Для других имя Загоскина олицетворяло живого классика. Вот с каким искренним пиететом обращался к нему известный исторический прозаик того времени, главный редактор журнала "Сын Отечества" К. П. Массальский: "Весьма бы поддержали вы, милостивый государь Михаил Николаевич, "Сына Отечества", подав ему помощь. Эта помощь – все равно, что стотысячное войско. "Сын Отечества" сделался бы втрое, вчетверо сильнее, если бы вы украсили его хоть раз вашим именем. Обрадуйте меня присылкою повести или какой угодно пьесы".
Но вернемся к включенным в настоящий однотомник повестям и роману "Искуситель", встреченному также прохладно многими критиками, хотя и при его оценке мнения оказывались диаметрально противоположными.
Популярнейший журнал того времени "Библиотека для чтения" считал, что "роман Загоскина составляет всегда радостное событие в нашей литературе", и сравнивал его "Искусителя" с романом Лажечникова "Ледяной дом".
Опубликованный в 1838 году роман "Искуситель" стоит несколько особняком в творчестве Загоскина, хотя по своей "готической" стилистике он и связан с циклом повестей под общим названием "Вечер на Хопре". В этих небольших повестях (вместе со вступлением их семь) проявляются одновременно различные стороны дарования Загоскина. В самом начале он от имени рассказчика объясняет свою привязанность к "страшным" историям и загадкам: "Не могу описать, какое неизъяснимое наслаждение чувствую я всякий раз, когда слушаю повесть, от которой волосы на голове моей становятся дыбом, сердце замирает и мороз подирает по коже". При этих словах невольно вспоминается подросток-книгочей Миша Загоскин, захваченный чтением любимой Анны Радклиф. Однако в своих повестях Загоскин, учитывая успехи просвещения и растущий рационализм века, не рискнул открыто возрождать "готическую" литературу ужасов. Недаром и "Библиотека для чтения" спустя два года прямо заявляла, что и "в Париже ужасы уже не в моде".
Тем не менее для России время такой "неистовой" литературы ещё не прошло окончательно. В 1828 и в 1831 годах появляются близкие по духу и приемам повествования циклы повестей-рассказов А. Погорельского "Двойник, или Мои вечера в Малороссии" и Н. В. Гоголя "Вечера на хуторе близ Диканьки". В 1834 году вышел в свет и нашумевший "готический" роман Н. И. Греча "Черная женщина".
И все же, чувствуя уязвимость своей позиции, Загоскин вначале оставляет читателю возможность двоякого объяснения происходящих событий – и мистического, и рационального, а в повести "Белое приведение" вообще разоблачает мистификацию. Это, очевидно, и позволило Аксакову утверждать, что "все семь вечерних рассказов на Хопре имеют страшное содержание, которое, впрочем, никого не испугает, а разве иногда рассмешит. Хотя все они написаны тем же прекрасным и живым языком, но область чудесного, фантастического была недоступна таланту Загоскина". С этим утверждением трудно согласиться. Тема иррационального объяснения таинственных происшествий, о которых рассказывают участники вечерних посиделок в старинном загородном доме отставного офицера Асанова, мистика по натуре, нарастает крещендо, и последний рассказ цикла уже смыкается с труднообъяснимой реальностью, когда все слушатели оказываются во власти настоящего ужаса: "И подлинно, мы все как полоумные бежали по коридору, спотыкались, падали и давили друг друга". Добродушный автор на этот раз позволяет себе взять реванш у скептиков, как персонажей, так и читателей.
Бой скучному рационализму дан и в опубликованном в 1838 году романе "Искуситель". Здесь мефистофелевское начало автор отождествляет с тлетворным западным влиянием, отвергающим и унижающим традиционные ценности российского общества. В будущем споре западников и славянофилов Загоскин бескомпромиссно принимает сторону последних, став их идейным предтечей.
