Иоасаф, думая укрепить дух осаждённых, совершил 23 октября всеобщий молебен в память Иакова, брата Господнего во плоти. Много бед выпало на долю этого великомученика, прежде чем он удостоился святости, о том же говорил Иоасаф: нынешние испытания ниспосланы для проверки твёрдости нашей веры, потому их надо преодолеть с мужеством и упованием на Великое Заступление. Слабый голос старца дрожал от глубокой печали, когда он произносил молитву сострадания:
"Душа моя среди львов: я лежу среди дышащих пламенем, среди сынов человеческих, у которых зубы - копья и стрелы, а язык - острый меч. Они дают в трапезу желчь и жажду утоляют уксусом..."
Неожиданно голос старца окреп, он грозно воскликнул:
- Да будет эта трапеза сетью им и мирное пиршество западнёю! Да помрачатся глаза их, чтоб не видеть, да расслабятся навсегда чресла их!
Моление шло до глубокой ночи, а на рассвете, во время короткого забытья случилось пономарю новое видение: явился преподобный Сергий и упредил, что ныне ляхи нападут на Пивной двор, и будет этот приступ зело тяжёл. Воеводы отнеслись к сообщению без доверия: мало ли что может пригрезиться старцу после усиленного моления? Не то Иоасаф: приказал воинам-инокам быть наготове и объявил по лавре великое бдение.
И ведь неспроста случилось это сновиденье. Накануне в воровском стане гуляли всю ночь напролёт: казаки из отряда Епифанца вернулись с дальнего разбоя и привезли несколько засмолённых бочек со ставленым мёдом. Первую пустили на распроб, вторую на утеху, остальными чёрт распорядился. Прослышали, что у литовских соседей есть знатный питух и предложили посостязаться со своим, казачьим. Литовцы откликнулись быстро, примчались, как по тревоге во главе с ротмистром Брушевским. Велик и дороден был этот пан, с животом наподобие многовёдерной бочки. Казаки выставили против него маленького и тщедушного Тишку. Литовцы сначала даже обиделись - не на посмешку ли? Их с трудом успокоили, пообещав щедро одарить победителя. Ареной для состязания послужила каменная пустошь, соперников усадили за большим валуном, поставили мерные штофы о двенадцати чарок, назначили судей.
Брушевский начал резво, чарки без бульканья мгновенно исчезали в его чреве. Короткие перерывы заполнялись хвастливыми речами:
- Скажу не хвалясь, много довелось мне похлебать разного зелья. Вино, судари мои, как женщина, у каждого свой вкус и норов. От одного спать тянет, от другого в пляс идёшь, от третьего тоже спать, но не в одиночку, от четвёртого кулаки наливаются, от пятого отвага закипает, от шестого дурь выплёскивается - кому как повезёт.
- А за наш мьёд шо пан каже?
Брушевский пренебрежительно махнул рукой.
- Эта сладковато-горькая водица не для доброго рыцаря, от него лишь брюхо пухнет да трава жухнет, - после нескольких приёмов он с отвращением отбросил чарку. - Что за питье, по-куриному? Будем пить полным горлом, - и опрокинул в себя штоф.
Тишка молча последовал его примеру. По сравнению с этим вальяжным и громогласным паном он вообще выглядел очень неприметно, как перепёлка перед токующим фазаном. И всё же его отставание было не слишком большим. Если бы ещё не частые отлучки, которые он совершал для своих вполне понятных дел. Брушевский смеялся:
- Мой маленький бедный казачок изливает больше, чем пьёт. Друзья, расчистите место, уберите камни, а то его брызги и сюда долетают.
Постепенно, однако, "сладко-горькая водичка" давала себя знать - язык у пана будто задеревенел и уже не ворочался с прежним проворством, движения сделались вялыми, а ноги, когда он решил последовать Тишкиному примеру, заметно подгибались и переставлялись с трудом. Тишка же вёл себя как ни в чём не бывало и по-прежнему резво, наподобие зайца, сигал из-за валуна. Казаки, знакомые с его привычкой, смеялись:
- У него, верно, кишек нет, одна труба: что пьёт, напрямую льёт. Потому мёд ни в кровь нейдёт, ни в голову не шибает. У пана другое дело, в евонном брюхе недолго и заплутать.
