К этому часу было слишком поздно пытаться доставить его домой или даже искать помощь. В результате отец провел здесь ночь - без пищи (раб принес обед только на себя одного и уже успел его съесть), без тепла и каких-либо удобств. Едва забрезжил рассвет, раб отправился за подмогой. Он совершил ошибку, постучавшись в дверь Демонакса. Сосед сказал, что он уже потратил достаточно ценного времени, резвясь со старым дураком, что у него найдутся занятия поважнее и так далее, и тому подобное. К тому времени, когда раб сдался и ушел от него, подбадриваемый двумя невероятно злобными псами Демонакса, была уже середина утра; он вернулся домой, разыскал первого, кто был готов его выслушать (это оказался мой беспомощный братец Эвтифрон, совершенно не тот человек, к которому следует обращаться в кризисные моменты), организовал носилки и носильщиков и пришел с ними в Филу уже к вечеру.
Отец к тому часу был в ужасном состоянии, и Эвтифрон решил нести его домой по темноте. Я полагаю, не его вина, что снова пошел дождь; дожди в Аттике бывают так редко, что риск был совершенно ничтожным. Но он ходил в Филу и обратно начиная еще с детских лет, и не должен был заблудиться и всю ночь бродить туда-сюда, кругами и петлями. Только за час до рассвета им удалось добраться до дома в Паллене, промокнув насквозь.
Даже после этого нам казалось, что отец выкарабкается. Действительно, в легких у него возник застой, его била лихорадка, но мы были в Аттике, а здесь, как правило, люди не умирают из-за переломов ног. Мы послали за доктором и он пришел - низкорослый суетливый толстяк из Галикарнаса, который выпустил из отца в несколько маленьких бронзовых чаш устрашающий объем крови, не переставая бормотать молитвы Асклепию монотонным голосом, которыми довел меня до белого каления. По его авторитетному мнению истинной причиной болезни был осиный укус. Некоторые люди, заявил он, очень скверно реагируют на укусы - вот как раз подобным образом. Мы указали, что держим пчел, и отца кусали чаще, чем он ел соленую рыбу, но доктор покачал головой и сказал, что укусы пчел и укусы ос оказывают совершенно различное воздействие, атакуя разные гуморы тела. Затем он сцедил из отца еще один кувшин крови просто на всякий случай, взял с нас одну драхму и ушел домой.
Мы ни на секунду не верили, что он умрет; мы знали, что он очень болен, но самое худшее, чего мы опасались, это необходимости сидеть с ним рядом и слушать, как он спорит (с исключительной горечью) с призраком своего отца, когда у нас работы невпроворот. Думаю, первые дурные предчувствия возникли, когда стало ясно, что никто из нас не имеет представления о функционировании хозяйства и состоянии семейных дел. О, мы знали, из чего состоит это хозяйство, но общее управление отец всегда цепко и единолично держал в своих руках, поэтому мы понятия не имели, что и когда следует делать. Рабы и поденные работники толпились у дверей, требуя указаний, а мы не знали, что им сказать. Отец проявляет крайний эгоизм, говорили мы друг другу, валяясь тут и бредя, как псих, в то время как на нем висит столько всякой работы, которую только он один и может сделать. Мы знали, кто окажется крайним, когда он поправится и обнаружит дела в полнейшем беспорядке; и даже пытаться что-нибудь втолковать ему будет бесполезно…
Затем кто-то из нас вскользь упомянул о возможности, что он не поправится; что, если он умрет и оставит нас одних? Сперва это показалось нам не стоящим размышления - он вовсе не собирается умирать, оставь этот пессимизм. Но время шло, и хотя его перепалки с покойным дедом становились все более ядовитыми (мы, конечно, имели возможность выслушать только одну сторону, но мы помнили Эвпола и были уверены, что он нисколько не отставал от отца), голос его при этом все слабел. Он не узнавал никого из нас; он не замечал, что здесь есть кто-то кроме него и его отца. Когда он принялся обвинять старика в небрежении и душевной черствости, которые и убили бабушку Федру, мы были так потрясены, что встали и вышли вон.
Он умер на седьмой день лихорадки, прервав посередине поток оскорблений. До этого мы никогда не слышали, чтобы он употреблял такие выражения и высказывался о чем-либо с такой страстью. На самом деле я вообще не помню, чтобы отец упоминал деда после его смерти иначе, кроме как в неопределенно-уважительном тоне, как некое второстепенное божество, в которое верят, но о котором толком ничего не знают. Что ж, вскорости я ожидаю снова встретиться с ним - то есть, с ними обоими - на другой стороне подземной реки, в той бесцветной и невыразительной стране, в которую отправляемся после смерти мы, греки. Я смогу спросить их, что произошло между ними - настолько важное, что вытеснило из отцовского сознания в последние часы его жизни все остальное. Частенько я предавался праздным размышлениям о том, что бы это могло быть. Перспектива удовлетворить, наконец, свое любопытство - это, в сущности, единственное, что примиряет меня с мыслями о смерти, которые во всех прочих отношениях являются переживанием, которое я бы не порекомендовал никому.