В романе немало автобиографических моментов, и село Тужиловка списано с родного загоскинского имения Рамзай, но это не сентиментальное воспоминание детства – "Искуситель" относится к числу наиболее тенденциозных и откровенно полемических произведений Загоскина. Нашу оценку подтверждает и высказывание самого автора: "Я писал его с чистым намерением, в том смысле, что предметом моим было бороться с новыми идеями, которые наводняют наше отечество, – идеями, разрушающими порядок, повиновение к властям, к закону…"
Думается, что неправомерно видеть в "Искусителе" неудачный опыт создать подобие "русского Фауста". Все-таки роман был менее философичен, чем злободневен в идейно-политическом отношении. В этом аспекте "Искусителя" можно рассматривать как своеобразную предтечу "антинигилистских романов" Писемского и Лескова. Определенная параллель возникает между "Искусителем" и "Бесами" Достоевского.
"Я считаю святой обязанностью не угождать духу времени, а говорить то что внушает мне совесть и здравый смысл, которого французские либералы и русские европейцы терпеть не могут" – такая идейная бескомпромиссность Загоскина и его граничащий с ксенофобией "жесткий" патриотизм отталкивали не только людей противоположных воззрений, но и даже некоторых его единомышленников. Поэтому не удивительно, что роман "Искуситель" был холодно принят даже С. Т. Аксаковым, хотя выше мы уже приводили отзывы печати, сравнивавшие "Искусителя" с великолепным романом Лажечникова "Ледяной дом". И. А. Крылов также писал Загоскину в конце 1838 года: "Я слышу чудеса о вашем новом романе "Искуситель".
Любопытно, что в целом эту реакцию подтверждает год спустя и сам Белинский: "Появление каждого нового романа г. Загоскина – праздник для российской публики".
В "Искусителе", этом "ярко романтическом" произведении, как оценили его в нашем современном литературоведении, бросается в глаза, конечно, гофмановская стилистика. Существует несомненная генетическая связь между бароном Брокеном, приехавшим "погостить" в холодную Москву из теплых, заморских краев, и булгаковским Воландом.
Силу романа, на наш взгляд, ослабляет поспешная морализаторская развязка. Бесспорно и другое обстоятельство – отрицательные герои, конечно, против воли автора получились намного более яркими и живыми, чем герои, выражающие авторское кредо. Так что, как видим, проблема создания положительного героя была камнем преткновения для литераторов во все эпохи.
После повестей на современную тему – "Официальный обед" и "Три жениха" – Загоскин пишет и роман аналогичной тематики – "Тоска по родине" (1839), действие в котором в отличии от повестей происходит большей частью за рубежом.
В 1840-е годы после романа "Кузьма Петрович Мирошев" (1842) начинается определенный спад в творческой деятельности Загоскина, хотя внешне он сохраняет литературную активность. Последними его историческими романами стали "Брынский лес" (1846) и "Русские в начале осьмнадцатого столетия" (1848), а из комедий – "Поездка за границу", "Женатый жених", "Заштатный город". Однако все эти произведения уже не играли заметной роли в текущем литературном процессе.
В чем же причина творческого кризиса даровитого писателя? Во-первых, Загоскин, как и многие российские литераторы того времени, отождествлял образ просвещенной монархии с бюрократическим стилем николаевского самодержавия, и, какими бы высокими патриотическими и духовными идеалами они ни руководствовались, такое непонимание действительности вело их к идейному ретроградству и творческому бессилию. Загоскин не дожил до Крымской войны, впервые так наглядно обнажившей пороки самодержавно-чиновничьего государства, ушел из жизни в 1852 году, не испытав краха своих мировоззренческих иллюзий.
Мы-то теперь знаем, что именно в эпоху Николая I были посеяны семена всех последующих социальных катаклизмов и был упущен последний шанс сблизить Россию с Европой в направлении необходимого общественного и экономического прогресса. Но среди современников Загоскина только единицы понимали соотнесенность николаевского правления с историческим ходом мирового развития. Так что суженное понимание патриотизма Загоскина – не его вина, а его беда. За заблуждения гражданина приходится расплачиваться художнику.