Трудно сказать, насколько справедливыми были эти рассуждения, но чаша весов в питейном поединке постепенно склонялась в Тишкину сторону. Брушевский, хоть и с трудом, это понимал, а поскольку проигрыша никак не ожидал, озлился и стал задираться.
- Что за дрянь вы мне подсунули? От неё сушится горло, мокнет селезёнка и возмущается печень. О, мои нежные потроха, привыкшие к мальвазии, рейнскому и романее, каким испытаниям приходится подвергать вас в этой варварской стране!
- Твоя милость на дурь потяглась? - удивился кто-то из казаков.
- Как смеешь, хлоп? - Брушевский хотел было вскочить с места, чтобы наказать насмешника, но это ему не удалось, так и сидел, беспомощно качая ногами.
- Кончай чёрта нянчить, - продолжил тот же насмешливый голос, - Пивной двор рядом, иди и добывай себе питье, коли наше не по ндраву.
- Давно добыл бы, кабы не трусливый сброд, - в сердцах вскричал Брушевский и обвёл руками обступивших казаков, - трясця на вас!
Казаки не на шутку озлились, закричали сердитыми голосами:
- Ой, щоб тоби самому лихо!
- Ходи сюды, навчу, як казакив позорить.
- Пье чужое тай дурно каже. И десь такий рот поганый достал? Не вначе гетьман в награду дал...
Брушевский потянулся за саблей, тут и руки ему отказали. Литовцы, видя своего начальника в столь жалком состоянии, бросились на выручку. Сабли обнажились и были готовы пойти в ход. Но вовремя явился Лисовский, знавший о казацкой гульбе и её обычных последствиях. Хитрый, как раз по фамилии, пан бесстрашно разорвал казацкий круг и поклонился:
- Мир честной компании.
Вокруг зашумели обиженные голоса.
- Спокойно, братцы, лучше угостите медком. - Ему поднесли кубок. Лисовский выпил до дна и поднял над головой, показывая, что не оставил ни капли. - Хорош, такой отвагу любит, только не друг против дружки, а вон там, на крепостных стенах.
- Мы цому пану и кажемо: ходи до Пивного двора.
- Он и пойдёт, ежели вы поддержите, казаки не привыкли за чужие спины прятаться, так ведь?
- Так, батько, так, вирно гутаришь...
Лисовский повернулся к Брушевскому:
- А ты что скажешь, пан забияка, готов ли показать свою смелость?
Брушевский ответил не очень внятно, но достаточно твёрдо:
- Твоя милость напрасно сомневается, я хоть сейчас поведу своих людей на приступ и первый взойду на крепостные стены.
- Сейчас не надо, ибо скоро начнёт светать, а в следующую ночь - пожалуй. Первому, кто взойдёт, выйдет великая награда, от меня и от гетмана. А поскольку будете действовать вместе, хочу, чтоб наступил мир и согласие. Прошу наполнить чарки.
Пошла гульба по новому кругу. Сначала пили, с опаской поглядывая друг на друга, прикидывая, кто в накладе, кто с барышом. Потом обиды растопились, стали чокаться да обниматься, а со светом уже никаких победителей не стало, всех одолел ставленый мёд и уложил рядком.
На следующий день Лисовский привёз пану Тышкевичу бочку казацкого мёда и попросил, когда настанут сумерки, пошуметь со стороны Служней слободы. Тышкевич пренебрежительно глянул на привоз, показывая, что шуметь не из чего. Лисовский успокоил, пообещав вдесятеро больше. Тогда пан согласился и стал выводить своё воинство под восточные стены. Движение было сразу же замечено, Долгорукий приказал усилить оборону этого участка, не преминув позлословить насчёт вещих старческих снов. На первый взгляд такое отношение было вполне оправданным, потому что вечером Служняя слобода огласилась громкими криками и пушечной пальбой. Долгорукий поспешил туда, но Иоасаф приказал своим стоять на прежнем месте и смотреть в оба.
