Ксения обратилась к Иоасафу. Старец огорчился: "Твоя душа помрачена злобой, молись и уповай, дочь моя, Господь поможет исцелиться". Ну что можно было ожидать от этого святого и по-детски чистого человека? Ксения попыталась внять совету, она молилась и просила, чтобы наступил мир в её душе, но, сама не ведая когда, опять склонялась к старому: "Дай силы, Господи, отомстить самозваному царю и прирождённому злодею, именующему себя Димитрием, ниспошли на него своего небесного мстителя, и за то вечной Твоей прислужницей стану". Пошла Ксения за помощью к другому старцу, Корнилию; тот терпеливо выслушал её и сказал: "Злоба так глубоко вселилась в твоё сердце, что уже не изгонится простой молитвою, её можно вытеснить только добротой". Тогда и стала она ходить в больничный корпус для ухода за страждущими. Преодолевая ужас перед человеческой болью, пересиливая отвращение от гниющей и смердящей плоти, она стойко несла свой добровольный крест, не препоручая его никому другому. Нет, месть её не исчезла, просто потеснилась каждодневными заботами о ближних. Днём они не позволяли думать о своём, а ночью не оставалось ей места в уязвлённом увиденными страданиями мозгу.
Она приблизилась к раненому сотнику. Этот красивый молодец, видать, парень не промах, кружит головы девицам, одна вкруг него так и порхает. Ксения с улыбкой вспомнила Марфу и её неотрывное бдение возле раненого, с такой заботой можно и мёртвого поднять, немудрено, что сотник так быстро возвращается к жизни. Она намеревалась пройти мимо, но тут Данила издал громкий стон. Ксения подошла, потрогала голову и чуть не вскрикнула от боли - с такой силой сжал притворщик её руку, потом притянул и поцеловал в губы.
- Как смеешь, смерд? - возмутилась Ксения.
Данила жарко заговорил:
- Не сердись, царевна! Денно и нощно помышляю о тебе и сдержаться никак не мог, без этого ни за что бы не поднялся. Я весь в твоей воле, прикажи, что хочешь, всё сделаю!
И тут внезапная мысли пронзила Ксению: вдруг это и есть тот самый небесный посланник, о котором столько молилось? Сдержала готовые уже сорваться бранные слова и с интересом спросила:
- Верно говоришь али бахвалишься?
Данила пал на колени и перекрестился:
- Вот те крест, жизни не пожалею, чтобы исполнить твоё хотение!
Ксения горько вздохнула:
- Слышал про мою обиду от подлого Вора?
- Слышал, царевна! - радостно воскликнул Данила. Он не смог сдержать ликования, Ксения не осердилась, не прогнала, но спокойно говорила с ним. Неужели его мечты и желания сбудутся?
На прекрасное лицо Ксении набежала тень, очи вспыхнули яростным огнём, сквозь сжатые зубы вырвалось лишь одно слово:
- Отмсти! - Оно прозвучало как хлёсткий удар, и Данила отшатнулся. - Отмсти за отца, за мать, за брата, за меня! Убей выродка, если он воскрес, принеси его голову и получишь всё, что захочешь.
Убить Тушинского вора, самозваного царя, окружённого сотнями охранников, то дело не шутейное, но влюблённому, известно, море по колено.
- Сделаю, царевна! - выкрикнул Данила без раздумий.
- Клянись! - Ксения поднесла к его губам наперсный крест.
- Клянусь! - как эхо отозвался Данила и прильнул к кресту.
- А это тебе задаток, - она наклонилась и поцеловала его. Оторвалась и чуть слышно прошептала: "Господи, прости меня грешную", но Данила ничего не слышал, на губах горел жаркий поцелуй, в голове стоял дурман. Счастливее его не было человека в эту минуту, так бы вот и прожить оставшиеся дни, не открывая глаз.
- Что же ты делаешь, братка?
Он услышал дрожащий голос Оськи, стоявшего на том самом месте, где только что была Ксения.
- Что же ты делаешь, братка, - повторил Оська с полными слёз глазами, - а как же Марфа?
