"Сейчас скажет: вам его и исполнять", - с надеждой подумал князь Андрей, но Василий Иванович не оправдал его чаяний, посидел в задумчивости какое-то время, затем заговорил четко, уверенно:
- Так далеко, как вы предлагаете, пойдем не теперь. Крайние крепости на линии Сергач, Воротынец и в устье Суры. Назовем крепость-порт в устье Суры Васильсурском. В устье Свияги и в глубине огиби встанем твердой ногой после большого похода на Казань. Смирив Мухаммеда-Амина и отомстив ему за вероломство, застроим крепостями огибь и берег вниз по Волге, заодно они будут препятствием для ногаев, не дадут им соединяться с казанцами для совместных походов.
Не сказал слова о присоединении Казани, понимал, как и отец, Иван Великий, какое тогда возникнет противоборство: Крым, Турция, Орда, хотя и ослабевшая донельзя, но не совсем уничтоженная, в предсмертной агонии способная крепко лягнуть. Вряд ли Россия, которая никак не может отвоевать свои исконные земли у Литвы, Польши и крестоносцев, совладает с объединенной магометанской силой. Случись грозное противостояние, Литва, Польша и Орден не станут сидеть, сложа руки.
Впрочем, в ту пору никто не мог знать, что не удастся Царю Василию Ивановичу даже наказать Мухаммеда-Амина, его накажет Аллах. Не удастся и возвести крепости под носом у Казани, добившись присяги русскому Царю народа Нагорной стороны, - это сделает его сын. При Василии Ивановиче крепости так и останутся на линии Сергач - Воротынец - Васильсурск.
Но Кому ведомо будущее? Каждый из сидящих в покоях великого князя надеялся на успех карательного похода, на успех, в котором каждый имел личный интерес: князь Дмитрий предполагал возвыситься и тем самым получить возможность совместно с братом Юрием успешнее противостоять брату-царю; у Андрея Ивановича иное на уме - показать себя, чтобы Василий перестал относиться к нему как к несмышленому последышу, доверял бы ему полностью и поручал ответственные дела. Молодой князь все еще надеялся, что Василий Иванович объявит его главным исполнителем задуманного, но, увы, этого не случилось.
- Прежде определенное мною остается в силе: главным - князь Дмитрий, воевода и князь Андрей - у него в товарищах. Оба они на равных правах, - сказал твердо великий князь.
Не последний, стало быть. И то слава Богу! На следующий день князь Дмитрий объявил помощникам свою волю:
- Вы отправляйтесь в Нижний Новгород, определите на месте, где и что строить, сколько для этого нужно артелей мастеровых и рати, мне пришлете чертежи и росписи, а я уж разберусь с дьяком Разрядного приказа, чтобы не тянул волокиту. Так, думаю, у нас дело спорей пойдет.
Явно не желал князь Дмитрий, впрягшись в общую повозку, тащить совместно великий груз. И хотя это должно было бы возмутить и князя Андрея, и воеводу, однако ни один из них не поперечил Дмитрию Ивановичу, а когда они остались одни, молодой князь Андрей не сдержал своего удовлетворения:
- Баба с воза - кобыле легче.
С этим согласился и Хабар-Симский, но от высказывания воздержался - не гоже воеводе встревать в дела царской семьи - только спросил:
- Когда в путь?
- у батюшки спрошу. По здоровью его видно станет. Да и слово его примем за окончательное.
- А не взыщет ли великий князь Василий за шаг через его голову?
- Это - моя забота.
Он не стал говорить Хабару-Симскому, что, прежде того как поговорить с отцом, хочет сказать о своем желании Василию, и если тот все же велит выезжать, не противиться ему, не настаивать на своем. Рассуждал князь так: случись что с отцом, пошлют гонца и повременят с похоронами.
Однако все пошло иначе: перед самым рассветом Андрея Ивановича разбудил постельничий:
- Из царева дворца прибыл посланец. Государь просит всех сыновей к себе.
- Плох, стало быть, коль в такую рань.
- Замешкаешься, сказано вестником, можешь не застать отца в живых.
Как тут мешкать? Припустился бегом. В опочивальню же отца вошел степенно, старательно скрывая свое волнение, и - опешил: отец лежал бездвижно, словно уже отдал Богу душу.
- Отец! - кинулся он к постели, упал на колени у изголовья.