Сон пономаря оказался вещим: в полночь дозорные на звоннице Духовской церкви заметили приближающиеся под покровом глубокой темноты неприятельские отряды. Заметили и зазвонили в сполошный колокол. Лавра мгновенно пришла в движение. Нападающие, уже не таясь, с громкими воплями бросились к Пивному двору. Крепостные пушки начали стрелять наугад, пушкари, не видя результатов своей стрельбы, заволновались. К тому же их немало смущал быстро приближающийся шум битвы. Защитники острога, с которого начинался Пивной двор, были быстро смяты, немногие из уцелевших рассказывали о несметном числе нападавших. Те на этот раз действовали с отчаянной решимостью, и первые уже готовились взойти на крепостные стены. Страх и отчаяние стали овладевать осаждёнными, зато враг, видя быстрый успех, предался безудержному ликованию. Облили смолой и зажгли острог с бондарней Пивного двора, думали этим облегчить приступные действия, но себе навредили больше: пламя нескольких ярких костров хорошо осветило колонны нападающих, у троицких пушкарей появились отчётливо видимые цели. Теперь их пушки стреляли почти в упор и нанесли передовым ляхам такой урон, что они смешали боевые порядки.
Защитники заметно приободрились, высланные вперёд метатели забросали бомбами прорвавшихся, и те попятились назад, невзирая на угрозы и строгие приказы своих начальников. Напрасно бушевал рвущийся вперёд (Грушевский; оставленный с горсткой своих воинов, он вынужден был отступить. Казаки, назначенные ему в поддержку, замешкались на Пивном дворе. Кто-то вышиб затычку из бочки с хвалёной романеей, стали пробовать, интересно же. И так увлеклись, что идти за крикливым паном уже не хотели. Брушевский не сразу смог разыскать своё войско, рассыпавшееся между винными бочками, удалось собрать лишь небольшую часть, на них и обрушил ротмистр всю злобу и отчаяние воина, упустившего скорую победу. Достигнутый вчера пьяный мир оказался непрочным.
- Трусы и пьяницы! - орал ротмистр. - Вы растратили доблесть в воровстве, а честь утопили в вине и стали хуже куриц: те бегут от ястреба, вы же от ворон и монастырских крыс. Удружил мне пан Лисовский, нечего сказать, со своими славными жолнерами я давно был бы уже в крепости и сам Долгорукий облизывал бы мои сапоги, моля о пощаде. Ничего, скоро вас всех прогонят за ненадобностью, ждать недолго.
Не всё понимали казаки в речи литовского ротмистра, но о смысле догадывались точно и стали сужать вокруг него кольцо. Грозные лица не оставляли сомнения относительно решительности их намерений.
- Ну же, ну же! - не унимался тот. - Не смогли проявить храбрость с врагом, так решили отыграться на ротмистре. Что ж, то вам под силу, мне с вашей сворой не совладать. Но с десяток уложу на месте, это точно. Ну-ка, кто смелый, подходи!
Распалённые боем и вином казаки не стали слушать упрёков, несколько буянов подскочили к Брушевскому, размахивая саблями:
- Замолчишь ли ты, литвяк поганый, али роги тебе обрубить?
Громче всех изгалялся Тишка, вчерашний питейный победитель. Поскакал на одной ножке и пропел:
Косопузая литва
Обожралася пшена,
Воевать до нас ходила,
Только кучи наложила!
Это старая ребячья дразнилка, сложенная порубежными казаками, ею часто задирали беспокойных соседей. И хотя ныне казаки с ними вроде как в союзе, но у вражды, известно, долгая память. Тишка подскочил совсем близко и завопил ещё громче. Его поддержал какой-то охальник. Брушевский, в одной руке сабля, в другой пика, с обеими управлялся отлично, ткнул одного в руку, другого рубанул по голове, они с криками отскочили. Тишке досталось саблей, он визжал, размазывая по лицу кровь. Вряд ли после такого уцелел бы задиристый ротмистр, на его счастье поблизости опять оказался Лисовский.
