– Любо! Любо! – кричали в ближних и дальних рядах; даже караульные, ходившие с ружьями по стенам крепости и у наугольных сторожевых башен, кричали:
– Любо! Слава Татаринову!
Всем казакам пришлась по душе важная весть, и они долго кивали головами, беседуя между собою. Любо им было слушать и то, что скряге воронежскому, воеводе Мирону Вельяминову, предписывалось отпустить вдобавок: жалованья, хлебных запасов, муки, крупы, толокна, сколько можно будет промыслить на Воронеже. И велелось же ему, Вельяминову, сыскать хлебных запасов сколько можно, чтоб казаки купили их для себя на те пятьсот рублей, пожалованных в Москве. Велелось и суда и гребцов дать добрых, сколько к тому делу понадобится под хлебные запасы, под зельевую и под свинцовую казну и под книги для азовских церквей Иоанна Предтечи и Николы Чудотворца. Любо было и то, что станице Татаринова в Москве на корм и в дорогу даны были деньги до нижних юртов. Но не любо стало им то, что царь предписывал тому же воеводе Вельяминову, чтобы он самолично пересмотрел всех казаков, нет ли с ними лишних людей. А ежели объявятся лишние люди с донскими казаками, то тех лишних людей взять, расспросить подлинно, откуда бегут, куда едут, давно ли бежали, кто их подговорил к тому бегству, и до указа царского бросить в тюрьму и прислать к Москве беглых людей расспросные речи в Посольский приказ думным дьякам Федору Лихачеву да Максиму Матюшкину.
Кто-то крикнул:
– А куда девался дьяк Грамотин?
– За ослушание царя давно скинули! – ответил Татаринов.
– Эге! Раскумекал! – сказал крикнувший. – Старый грач не стал помогач. Нехай теперь дьяк Грамотин волом зайца здогоняет… Не бегал бы к самозванцам. Послужим Лихачеву – лиха бы не выслужить у него.
Атамана спрашивали, много ли, несмотря на царский указ Вельяминову, пристало беглых людей.
– Да с добрую сотню людей пристало. Сказывают: голодом помираем. Бояре бьют, порют кнутами за сено, солому, хлеб, взятый взаймы. Платить займы нечем, хлеба и денег им взять негде, есть-пить нечего. Кормились все миром, по селам ходили, побирались. Вконец погибали люди. Шумел воевода крепко, грозился. Обозлили меня – не приведи господь; толкнул я воеводу в грудь да обманом увез беглых людей на бударах…
Особо спрашивали атамана о том, ходили ли все казаки в Москве, как войско наказывало, в Донской монастырь. Поклонились ли там иконам, что предки наши принесли в дар благородному, доблестному князю Димитрию Донскому и всему православному воинству за побеждение татар в устье реки Непрядвы – притока Дона.
– Ходили и крепко молились, перво-наперво, – отвечал Михаил Татаринов, – и, видно, горячая молитва наша дошла до небес и послала нам во спасители светлого князя Пожарского.
Спрашивали еще и о том, не нарушена ли в Москве, как установлено было в 1629 году, служба в церквах и соблюдается ли обряд вечного поминовения Ермака с дружиною в неделю православия?
– Сами слышали – из синодиков вычитывается поминовение Ермака Тимофеевича – донского казака, и все имена его убитых воинов.
– То ладно! – сказали старики, пригладив бороды.
А в это время одноглазый пьяный казак, которого Панько Стороженко кинул в конюшню, выломал дверь, вышел окровенившийся и снова стал кричать:
– Лжет Мишка! Лжет! Я знаю его! Знаю… Чтобы боя-р-р-е? Чтобы беспошлин-но?..
Атаман Татаринов задумался. Он стремился на Дон, птицей летя, чтоб поведать войску все, что было сказано в Москве Белокаменной… Не думалось атаману, что здесь на Дону, в Азове-городе, где в битвах и в постоянных схватках прошли многие годы его, найдутся не верящие тому делу, которое он, рискуя головой, исполнил во имя войска.