- Андрей? - вздохнул едва слышно царь Иван Великий, или, как его еще называли, Грозный, даже не пошевельнув губами. - Погоди остальных братьев…
Раньше братьев в опочивальню вошел дьяк Поместного приказа со свитком в руке. Поклонившись в пояс, встал смиренно в ногах у умирающего. Прошло еще несколько молчаливых минут, и только тогда в опочивальню один за другим вошли Василий, Юрий и Дмитрий. Иван Васильевич, все так же, не пошевельнув губами, выдохнул:
- Читай.
Повеление касалось дьяка, и тот поспешно развернул свиток.
- Рядная грамота, - неожиданно громогласно забаритонил дьяк, как бы вбивая каждое слово в головы братьев.
Предельно краткая Рядная грамота: братьям жить в мире и дружбе, всячески помогая друг другу и совместно отбиваясь от недоброжелателей, но особенно безукоризненно служа старшему брату, великому князю Василию Ивановичу, наследнику престола, не держа даже в мыслях покушаться на его единовластное право.
- Ставьте свои подписи, - едва шевеля губами, но твердо выдохнул Иван Васильевич, - помните: нарушение ряда - грех смертельный.
Умолк обессиленно и только спустя несколько минут произнес:
- Кличьте митрополита свершить обряд крестоцелования.
Дьяк метнулся к двери и впустил митрополита вместе с царским духовником.
Митрополит поднес поочередно - по старшинству - каждому из братьев массивный золотой крест. Братья смиренно целовали его, говорили одни и те же слова:
- Клянусь Господом не отступиться от ряда. Когда крестоцелование завершилось, митрополит склонился над умирающим:
- Не свершить ли постриг, государь? Не упрямься. Прими ангельский облик через постриг.
Иван Васильевич ничего не ответил, хотя митрополит терпеливо ждал его согласия, и понял князь Андрей Иванович, что продолжает отец гневаться на митрополита за казнь на Красной площади.
"Выходит, без его Ведома?! Один Василий!"
Утихомирил вспышку внутреннего протеста очень удобной мыслью: перед Богом отвечает государь, а не перед людьми. С него Господь и спросит в час суда Божьего. Не простит, должно быть!
В Кремль тем временем съезжались бояре, князья, дворяне, тянулись купцы, лотошники, ремесленники и даже гулящие люди. У многих - слезы на глазах. Вся Москва почитала царя Ивана Великого как освободителя от татарского ига, как усмирителя владетельных князей, добившегося прекращения междоусобного кровопролития. Но что может сотворить толпа, никогда не предскажешь, вот и поднят был царев полк по тревоге. На всякий случай.
В опочивальне же - гробовая тишина. Даже прибежавший царский лекарь, глянув на умирающего, не стал суетиться. Обвел всех выразительным взглядом, дав понять, что конец совсем близок. Долго лежал Иван Васильевич бездвижно, как покойник, но зеркальце, какое подносил время от времени лекарь к лицу умирающего, запотевало.
Гнетущая тишина тянулась и тянулась. Вдруг Иван Васильевич разверз уста:
- Простите и прощайте…
Будто вздрогнул, как вздрогнули все от неожиданности, вздохнул в последний раз. Трудно. Горестно. Все…
Спустя некоторое время зеркальце, поднесенное к лицу государя, не запотело. К покойнику впустили бояр и князей. Входили, смахивая с голов горлатные шапки, скорбно опуская головы, вздыхали горестно, утирали платками глаза. Не только оттого, что жалели покойного, но и потому, что не ведали, оставит ли их новый государь при своей руке, уважая и чествуя, либо окружит себя иными людьми. Не зря же говорится: новая метла по-новому метет.
- Пора сообщить народу, - посоветовал дьяк Поместного приказа. - И духовную прочитать. Кого определите, князья и бояре?
Сразу же, вовсе забыв о покойнике, загомонили перворядные. Каждый без зазрения совести предлагал себя, отстаивая свое право по породе и утверждая, что с уважительностью относился к нему покойный государь Иван Васильевич.
Спорили долго. Пока великий князь Василий Иванович не осадил резко:
- Читать митрополиту!
Не по нраву митрополиту приказ, хотел даже возмутиться, мол, не дано даже великому князю понукать духовным наставником всея Руси, но остудил себя: исподволь нужно прибирать к рукам нового правителя. Исподволь, но крепко, дабы не посмел решать кто-то без благословения на то владыки.
