и Белевские ветви Михаила Черниговского?
- Не сбрасывай со счетов князей Рязанских.
- Мудро, скажу вам, поступает Иван Васильевич, не I оставляя после себя повода для междоусобья.