И все же многие упреки в адрес Загоскина нам кажутся преувеличенными и не учитывающими характера самого общества. Примером такой предвзятости может служить мнение журнала "Мир божий": "Он идеализировал народ, но не народ действительный, которого он не знал, а народ какой-то театральный, народ милых старинных опер и наивных пасторалей". Конечно, более критический взгляд Загоскина на окружающее усилил бы идейное воздействие его творчества на общество. В защиту Загоскина, правда, скажем, что интуитивно он стремился выйти за рамки официозных концепций и проявить широту взгляда. Поэтому прав был известный исследователь русского романтизма И. И. Замотин, считавший, что, "поэтизируя свою национальную старину с её внешней и внутренней стороны, М. Н. Загоскин, однако, не впадает в узкий патриотизм и национальную исключительность".
Не исключено: полному раскрытию творческих возможностей Загоскина помешало то обстоятельство, что литературная судьба его сложилась во внекарамзинской традиции и соответственно с большим трудом вписывалась в современный ему литературный процесс. Он не принадлежал ни к пушкинскому кругу литераторов, ни к официозному лагерю "правых демократов" Булгарина и Греча. Не сложились у него отношения и с вождем третьего литературного направления – Николаем Полевым. Хотя, казалось бы, общительный и добродушный нрав Загоскина давал ему возможность быть в центре литературной жизни; да и людей он не чуждался. Недаром в течение четырех лет возглавлял Общество любителей российской словесности. Получив письмо по театральным делам от тогда ещё малоизвестного прозаика Р. М. Зотова, Загоскин торопится откликнуться: "Почтеннейший Рафаил Михайлович! Спешу отвечать на письмо ваше – мне и самому весьма приятно возобновить хотя б через переписку прежнее знакомство наше".
Узнав о трагической кончине Пушкина, Загоскин в письме к Вяземскому чистосердечно выражает свое отношение, основанное на понимании истинного значения пушкинского вклада в отечественную культуру: "Я точно оплакиваю вместе с вами Пушкина; я никогда не был в числе его близких друзей, но всегда любил его, как честь и славу моего отечества".
Последним значительным произведением М. Н. Загоскина, снова порадовавшим читателя, стали четыре выпуска этнографически-бытовых очерков "Москва и Москвичи" (1842-1850).
Очевидно, только Загоскин мог написать их, потому что за тридцать лет своей жизни в Москве он настолько сроднился с ней, что стал сам одной из московских достопримечательностей. Его прежняя тоска по Петербургу прошла уже на второй год его московской жизни, и в мае 1822 года он писал М. Е. Лобанову, что "сделался настоящим московским жителем и почти совсем забыл Петербург". А ещё ранее в письме к тому же Лобанову Загоскин восторженно восклицает: "Москва – золотой рудник для комических писателей: слушай, замечай, да не ленись писать, а за сюжетами дело не станет".
Действительно, Загоскин полюбил Москву страстной любовью поклонника древностей российских, и в ней раскрылся его талант исторического писателя. Многие литераторы вспоминали, как любил Загоскин водить их по Москве, восхищаясь её панорамными видами и рассказывая различные старинные истории, связанные с её достопримечательностями. В одном из своих писем Загоскин сам признавался, что он "тогда только и счастлив, когда может пощеголять своею Москвою".
Критики сразу же заметили все своеобразие этих живых исторических зарисовок и сценок с натуры, своеобразие, обусловленное прежде всего личностью рассказчика. Эти очерки, "рассказанные как один только Загоскин умеет рассказывать, на каждой странице представляют такой разговор, такие характеры, какие нигде кроме Москвы не услышишь и не увидишь". Рецензент "Библиотеки для чтения" подчеркивал именно глубокое знание автором подлинной, реальной Москвы, с её особым городским бытом: "Вот где настоящая Москва! Вот где Москвичи!"