Серебряное царское платье поблескивало на солнце. И платье, и загорелое, черноватое лицо Татаринова, и серьгу, покачивающуюся под ухом, и всю его статную, крепкую фигуру разглядывала издали Варвара. А он как будто не замечал ее. Но он видел ее. Он видел ее белое платье, широкий пояс на нем и слышал за спиною тихий всплеск донской волны.
Татаринов зачитал войску грамоту, где было сказано, что "нашего царского повеления на Азовское взятье к вам не бывало, то вам самим ведомо…", где требовалось показать службу с великим раденьем, "православных христиан в плен и расхищение не давати" и чтоб постоянно, с нарочными, с легкими станицами писали почасту, что делается на Дону.
Атаман Черкашенин, выслушав грамоту, сказал:
– Ты бы, Михаил Иванович, поведал всем казакам и нам, атаманам, много ли было давано подвод царских до Воронежа, не учинено ли помех с перекладом добра с подвод на будары?
– По совету князя Димитрия Пожарского и по указу царя князь Андрей Хилков из Ямского приказа отпустил нам от Москвы до Коломны и до Переяславля-Рязанского и до Воронежа тридцать пять телег для провоза нашего добра, особо телегу дали под богослужебные книги, особо – две телеги мне, атаману, особо телегу – есаулу Петру Щадееву, каждому казаку – по телеге. На все телеги давалось по одному провожатому.
– Сгребли добра немало, – кто-то недовольно сказал в толпе.
– Известно: атаманам – пышки, казакам – шишки.
– Сгребли! – раздраженно ответил Татаринов. – И то все опять же стараниями князя Пожарского. Не будь его, другое сгребли бы, дурь-голова. В Москву летели, беду за бедой терпели! Аль непонятно тебе? Аль завидно? Завидуй не мне, а славе войска Донского, пославшего меня.
– Право дело! – крикнули дружно другие.
– Московские люди, простые и знатные, провожали нас из Москвы в воскресный день. Аль не завидно?! Стрельцы сопровождали нас до Коломны. Оскольский воевода щедро поил, кормил, людей своих дал в провожатые. Все царские пожалования и награды даваны нам по совету и немалой помощи князя Димитрия Михайловича Пожарского, который прямо и доподлинно сказал царю всю правду об Азове и нашей верной службе. Великой памятью хранить нам следует его старанья.
– Будем, хранить! – закричали многие, и атаман Татаринов засиял от радости и счастья.
И тут завистливые братья Яковлевы, да и другие жадные люди стали спрашивать:
– Какая цель была у Татаринова скрывать от войска, какие награды он сам получил от царя?
И словно в сухую солому искру бросили. Какому казаку и атаману не выжигали душу, не ранили, словно кинжалом острым, сердце царские подарки! Кому не хотелось пить вино да мед в палатах царских, получить и свезти на Дон царское жалованье или скакать на родину под знаменем, пожалованным самим царем! А больше всего каждому казаку хотелось раздобыть в Москве надежный тульский самопал!..
– Сколько вам было давано вина да меду царского! – кричал один.
– Сколько плачено денег на человека – докладывай по росписи и без утайки! – кричал другой.
– А где будары, груженные добром, вином и хлебом, которые отправились от Воронежа вниз по реке? – выкрикивал третий.
И тут пошло нескладное! Заплелись сказки-присказки. Полезло зло в глаза, так и выросли до небес ложь и человеческая зависть.
– Держись за гриву, бо за хвист коня не здержишься! – сказал молодой, безусый казак, острый на язык и быстрый во взгляде. – Вот так ложка дегтю да спортила бочку меду!
– Досказывай! – крикнул снова Корнилий.
А кто-то из запорожцев ему в ответ:
– Мале цуценя, тай те гавкае! Не балуйся з ведмедем – задавить!
Корнилий злится, косо поглядывает, сопит. Вот тут-то можно бы в мутной водице рыбешку словить. Стоит, уши вострит – слушает.