- Уйди, гад! - злобно выкрикнул Данила и ткнул его в лицо. Ткнул не очень сильно, но у Оськи пошла кровь из носа. Он не обратил на это внимания, такое отчаяние выражала вся его фигура.
- Пошёл вон! - ещё громче крикнул Данила и отвернулся.
Оська шёл, не разбирая дороги. Страшные картины вставали перед глазами: Марфа, то бьющаяся под насильником, то прижимающаяся к Даниле, а то брезгливо стряхивающая с плеча его руку, и сам Данила, насмешливо подмигивающий, то ласкающий Марфу, то целующий Ксению. "Как можно? - вертелось у Оськи в голове. - Почему к нему допускается такая несправедливость? Ведь он не причинил никому зла, Данила и Марфа видели от него только хорошее, и вот какова плата: Марфа всяко выказывает своё пренебрежение и, бесстыдно выкатив груди, льнёт к Даниле, а он... он... Где же глаза у девки? Почему отталкивает того, кто был бы для неё всежизненным рабом и, забыв девичий стыд, прикрепляется к тому, кто сразу бросает её ради другой? Он уже почти смирился с потерей Марфы, силком любить не заставишь, пусть будет счастлива с братаном, и вот тебе на: Данила, понадкусив одно, уже тянется за другим, а Оське снова шиш. Неужели он и в самом деле такое ничтожество, червь, которого можно раздавить, не задумываясь и ничего не почувствовав? Но не червём же он создан, а в человечьем обличье, значит, удел и для него имеется. Вона как с пушки бабахнул и тарасу враз порушил, может, в этом и есть его талан. Что же всё-таки делать? Рассказать Марфе? Да ведь снова осердится, прогонит, как давеча с матерью, ещё и обвинит невесть в чём. Нет, нет, теперь всё станет по-другому, он словит свою удачу, сделает нечто особенное, всем на удивление, пусть потом кусают локти, что не ценили Оську Селевина".
Так он думал, то затаённо, то вслух, бесцельно блуждая по лавре и не обращая внимания на недоумённые взгляды встречных. И вдруг наткнулся на шествующего в храм Гурия Шишкина. Гурий против Оськи втрое больше будет, потому даже не пошатнулся, лишь недовольно спросил:
- Почто мечешься, аки козел бодливый?
Оська припал к его руке:
- Смилуйся, отче, прими душу на покаяние, исповедаться хочу.
Видит старец, малый не в себе - ну, пойдём! Тут и поведал ему Оська о своих обидах: "Научи, отче, что делать, как быть". Слушал его Гурий и радовался: не иначе как провидение их столкнуло, давно искал он пособника для своих дел, как раз такого, бесхитростного и доверчивого. Сказал так:
- Грехи тебе отпускаются, сын мой, обиды разойдутся временем, а гордыню свою умерь, думай не о том, чтобы возвеличиться самому, но чтоб свершить благое деяние для других, хотя бы даже невидное. Оно тебе после во многажды супротив видного зачтётся. Готов ли на такое?
- Готов, отче!
У Оськи аж слёзы на глаза навернулись - первый раз говорят с ним как с человеком и хотят поручить нечто важное. Да он в лепёшку разобьётся, чтобы оправдать доверие.
- Дороговато нам война обходится, людей уже не одну сотню схоронили и ныне к ним столь же присовокупили. 1бсподи, прими их души с миром! - Гурий широко перекрестился. - Ляхи чаю не затем сюда пришли, чтоб людишек класть с обеих сторон, им, окаянцам несытным, злато нужно да серебро. Восхотели наши старцы от них откупиться и души христианские спасти, да воеводы, вишь, заупрямились, им-то что, абы кулаками махать. Тогда надумал наш казначей письмо ляхам послать, дабы прислали они переговорщика об откупе, и надо то письмо тайком снести. Сможешь?
- Смогу, отче!
- Поди, как шустёр. Дело непростое, воевода али кто из махальщиков вызнает, враз жизни лишат и не просто так, а с позором: на стенку повесят и будешь смердящим духом других отгонять. Помысли хорошенько.