- Кончай озоровать, казаки! - крикнул он. - Чем не люб вам ротмистр? Может быть, он прятался за ваши спины или оставил вас в бою?
Среди казаков послышались голоса:
- Пан храбрый вояка, но язык у него поганый...
- Дурной пан, без розума, як пьяный кочет...
- Пусть твоя милость заберёт от нас цею проказу, бо на неё руки чешутся...
Лисовский поднял свой бунчук:
- Тише, казаки! Я дал вам доброго водыря, али без него будет лучше?
- Лучше, лучше... Мы до сей поры без литвяков воевали, твоя милость знает как... И на стенку сами полеземо, хучь зараз...
- Что ж, ваша воля, казаки, готовьтесь к приступу!
Но тут вмешался казацкий атаман Епифанец:
- Здесь стало светло как днём, троицкие пушкари пристрелялись, дозволь отойти отсель и, вдарить с другой стороны?
- Делайте, как знаете, только поспешите, чтоб кончить дело до света.
Оно и правда, бой продолжался уже несколько часов, и небо над лаврой как будто засерело. Раздались звуки команд, казаки стали разбираться по сотням, Епифанец собрал начальников и указал, кому в какую сторону идти. Сотни начали движение. В крепости тоже что-то почуяли, перестали стрелять, на поле битвы установилась настороженная тишина. Лишь вдали, со стороны Служней слободы, по-прежнему слышались неясные, ленивые звуки. Для защитников эта внезапная передышка как подарок судьбы. Много их полегло в ночном бою, особенно воинов-иноков. На стенах образовалось немало пустых участков и, если бы враг направился туда, единственным препятствием ему служили бы тела павших. Иоасаф послал к Долгорукому за помощью. Тот, однако, твёрдо держался своей мысли, что наступление на Пивной двор лишь отвлечение от главного удара. Доказательством служила наступившая там тишина и не утихающая пальба с востока. Перекидывать силы на противоположные стены он не стал. "Передай святому отцу, - сказал он посланцу, - что у него уже закат, пусть усерднее молится о наших душах, здесь предстоит теперь жаркое дело". Узнав об очередном отказе, Иоасаф приказал выводить на стены свой последний резерв и кротко вздохнул:
- С надеждой и упованием предадимся в Божии руки, это наша единственная защита.
Казаки, сделав глубокий охват, нацелились на две соседские башни, Водяную и Келарскую. Они тихонько копились перед ними, терпеливо поджидая отставших, наконец, по негромкому свисту бесшумно двинулись вперёд. И вдруг небо перед ними озарилось лучами появившегося солнца, сквозь предутреннюю дымку проявилась неожиданная картина: боевые площадки крепостных стен на всём протяжении от Водяной до Келарской башен были заполнены монахами в парадном облачении, с иконами и хоругвями. Над ними вились слабые дымки от свечей и кадильниц. Скорбно и сурово звучало молитвенное пение:
"Восстань, Боже, защити дело Твоё от врагов Твоих; да будут они, как солома перед ветром. Погони их бурею Твоею и приведи в смятение, да посрамятся они на веки и погибнут".
Ударили колокола лаврских храмов, их благовест слился с человеческими голосами в одном торжественном звучании. Поражённые увиденным передовые казаки остановились, шедшие за ними пали на колени и принялись креститься. Заметив это, Иоасаф дал знак, по которому наступила тишина, и сказал несколько слов из покаянного псалма. Монахи на стенах согласно повторили за ним:
- Избави меня от кровей, Боже, Боже спасения моего, и язык мой восхвалит правду Твою!
Повторили другой раз, третий, четвёртый... Их поддержал кое-кто из казаков, сначала шёпотом, потом громче, громче. Постепенно к ним стали присоединяться новые голоса, и вот уже на всю округу гремело:
- Избави меня от кровей, Боже...