Татаринов поясняет:
– И тут же старанием князя Пожарского нас награждал царь и щедро и ласково. Давано нам государева жалованья на поденный корм вчетверо больше против прежних выдач.
Завистники так и ахнули:
– И когда ж то делалось на Москве?! О господи, помоги разобраться! Неслыханно!
– Князь Ахмашуков-Черкасский, – сказал Татаринов, – был тоже в великом недоумении. Вертел-вертел бумагу в Большом приказе да выдал станице деньги сполна. Мне, атаману, четыре алтына на день, есаулу Петру Щадееву – два алтына и две деньги, а казакам, двадцати одному человеку, каждому по два алтына на день.
– Да видано ли? Деньги такие во прошлом давались только атаманам!.. – кричал низкорослый плешивый казак, стоявший впереди Корнилия. – Станице Наума Васильева в пять раз меньше давали!
– Эй ты, голова вислоухая! Худо ли простому казаку деньгой сравняться с атаманом? Чего шумишь? Овца без шерсти! – закричали на него казаки.
– Э, мать ваша голопузая, в Казани причащалась, а в Астрахани померла! Не дадут атаману слово вымолвить! – выскочив в круг, сердито и громко выкрикнул лихой и быстрый веснушчатый казак Панкрат Ветер. – Рыба не без кости, человек не без злости. Шумит, шумит Гришка Некрега – передави ему живот телега! Смысла-то с рождества Христова не ведает, утром пожрет, а через год обедает. Туда же! "Деньги такие во прошлом не давали!" Давали не давали, а ныне дают. Дают – бери, а бьют – беги.
– Тихо! – закричал на весь двор Иван Каторжный. – Угомонитесь, сатаны!
Установилась тишина.
– А еще, – продолжал Татаринов, – верьте не верьте, а государь велел прежаднейшему боярину Василию Стрешневу выдать нам поденное питье. Да какое питье! Такого еще не давалось! Стрешнев чуть не лопнул от злости. Их, говорит, повесить надобно, а им питья хмельного царь пожаловал… Да сколько? Господи! Главному разбойнику донскому, Татаринову, – четыре кружки вина на день, две кружки меду, две кружки пива. Пей не хочу!
Все казаки, переступая с ноги на ногу, стали облизываться.
– Петру Щадееву, есаулу, три кружки вина, две кружки меду, две кружки пива.
– Не света ли преставление на Москве? – ехидно спросил кто-то. – А казакам что было давано?
– Две кружки вина, кружка меду, кружка пива.
– Ино что! А мы-то, когда бывали на Москве, перед своей же братией оскорблены и опозорены, – вставил Тимофей Яковлев.
– А ты бы, пес во лжи, молчал бы, – сказал Иван Каторжный. – Во прошлом году клепал на меня в челобитной к царю из зависти. Не сказывал войску, щадил тебя – ныне скажу.
– А ну-ка, ну! – крикнуло войско. – Поведай!
– Поехал он, Тимошка Яковлев, к Москве с есаулом Петрушкой Ивановым. А я-то в Москве тогда был с есаулом Михайлой Батюнкиным. Так он, Тимошка, и склепай на меня царю, а себя в сиротство прямо поставил: я-де, Тимошка, ехал степью, всякую нужду, стужу с казаками терпел, мало в степи все не померли. Кони без корму из-за великих снегов все позамерзли, корму добиться негде было… Коней-де в степи пометали. А царь-де нам жалованья не дал, дал, да мало, по десять денег, а есаулу Петрушке вровень с казаками – по два гроша на день. А атаману-де Каторжному по гривне давали, есаулу три алтына, а казакам по десяти денег. Милосердный-де царь, смилуйся, за твою службу царскую не оскорбляй нас и не позорь нас, холопей твоих, перед Иваном Каторжным…
– Ге, клепальщики позора не имут. Блудня! Свой своего позорит! – крикнули казаки. – Досказывай нам, атаман Михайло Иванович…
– Сукна-лундыша – десять аршин. Есаулу вдвое меньше, казакам – сукна английского, парчовые поддевки, кожи на сапоги, новые самопалы.