- Сделаю, как велишь, отче, не сумлевайся.
- Ну, коли и впрямь сделаешь, будет тебе от людей сбережённых низкий поклон и слава великая, поболе, чем у брата, ибо сказано: славен поразивший врага, но трижды славен спасший друга.
- Доверься, отче, жизни не пожалею!
- Верю, сын мой, да благословит тебя Господь. Теперь запомни: об этой нашей затее никто не должен ведать, никто. Хоть жечь тебя начнут, никому ничего, окромя меня, не сказывай. Поклянись.
- Клянусь, - сказал Оська и приложился к кресту.
От Гурия он выходил уже совсем другим человеком.
Теперь даже Марфа не позволила бы себе пренебрежительно дёрнуть плечом. Вернее, он бы не позволил.
Прошли три бездельных дня, Оська томился и уже начал сомневаться: взаправду ли была та исповедь и последовавший за нею разговор? Ходил возле храмов, надеясь увидеть Гурия или попасться ему на глаза. На четвёртый день столкнулся и, приметив, слабый кивок, последовал за ним.
- Много суетишься, - проворчал Гурий, приведший его в каморку, наполненную разной одеждой, - должен терпеть и ждать, покуда призовут. На-ка, примерь, - и протянул ему старый армяк, изношенный поболее Оськиного. - Вот, вроде в пору. В нём письмо Сапеге. Коли расспрашивать будут, отвечай, ничего, мол, не знаю, всё в письме, а ежели ответ какой от него выйдет, то в полночь каждый нечет день будешь приходить к большому камню, что в Мишутинском овраге, знаешь? - Оська кивнул. - Там наш человек тебя поджидать станет и сведёт, куда надо. Всё понял?
- Когда ж к ляхам идти?
- Сегодня ночью и сходишь. Устроим вылазку, пойдёшь со всеми, а там незаметно сгинешь. Ну, ступай с Богом!
Монастырские огороды находились к северу от крепостных стен, между Круглым прудом и Мишутинским оврагом. Ударили заморозки, на пороге стояли первые морозы - самое время снимать капусту, урожай которой в тот год выдался отменный. Капустное поле стало местом постоянных стычек: здесь встречались заготовители с обеих сторон. Последний раз досталось троицким, которых заманили в засаду. Теперь на очереди были ляхи и к вылазке снарядились заранее: запасли верёвки, мешки, наточили секачи, выслали сторожу и стали дожидаться темноты. Затея готовилась тайно, по наущению Гурия, и лаврские воеводы о ней не ведали. Они в этот день 19 октября урядили свою вылазку на Красную гору с намерением уничтожить стоявшие там вражеские пушки. Сформировали конный и пеший отряды, затаили их у Конюшенных ворот.
На капустное поле вызвались идти клементьевские мужики, с ними и Оська Селевин. Рядом неразлучная парочка - Шилов и Слота. Что, спросили, козлик, тоже капустки захотел? Оська ответил дрогнувшим голосом и застучал зубами, он никак не мог унять нервного озноба.
- Не колотись, паря, - сказал Слота, - колоченного нож первым находит.
Успокоил.
С получением сигнала о движении ляхов клементьевские мужики стали спускаться по верёвкам и пробираться к капустному полю. Собрались, отдышались да как кинулись на потравщиков. Полетели воровские головы, как качаны, страшными воплями огласилось ноле, так что стало слышно далеко вокруг. Троицкие воеводы решили не медлить и повели свои отряды к Красной горе.
Оська тем временем, стараясь быть как можно незаметнее, начал двигаться в сторону Мишутинского оврага и на краю поля столкнулся со Слотой.
- Ты куда это? - спросил тот, увидев пустой мешок. - В овраге окромя репья ничего не растёт.
Оська растерялся, не зная, что сказать.
- Ну-ка вертайся назад, - приказал что-то заподозривший Слота.
- Да я... мне надо... - замялся Оська.
- Коли надо, садись прямо тута, огороду от этого только...