Действительно, бросим взгляд на одни лишь названия очерков – "Выбор жениха", "Московские балы нашего времени", "Марьина роща", "Московские фабрики", "Кремль при лунном свете", "Городские слухи", "Английский клуб", "Дешевые товары", "Прогулка в Симонов монастырь" и так далее. Уже по ним складывается яркая и разнообразная картина увлекательного путешествия по этой старинной Москве, которая для нас в основном осталась только на страницах подобных литературных произведений.
В предисловии Загоскин от имени вымышленного московского старожила Богдана Ильича Вельского объяснял побудительные мотивы своего труда: "Я изучал Москву с лишком тридцать лет и могу сказать решительно, что она не город, не столица, а целый мир – разумеется, русский. В ней сосредоточивается вся внутренняя торговля России; в ней процветает наша ремесленная промышленность. Как тысячи солнечных лучей соединяются в одну точку, проходя сквозь зажигательное стекло, так точно в Москве сливаются в один национальный облик все отдельные черты нашей русской народной физиономии".
И вот эта "московская вселенная" оживает в сдобренных изрядной долей иронии и своеобразного старческого стоицизма этнографических очерках Загоскина. Думается, что одних их хватило бы для закрепления его имени в истории отечественной литературы. Но, к нашему счастью, Михаил Николаевич Загоскин написал кроме этих чудесных очерков ещё восемь романов, несколько повестей и множество комедий, а также несколько стихотворных посланий. Последние, однако ж, следует отнести к одной из форм его интеллектуального досуга.
Судьба Загоскина в литературе сложились в целом счастливо, и одним из признаков этого было то, что к моменту своей кончины, случившейся в июне 1852 года в результате неправильного лечения наследственной подагры, его творческий путь был практически завершен. Как писатель он сумел сказать миру почти все, что мог или хотел.
В конце XIX века Загоскин продолжал входить в число наиболее читаемых русских писателей. Его многотомное собрание сочинений с успехом выдержало несколько изданий, так что сложившаяся официозная репутация писателя нисколько не умаляла его достоинств в глазах массового читателя. Интересен был Загоскин и для крупнейших исторических романистов того времени – Д. Л. Мордовцева, Салиаса, Вс. Соловьева, которые в своем творчестве развивали его традиции.
К творчеству Загоскина можно подходить с разными мерками, но то, что он остается писателем живым, а не только принадлежащим истории литературы, доказывают его произведения, которые при немалых все же тиражах сразу попадают в разряд библиографических редкостей. Вне всякого сомнения, что и этот однотомник избранных романов и повестей Загоскина будет с радостью воспринят широким читателем. Слова известного русского поэта и критика академика П. А. Плетнева о том, что "читают Загоскина в России все, кто только не скучает сидеть за русской книгою", не потеряли своей силы и в наши дни. "Отец русского исторического романа" Михаил Николаевич Загоскин из разряда забытых возвращается в ряды писателей действующих, воспитывающих и формирующих сознание современного общества. А это – высшая награда для любого писателя.
ЮРИЙ БЕЛЯЕВ
Может быть, многим из читателей моих не понравится фанатический характер и буйные речи одного из действующих лиц сего романа, которое, под именем неизвестного, появляется в первой главе: в таком случае я покорнейше прошу их, не произнося решительного приговора, читать до конца мою повесть или, если это требование покажется им слишком нескромным, прочесть, по крайней мере, 7-ю главу второго тома.
Я не смею предполагать, чтобы кто-нибудь из моих читателей не знал отечественной истории, но, легко быть может, не всякий помнит, что говорят летописцы о Владимире, когда он был ещё язычником; а посему не излишним полагаю приложить здесь, на всякий случай, две выписки: одну из "Истории государства Российского" Карамзина, а другую из "Житий святых", собранных знаменитым нашим чудотворцем и святителем Димитрием Ростовским.
"Быв в язычестве мстителем, свирепым, гнусным, сластолюбцем, воином кровожадным и, что всего ужаснее, братоубийцею, Владимир, наставленный в человеколюбивых правилах христианства, боялся уже проливать кровь своих злодеев и врагов отечества" (Истор[ия] госуд[арства] российск[ого]). Том I, стр. 231).