– Вот это да! Не худо поживились. Этак любой на смерть в Москву поехал бы!.. – заключил все время молчавший Сидорка Болдырь.
– "Поехал бы!" Ты за ворота крепости ехать боишься, – вставил сосед Сидорки Иван Ломонос.
– У всякой пташки свои замашки, – ответил Ивану Сидорка. – У кого дочек семь, да и счастье всем, а у меня одна, и век счастья нема. Ты-то, Ломонос – кривой нос, четырежды бывал в Москве – немало добра нахапал. Ишь ты, поддевку какову до пяток сбузовал. А я-то и Москвы очами своими в жизнь не видал. Почто такая честь? По твоей лже. "Он-де, Сидорка, за ворота боится на коне выехать". Сплетни. Едут к царю – меня не берут. Плывут за зипунами на море – опять не берут. Поскачут в Крым, а ты, говорит атаман, сиди на Дону да стереги рыбеху, чтоб она к туркам не поплыла.
Казаки засмеялись. А Сидорка свое:
– Такую честь и такую великую славу создали мне, как той рыжей собаке на ярмарке: либо, кому не лень, кнутами бьют, либо хозяин до воза привязывает. А все по твоей лже, Иван Ломонос.
Иван Ломонос, кряжистый казак, постоял молча, вгляделся черными глазами в глаза Сидорки Болдыря, развернулся плечом и ахнул его кулачищем в ухо. Сидорка упал, перевернулся через голову, ловко вскочил и с ходу так залепил по носу Ивана, что у него кровь хлынула на новую голубую поддевку широкой речкой.
– За мое ж жито та мене ж бито?! – сказал Сидорка. – Набрехал ты, Иван, богато, а правда одна. Кому и того дают и сего, а кому ничего. Зло на меня не держи, то я тебе вареника дал за твою поддевку. Теперь квиты! А наперед знай, не тот казак, который поборол, а тот, который вывернулся!
– Квиты! – хмуро сказал Иван и протянул руку Сидорке. – Ловко ты в нос влепил. За то тебя и похваляю… Без острого клинка не расколешь пенька! Квиты!
Казаки собирались кучками, шумели, спорили, что-то доказывали друг другу, ругались. Правда, все они сходились на одном, хоть и зависть каждого обуревала: на славу и на редкость была пожалована в Москве и обласкана станица казаков атамана Михаила Ивановича Татаринова.
После этого по-пешему, а не по-конному – четыре в ряд, были выстроены все казаки крепости. Впереди стали знаменитые атаманы: самый крайний справа – старейший и мудрейший атаман Черкашенин, плечом к плечу – Иван Каторжный, Алеша Старой, Наум Васильев. За ними в другом ряду: Осип Петров, Тимофей Разин, Панько Стороженко. За ними есаулы: Федор Поропшн, Левка Карпов, Афонька Борода, Ванька Острая Игла. Дальше: Федька Ханенев, Стенька Лебяжья Шея, Панкрат Ветер, Ванька Косой, есаул Петро Щедеев, и так растянулось войско по майдану на прицерковной площади. Не стали только в строй братья Яковлевы да с ними двадцать казаков. Татаринов сказал им – если они не станут принимать царского знамени с войском, то войско и он сам повелят казнить их, чтоб неповадно иным было тут же на майдане Азова-крепости. Они, ехидно ухмыляясь, стали в ряды. Атаманскую булаву приподнял в руке есаул Григорий Переломайхата, а знамя царское, возле которого стояли два рослых казака, высоко поднял атаман Татаринов. Он сказал всем:
– Пожаловано нам знамя за наше мужество, храбрость и верную службу Руси. Не выроним сего знамени из рук своих. Приумножим славу великому Дону. И впредь, не кривя душой, будем служить земле русской.
Сняв шлем, Татаринов опустился на колени, и войско в полной тишине опустилось на колени. И бабы, и малые дети, и старики, стоявшие в стороне, опустились на колени.