Василий Иванович продолжал, меняя тон на почти просительный:
- По моему разумению, лучше читать духовную, какая у тебя, владыка, хранится.
Великий князь был знаком с той духовной. В ней именно ему передавался трон. Отец, однако, перед смертью мог передумать и без ведома митрополита и его, великого князя, продиктовать иную духовную. Рисковать поэтому не стоило.
Подождали, пока митрополит распорядится доставить ларец с духовной, ключ от которой был только у самого владыки, и вышли на Красное крыльцо Грановитой палаты. Митрополит и великий князь - рядышком. Справа и слева от них - князья Юрий, Дмитрий и Андрей, а за ними, стремясь оказаться впереди своей братии, толкаясь локтями, теснились князья и бояре.
- Россияне! - начал великий князь Василий Иванович. - Скорбите! Почил в Бозе родитель мой, царь Всероссийский, великий князь Московский, Тверской, Рязанский, Ярославский, Новгородский и иных многих княжеств Иван Великий-Грозный. Скорбите!
В наступившей тишине послышались всхлипы.
Митрополит выступил на полшага и, осенив сначала крестным знаменем Соборную площадь, битком набитую людьми, затем и себя, объявил:
- С благословения Господа Бога нашего исполняю я волю царя Ивана Великого, оглашу его духовную грамоту.
Духовная была очень длинная, с подробным перечислением, кому что завещано, не упущено ни одной мелочи. Начиналась же она с объявления воли самодержца: трон и власть переходят в наследство старшего сына Василия Ивановича. Ему же - и все доходы от Москвы, а это вопреки прежнему укладу, когда они делились между всеми сыновьями в равных долях.
Мимо ушей князя Андрея прошла эта часть духовной, не обратил он даже особого внимания на завещанное ему лично, запомнил только: Верея, Вышгород, Любу тек и Старица - в удельное владение.
"Удельный князь" - разве плохо? Но совсем скоро князь Андрей поймет, как хитро завещано это самое удельное княжество. Поймет, но не возмутится, как его братья Юрий и Дмитрий, которым завещаны были в удельное княжество города точно так же - вразброс. Братья посчитали, что это каверза Василия, и хотя Андрей пытался напомнить им о вечерних беседах отца, они отмахнулись. И то рассудить, что разумного может сказать росший у подола материнского последыш. Пусть, ели ему хочется, служит Василию, не добиваясь торжества справедливости.
Не нашли братья общего языка, надолго расстались. После поминок на сороковой день князь Андрей Иванович выехал в Нижний Новгород, где воевода Хабар-Симский уже выбрал места для Воротынца и Васильсурска.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
В то самое время, когда в Москве поминали Ивана Васильевича и думали о создании оборонительного рубежа от свирепой и коварной Казани, в Лиде происходили события, которые, казалось бы, мало касались судьбы России и судьбы князя Андрея Ивановича Старицкого - так его официально стали именовать, ибо главным городом полученной в наследство вотчины значилась Старица.
Польский король и великий князь Литовский Александр Каземирович Ягеллон слушал доклад главы посольства, вернувшегося из Москвы.
- Великий князь Московский, твой, король, тесть, - докладывал посол, - даже не принял меня. Бояре, кто вел переговоры с посольством от его имени, напрочь отвергли предложения о мире. Нас выпроводили из Москвы с позором.
Паны-патентанты, которые находились в зале по приглашению короля, вздыбились оскорбленно, сначала заворчали глухо, а затем в рокоте стали различимы требования:
- Собирай, Александр, сейм!
- Требуй сбора Посполитого рушения.
Эти настойчивые реплики не легли на душу короля, и он делал вид, будто до его ушей не доходят требования ясновельможных панов. Спросил посла:
- Какова причина отказа?