Этот хор некому было унимать, ибо казацкие начальники тоже опустились на колени и включились в общий молебен. Атаман Епифанец, зная упрямый нрав своих вояк, только беспомощно развёл руками, и сам Лисовский, которому приходилось встречаться с беспричинными проявлениями благочестия у разбойной вольницы, стеганул коня и умчался в лагерь.
Тем и завершился казацкий приступ. В то утро с обеих сторон более не прозвучало ни одного выстрела. Казаки чинно отошли, монахи без страха отворили крепостные ворота и вышли на поле ночной битвы, чтобы позаботиться об убитых и раненых.
В числе прибранных оказался казак Тишка. Его, потерявшего много крови, принесли в лавру почти бездыханного, но после забот отца Корнилия и его молодых прислужников он быстро пришёл в себя и стал по привычке визгливо ругаться. Более всего доставалось Брушевскому, а с ним и всем поганым иноверцам, посягающим на казацкую честь. Монах Афанасий пытался настроить крикуна на мирный лад, его интересовали причины неожиданной набожности, проявленной казаками в утреннем приступе.
- Казак, он как малое дитё: чист сердцем и для Божьего слова завсегда открытый, - объяснил Тишка, - ему только добрых пастырей не хватает. А где их взять, если литвина сверху пережимает? Особливо когда зловредная, навроде того пана... - Свернул всё-таки на своё и, зыркнув по сторонам, шепнул Афанасию: - Слышь, брат, сведи меня к воеводе, научу, как Брушевского словить, он много чего знает.
С Долгоруким Тишка повёл себя хитренько, словно ведал об его задиристом нраве, рассказал о поношениях литовского пана, от себя ещё немало чего прибавил и так разозлил воеводу, что тот готов был хоть сейчас бежать на поиски обидчика. Осторожный Голохвастов принялся остужать князя; собаке, сказал, вольно и на владыку лаять, а Тишка нового маслица подлил: грозился-де пан скоро всех казаков за ненадобностью прогнать, не иначе как что-то пакостное удумали злодеи, и казакам то обидно, что паны своё гнут, от них замышления утаивая. Видя, как Голохвастов недоверчиво качает головой, Тишка обратился к нему:
- Напрасно твоя милость сомневается, дело верное: Брушевский со своей хоругвью у оврага стоит, я ваших людей прямо к панской лежанке подведу, он и пикнуть не успеет.
- Уж больно ты настырен, - тяжело вздохнул Голохвастов, - твоя-то в чём корысть?
Тишка показал на окровавленные тряпки.
- Хочу со своим обидчиком свидеться. Пан дюже гордый, может, чего не схочет сказать, так пущай ваши милости мне его отдадут для разговора. Вот и вся моя корысть.
Как ни сомневался Голохвастов, но, видя, что не остудить ему князя, пошёл готовить ночную вылазку. С наступлением темноты к Мишутинскому оврагу вышло два отряда. Один возглавил сам Долгорукий, с ним и Тишка, которому приказали молчать, чтоб до времени не спугнуть врага. Второй отряд, совсем маленький, двинулся левее. Задача у него была простая: воспрепятствовать подходу ляхов с Красной горы, а как выполнить сию задачу малым числом, на то у него имелось своё средство. До польского лагеря добрались без происшествий, там, после сегодняшней ночной битвы, нападения не ждали, к тому же ещё не кончились запасы разграбленного Пивного двора - в общем, гуляли. Брушевский принимал у себя стоявшего по соседству ротмистра Суму. Хозяином он оказался никудышным: всё время бахвалился и ругался, не давая гостю раскрыть рта. Тот и сам был не прочь наплести три короба, да глоткой не вышел, все его попытки перекрывались мощными раскатами говорливого пана, так что оставалось только маяться и молчаливо злиться. Под конец не выдержал Сума:
- С тобой только по лесу ходить, никогда не заплутаешь.
- Это так, мою глотку на десять вёрст слышно, - похвалился Брушевский и гаркнул так, что палатку напружило. Выругался Сума и отправился восвояси.