– Целую сие знамя, клянусь войску исполнять в великой святости его волю.
В ответ он услышал громкое, сильное и твердое:
– Войско целует знамя и клянется своему атаману исполнять в великой святости его волю.
Атаман встал, и войско встало. Встало и пошло рядами к знамени. Подойдя к нему, каждый снимал шапку, опускался на колени, целовал его и отходил в сторону.
Бабы, дети и старики, поднимаясь с земли, крестились.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Казалось, все улеглось в крепости, успокоилось. Дробно отзвонили колокола на высокой и белой как снег просторной церкви Иоанна Предтечи и на широкой колокольнице Николы Чудотворца. Люди валом пошли в эти древнейшие русские церкви, поставили свечи воску ярого, упали на колени. Они благодарили господа, царя, молились за князя Пожарского и за атамана Татаринова. Они молились за то, что ныне Азов-город с таким большим пушечным нарядом получит порох, свинец и что казакам будет чем встретить теперь врага.
Попы по-особому строго и важно отслужили службу по новым церковным книгам, которые доставил на Дон Татаринов. Все люди, и старые, и малые, молились в этот день, как никогда, смиренно и степенно. Молились Ульяна Гнатьевна, подросший, шустрый и быстроглазый Якунька, старый атаман Черкашенин, Тимофей Разя, Стенька с Татьянкой. Молились казаки и прославленные атаманы. Татаринов отбивал поклоны, благодаренье господу за счастливое возвращение на Дон, а Варвара, крестясь, низко кланялась господу за то, что ей довелось снова увидеть ненаглядного и молиться рядом с ним в такой светлый и радостный день в церкви заступника – Николы Чудотворца.
Сотворив молитву, люди медленно вышли из храма и троекратно проследовали крестным ходом под перезвон колоколов, неся царское знамя. Потом его торжественно "навечно" поставили в атаманской избе, под караулом двух сменяемых двенадцать раз в день дежурных казаков с обнаженными саблями.
Татаринов только теперь пошел к себе в замок и стал вести беседу с желанной Варварушкой да с Татьянкой. Он поведал им о Москве то, что не довелось ему, да и не следовало, открывать войску.
Постовые казаки в этот день на всех четырех крепостных стенах особо бодро несли сторожевую службу. Несли службу исправно во всех наугольных каменных башнях и за городом: конные разъезды у Азовского моря, засадники по курганам и придонской степи. Трудно было турку, или татарину, или иному какому врагу пройти, проехать или подползти ближе к крепости.
Глянешь вперед – зеленое море, трава дышит густая, покачивается тонкими стебельками. И кажется, нигде ни души. Стоят безмолвные курганы. Парят орлы, степные коршуны. Колышется сизоватый, знойный, пьянящий воздух, да щедро греет донскую землю неутомимое солнце.
Тихо и, кажется, удивительно спокойно и безмятежно проходит степная жизнь под Азовом. Забавно и любопытно глядеть в синеватое небо и удивляться, как птицы кричат и кружатся, где стаями, а где в одиночку. Одни камнем падают с высоты на землю, другие скользят на крыльях, третьи, не шевелясь, парят, зорко высматривают добычу. Сколько их здесь? Тысячи!
Через конные дороги и пыльные пешие тропинки то и дело переползают всяких размеров змеи – черные, серые, черно-бронзовые. И опять же: одни ползут, другие, свернувшись клубочками, греются на солнце, подняв головы тюльпанами. Гляди, казак, будь осторожен! У каждой степной змеи свои повадки. Одна укусит человека и сама тут же сдыхает. Другая укусит, клубком совьется и прыгает с подскоками в аршин от земли. Подпрыгнет – упадет, зашипит – снова прыгнет. Такая змея, с серыми крапушками, опасна не только человеку. Чаще же всего здесь встречается змея-кольцо. Длинная, черноголовая, спина горит что бронза, ярко отчищенная. Завидит змея издали казачью телегу – свернется кольцом, как обруч с бочки, и катит следом. Догонит, ударит хвостом по доскам – и в сторону.