Сам-то он еще заранее знал, что Иван Васильевич отмахнется от необоснованных притязаний, и посольство послал в Москву под нажимом сейма. Узнав о болезни великого Московского князя, папы чуть не за горло ухватили короля, требуя немедленно посылать посольство в Москву. Их напор вроде бы имел смысл: хворый царь, наверняка теряющий свою безграничную власть, побоится войны с объединенными польско-литовскими силами, имеющими к тому же поддержку ордена крестоносцев, и пойдет на уступки. Не все, конечно, требования он удовлетворит, но кое-чем пожертвует ради вечного мира. Вернет десяток-другой прежних русских городов, когда-то отбитых Польшей и Литвой у Золотой Орды и по праву победителей с тех самых пор принадлежавших им. Это право принято признавать во всем мире, но - увы, московские князья плюют на него, твердя беспрестанно, что и Киев, и Смоленск, и все Верхнеокские города, вся Северская земля - исконно русские и должны быть возвращены под руку Москвы.
Мало надеялся на успех посольства король Александр и, выходит, был прав. Он вынудил себя еще раз повторить вопрос послу:
- Так какова же причина отказа?
- Требуемого тобой, король, нет в брачном контракте. Царь, как московиты утверждают, выполнил все обещания, а ты, его зять, принуждаешь, хотя обещал этого не делать, свою жену, его родную дочь, к католичеству. Изгнал-де всех православных слуг от ее руки и не построил храма Божьего на греческий манер.
- Мы тебя предупреждали: не женись на схизматке. И вообще, русские князья коварны! - пробасил Виленский наместник.
Сразу же встрепенулся князь Михаил Глинский, дворный маршалка, командующий королевской гвардией, любимец короля:
- Панове, вы говорите о коварстве русских великих князей, не оглядываясь на себя. Вы хотите вернуть себе вам не принадлежащее, к тому же и меча не обнажив, Пользуясь тем, что великий князь стар и болен (никто в больше еще не знал, что Иван Великий скончался), разве это не коварство?
- Схизматик! - прошипел Пронский воевода, богатейший можновладетельный пан-патентант Ян Заберезинский, хитрый и ловкий интриган, ловчее, пожалуй, самого Михаила Глинского.
Князь Глинский вспыхнул гневом. Ожгутились желваки, но ответил он почти спокойно:
- Сам Папа Римский рукоположил меня в католичество. Тебе это, пан, хорошо известно.
- Отчего тогда кохаешь схизматичку?!
Это уже - слишком! Глинский уважал королеву как дочь царя великой державы, поэтому и убеждал Александра исполнять брачный контракт без лукавства ради пользы Речи Посполитой. Именно это и не нравилось ясновельможным панам, ставящим свои богатства, свои интересы выше державных. Многие из тех, кто горланил на сеймах, ратуя за войну с Россией, сами ни разу не надевали доспехов. Не в пример им князь Михаил Глинский, ратуя за мир в сечах с врагами отечества, прославлял себя и польско-литовскую рать, победоносно встречал крымцев и ордынцев, в боях с которыми всякий раз стяжал победу. Он рассчитывал на уважение к себе со стороны ясновельможных панов, ведь защищал их богатства от разграбления степняками. Однако мужество и воеводское мастерство князя ценил только король, не скрывавший ни от кого любовь к герою-воеводе. Однако именно любовь короля к Михаилу Глинскому, частые награды ему были главной причиной неприязни, а то и ненависти ясновельможных. Злословили о Глинском паны только меж собой, обвиняли его даже в желании захватить польский трон (королева никак не одаривала Александра Казимировича наследником), но открыто враждовать с князем побаивались, зная его мстительный характер и то, как ловко он выбирал для мести момент.
И вот - открытый выпад.
Еще заметней ожгутились скулы Михаила Львовича, и все поняли: Заберезинскому не сдобровать. Сколько бы времени не прошло, месть его настигнет, изыщет момент князь, ударит наотмашь, свалив с ног.
Усилием воли Михаил Глинский смирил себя и ответил довольно миролюбиво:
- Поданный короля, он же - подданный королевы, д любовь к ним разве осудительна? Она достойна лишь подражания. Кто с этим поспорит, панове?
Почти всем понравился ловкий ответ князя, по залу прошелестел сдержанный смешок, улыбнулся даже король, и атмосфера в королевских покоях сразу же изменилась, став доброжелательней и благодушней. Будто и не витал миг назад здесь дух враждебности. Больше никто не требовал от короля объявления сбора Посполитого рушения. Все ждали, когда король, отблагодарив посла за весьма трудную поездку в Москву, хотя и закончившуюся неудачно, пригласит всех в трапезную. Король, однако, медлил, не спешил сказать окончательное слово.