Глава третья
Афинские дети, мой безграмотный юный друг, с младых ногтей претерпевают страдания от поэта по имени Гомер. По причинам, которые я никогда не понимал и никогда не пойму, от нас требовалось заучивать наизусть акры и акры его безотрадных творений, и всякий, кто не мог или не хотел этим заниматься, моментально квалифицировался как извращенец или просто дурак. "Невежественный маленький придурок, он даже Гомера не знает" - говорили про такого, подкрепляя упрек подзатыльником.
Удивительно. В конце концов, в "Илиаде" нет ничего, а в "Одиссее" - почти ничего такого, что имело бы хоть самую малую практическую ценность для кого угодно; в сущности, даже наоборот.
Четыре пятых "Илиады" - это бесконечно повторяющиеся батальные сцены с описанием таких боевых приемов, что всякий, попробуй он применить их на поле битвы, погиб бы быстрее, чем успел высморкаться, а все остальное - сомнительные, если не прямо кощунственные описания стиля жизни и морального облика наших богов. В "Одиссее" можно найти кое-что о кораблестроении и плотницком ремесле, согласен, но ее бесполезность в качестве рабочего руководства доказывалась не раз и не два. Одни боги знают, сколько идиотов отправилось на поиски чудесных мест, которые Гомер уверенно разместил где-то между Троей и Итакой; по словам тех немногих, кто вернулся назад целиком, Гомер что-то напутал. Просто, как дважды два.
Но есть в "Илиаде" один кусок, который произвел на меня сокрушительное впечатление в детстве; на самом деле, он пугает меня до сих пор. Я говорю не о смехотворно кровожадных описаниях наконечников копий, пробивающих головы воинов насквозь. Они не вызывали у меня ничего, кроме хихиканья. Я говорю о фрагменте, в котором Гектор собирается присоединиться к битве, а Андромаха, его жена, уговаривает его остаться. Что будет со мной и детьми, говорит она, если тебя убьют? Нет в мире доли страшнее, чем судьба женщины, муж которой погиб на войне. Внезапно она остается одна, безо всякой защиты. В лучшем случае люди, которых она считала своими друзьями, отворачиваются от нее, в худшем - начинают рыскать вокруг, ища легкой добычи. А если город падет, что ждет ее, кроме рабства и унижений в руках убийц ее мужа?
Это чувство одиночества, беззащитности перед лицом мира - мне оно знакомо.
Так мы и чувствовали себя, я и братья, когда умер отец. Со всем нашим дорогостоящим, великолепным образованием мы понятия не имели, что делать дальше. Как будто мы шли куда-то, взглянули под ноги, и обнаружили, что никакой земли под нами нет и идем мы по воздуху над бездной. Все, что мы знали - это что со смертью отца мы попали в большую беду - и знали это потому, что он говорил нам об этом с самых ранних лет. Теперь, несмотря на все усилия, которые он прилагал, чтобы предотвратить эту катастрофу, она случилась, и никто кроме нас самих не мог с ней справиться.
Мой брат Эвдемон решил эту проблему, сбежав из дома. Он ушел на следующее после похорон утро, не сказав никому ни слова, прихватив отцовские доспехи и меч (небольшая потеря; после сорока лет небрежения они на девять десятых состояли из яри-медянки, а десятую часть составляла сила привычки), а также все плохо лежащие деньги, которых как раз хватало, чтобы заплатить за проезд на корабле, если ты не возражаешь против места на тюках с грузом. Мы пытались разузнать, куда он отправился; один знакомый передавал слух, будто бы могучий Бион (который исчез из виду одновременного с братом к великой скорби его кредиторов) присоединился к армии, которую Филомел из Фокиды собирал против фиванцев. Логично было предположить, что Эвдемон ушел вместе с ним, и когда чуть позже мы узнали, что Филомел и большая часть его войска пали смертью храбрых, мы разослали множество срочных сообщений с просьбой сообщить новости и предложением награды за любую информацию, но в ответ не получили ничего, даже откровенной лжи.
Брат Эвген, полностью описываемый выражением "омерзительно прагматичный", заметил, что по крайней мере число частей, на которое нам предстоит разделить поместье, стало на одну меньше.
Теперь, раз Эвдемона нет, объяснил он, когда мы сидели под старым фиговым деревом на заднем дворе нашего дома в Паллене, каждый из нас получит не неполные пятнадцать акров, а больше семнадцати.
- Ради всех богов, - вмешался Эвдем, мой разумный брат, ученик банкира Лисия и единственный, обладающий перспективами достойной жизни), - что за мерзости ты говоришь!
- Всего лишь пытаюсь быть практичным, - злобно ответил Эвген. - Кто-то, в конце концов, должен. Проклятье, если бы могли его вернуть, я бы охотно отдал весь свой надел царю кентавров, но мы не можем. Он ушел, а мы остались. И может быть - может быть - это позволит нам сохранить семью, так чтобы никому больше не пришлось отправляться за полмира, рискуя жизнями…
- Ты правда так считаешь? - прервал его Эвтифрон. Как ты, наверное, помнишь, это он так замечательно плохо справился с задачей доставки отца домой из Филы. Зла в нем не было, но был он идиот.