Он не успел договорить и, охнув, опустился на землю. Какая-то тень мелькнула рядом и прохрипела:
- Беги, дурак, куда бежал.
Оська, не чуя ног, бросился к оврагу.
В составе конного отряда, высланного Долгоруким к Красной горе, была сотня Данилы, которой по отсутствию сотника командовал Михайла Брехов. Как ни спешили всадники, внезапного наскока не получилось: ляхи, встревоженные криками на капустном поле, выскочили из своих закопов. Пока судили-гадали, сторожевики упредили о выходе троицких из крепости, и они бросились к боевым местам. Горячие расчёты сумели изготовиться и пальнуть по приближающимся всадникам. Хоть стреляли в темноту, наугад, заряд пришёлся в гущу отряда и положил многих. Скакавший впереди Брехов оказался в отрыве от своих, однако коня сдерживать не стал. До пушек, изрыгающих смертоносный огонь, оставалось уже недалеко, нельзя было допустить, чтобы они продолжали разить товарищей.
- Вперёд! - приободрил он немногих, что находились рядом.
Жолнеры из отряда прикрытия спешно образовали линию у батареи. Брехов направил коня в замеченный разрыв. Один из жолнеров вздумал преградить ему путь и бросился туда с копьём наперевес. Брехов отбил копьё и обратным движением сабли раскроил бедняге голову. Ещё двое пало под его саблей, на очереди был теперь орудийный расчёт. Пушкари, увидев грозящую опасность, побежали наутёк. Лишь один, замешкавшийся, поплатился за свою медлительность и лёг прямо у зарядного ящика. Но на их место уже спешили другие, готовые сразить горстку прорвавшихся всадников, и те быстро таяли под натиском врагов. Вскоре вокруг Брехова не осталось ни одного из своих, он понял, что и ему не миновать их участи, если только не подоспеет отставшая часть сотни. Нужно было думать о том, как подороже продать свою жизнь. Двумя конскими прыжками подскочил он к горевшему костру, выхватил из неё горящую дровину и бросился к зарядному ящику. Путь ему преградил конный лях в стальной кирасе. Брехов ткнул огнём в конскую шею, конь всхрапел, взвился на дыбы и с тяжёлым звоном свалил седока. Путь к ящику оказался свободен. Брехов хотел было с хода забросить в него огонь и проскочить мимо, но, к несчастью, ящик оказался закрытым. Пришлось спешиться и открыть, эта задержка стоила ему жизни. Как ни прыток был его конь, но не успел он сделать двух скачков, как сзади грохнуло, Брехова ударило тугой волной и бросило оземь. Больше он уже ничего не помнил. Подоспевшим товарищам осталось только забрать погибших и отправиться назад под защиту крепостных пушек.
Вылазка окончилась явной неудачей. Убитых и раненых было много, а успехов, кроме одной покалеченной пушки, никаких. Особенно горевали о мужественном Брехове: кабы не он, даниловская сотня потеряла бы ещё больше людей. Его принесли в лавру на последнем издыхании, ввиду особой благости постригли в монахи и тут же предали Тому, кому посвятили. Ещё взволновались бегством Оськи Селевина, о чём поведал очухавшийся Слома. К подвигам и смерти храбрых привыкли, к предательству ещё нет. Потому и взволновались.
Оську продержали два дня в земляной яме, прикрытой деревянным щитом. Шёл дождь, сверху лило, стенки ямы осклизли, дно превратилось в сплошное месиво. Армяк с письмом отобрали, взамен швырнули какую-то рогожу. Оська дрожал от холода, "еройство" оборачивалось тяжкими муками. А польские воеводы обсуждали в это время полученное письмо. Лисовский был по-прежнему неколебим: никаких переговоров, только безоговорочная сдача.
- Эта денежная бестия честного воина всегда обманет и предложит вдесятеро меньше против того, что имеет. Когда ж войдём в крепость сами, заберём всё. А войти надо, за тем и посланы, ибо Троицкая обитель - прибежище еретиков, покуда сию навозную кучу не разгребём, она на всю округу смердеть будет.
Такие мысли Лисовского гетман разделял, но присовокуплял к ним и другие: месяц прошёл без видимых успехов, под стенами легли сотни людей, наступает зима, как содержать войсковую ораву на уже разорённой земле? Не лучше ли удовлетвориться предложенной частью и поспешить в другие края, хотя бы на зиму?
У Лисовского новые доводы:
- Троицкая крепость на последнем издыхании, ещё две вылазки, подобные вчерашней, и у неё не останется воинов. И потом, через каких-нибудь пару недель крепостные стены падут сами, ясновельможный пан о том хорошо знает.
Это так, в ход пущена главная уловка, о которой мало кому известно. Наверно, действительно неразумно прекращать игру, имея на руках такой козырь. Прикинули ещё и на предложение казначея составили ответ: никаких откупов, крепость должна быть сдана на предложенных ранее условиях. Если поможете открыть ворота, лавре вреда не будет, не тронем ни храмов, ни имущества. Иначе камня на камне не оставим и всех предадим лютой смерти.
Оську вытащили из ямы, накормили, обогрели и вернули армяк - неси, дескать, как принёс. Оська дождался условленного срока и пошёл к большому камню. Происшедшее он не шибко понимал, мысли были заняты другим: жив ли Слота, успел ли рассказать о стычке на капустном поле и как можно будет объяснить своё отсутствие. По мере приближения к оврагу, становилось всё более страшно. Его, как всякого робкого человека, могло хватить в лучшем случае на порыв, одноразовое действие, но не на ежечасное мужество. Оставалось только надеяться на заступничество Гурия.
Шёл надоедливый мелкий дождь, ноги разъезжались. Оська несколько раз плюхнулся, вздымая брызги из пожухлой вымокшей травы. В овраг же, к большому камню, пришлось прямо-таки съезжать, цепляясь за кусты. Здесь его уже ждали.
- Шумишь, будто медведь в чащобе, - недовольно сказал знакомый хриплый голос. - С чем пришёл?
- С письмом, - испуганно ответил Оська.
- Где оно?
- В армяке зашито.
- Сымай.
Оська стянул армяк, сырая тьма сразу схватила его в холодные лапищи, поневоле пришлось клацнуть зубами.
- Ничё, щас успокоишься, - сказал встречающий, принимая армяк. Сделал шаг навстречу и коротким движением всадил нож прямо в робкое Оськино сердце.
Тот свалился, даже не охнув.
Сапега, чтобы придать весомость посланному ответу и подвигнуть обратившихся к нему на решительные действия, приказал усилить канонаду. Пушки стреляли безостановочно и произвели значительные разрушения. Сгорели амбары и многие деревянные строения, досталось и храмам, более всего печалились о повреждении иконостаса Успенского собора: одно ядро, пробив кровлю, попало в деисусный ряд, другое угодило в икону Богородицы - её печальные глаза скорбно глядели на плачущих из-под обломков. Плач и стенания слышались отовсюду.
Скорбели о невозможности послать известие в Москву и просить о помощи, ибо поляки перехватывали всех гонцов. А чтобы осаждённые не смели надеяться, тут же являлись под стены с насаженными на пики головами несчастных посланцев. Лаврский пономарь пробовал было успокоить отчаявшихся своими видениями. Явился ему во сне преподобный Сергий и просил передать братии, чтобы более не хлопотали о помощи, он-де послал в Москву своих учеников - Михея, Варфоломея и Наума. "На чём же ты послал их, отче?" - спросил бесхитростный старец и услышал ответ: "Ваш конюший по недостатку корма выгнал трёх слепых лошадей, на них и сели мои гонцы, но ты не беспокойся, они полетели пуще ветра, никаким панским скакунам не угнаться". Пономарю верили и не верили - со сна какой спрос? Но тут явился какой-то пленный пан и подтвердил: точно, ночью выехали из лавры три монаха на клячах, их пытались догнать, и всё тщетно, только своих коней измучили. Правда, никто того пана не видел и разыскивать не пытался из опасения разрушить и без того слабую надежду.