- Ну, - ответил Эвген, - это возможно. Давайте посмотрим на ситуацию с научной точки зрения.
Он выудил из складок туники навощенную табличку и стило.
- Итак, в прошлом году мы собрали в среднем с одного акра одиннадцать медимнов ячменя, двадцать мерок вина и две мерки оливок. По самой грубой оценке, без учета высеивания ячменя в виноградниках, у нас есть тридцать акров под ячмень, семьдесят акров виноградников и двадцать - оливковых деревьев и прочее: дедушкины бобы, великий люпиновый эксперимент и прочую ерунду в том же роде. Разделив на семь... - он помолчал несколько мгновений, хмурясь и считая на пальцах, - разделив на семь, каждый из нас получит четыре с четвертью акра ячменного поля, десять акров виноградника и два и три четверти акра остатка, что в сумме составляет семнадцать акров. Все все поняли?
Эвдем собрался внести еще один формальный протест по поводу безнравственности докладчика, но его зашикали. Всем стало интересно.
- Что ж, ладно, - продолжил Эвген. - Вот хорошие новости. Четыре с четвертью акра поля по одиннадцать медимнов ячменя с акра дадут сорок семь медимнов. Десять акров виноградника по двадцать мерок с акра - легко подсчитать - двести мерок вина. Два и три четверти акра умножить на два, сыпучего или жидкого - вероятно, сверхоптимистичная оценка, но в любом случае это остатки - скажем, пять с половиной мер в денежном выражении. Подобьем итог... - еще одна пауза, пока он подбивал итог, - ... и каждый получает, - объявил он с триумфом, - двести пятьдесят две с половиной меры каждый. Недостаточно для всадника, конечно, но хватит для гоплита, и никакого позора в этом нет, никакого.
Мы смотрели друг на друга, как спасенные в последний момент с тонущего корабля.
- Удивительно, - сказал Эвмен, именуемый в кругу семьи "Человек-хорек". - Даже разделив земли вот так, мы все равно останемся богаты. И все это потому, что Эвдемону приспичило сбежать и дать себя убить?
- Вряд ли, - отрубил Эвдор. - Если бы Эвдемон был здесь, каждому бы досталось не семнадцать, а пятнадцать акров. По подсчетам Эвгена, мы все равно смогли бы произвести достаточно, чтобы попасть в гоплиты. И в этом суть дела. Отец не был дураком, он умел считать не хуже Эвгена, а скорее лучше. И все же он полагал, что мы конченые люди. Так что изменилось?
Таков уж был Эвдор. Отсюда его прозвище Апометеор - тот, кто сваливается на голову. Он получал особое удовольствие, искореняя всякие проявления оптимизма, как человек, уничтожающий крыс в своем амбаре. Хуже всего было то, что он всегда оказывался прав.
- Я так не думаю, - ответил Эвген. - Это же простейшая арифметика.
Эвдор покачал головой.
- Нет, это не арифметика. Ты основываешься на ложных посылках. Эвксен, ты у нас домашний философ. Объясни брату, что такое "ложная посылка".
Не стоит и говорить, что Эвдор был к тому же старшим из нас, что отчасти объясняло его пессимистичную натуру. Он дольше, чем любой из нас, жил под сенью навязчивой идеи отца о том, что мы все обречены на упадок и нищету, так что она превратилась для него в символ веры.
- Спасибо большое, я знаю, что это такое, - сказал Эвген. - И не думаю, что допустил подобный просчет.
Эвдор вздохнул. Ему прекрасно удавалось изобразить звук ледяного зимнего ветра в стропилах кровли.
- Ладно, - сказал он. - Я сейчас тебе все объясню, чтобы ты не ошибался так в будущем. Все свои хитроумные расчеты ты построил на средних значения урожайности. Может быть, ты расскажешь, как ты вывел эти значения? Я хочу знать, есть ли под ними какие-то основания, или ты получил их непосредственно от Муз, выпасая коз на склонах Парнаса?
Воздух наполнился легким потрескиванием - Эвген мучительно сдерживал раздражение.
- Это просто, - сказал он. - Цифры я взял из прошлогодних записей отца, разделил собранный урожай на акры и получил среднее значение.
Эвдор кивнул.
- Блестяще, - сказал он. - Тебе определенно не пришло в голову - возьмем пример наугад - что длинный пятиакровый участок в Паллене неизменно приносит нам шестнадцать мер пшеницы с акра, а Старые Камни в Филе - едва-едва шесть в хороший год. А теперь скажи мне вот что, брат. Кому из нас отойдет пятиакровый участок, а кому достанутся Старые Камни?
Разумеется, ответом на этот вопрос был целый хор голосов. Эвдор сердитым взглядом заставил нас замолчать и продолжил.
- Еще пример, - сказал он. - Мы снимаем шестнадцать мер с одного акра длинного участка, потому что правильно его удобряем. Эту возможность предоставляют нам наши девять мулов. Мы можем себе позволить держать девять мулов, потому что у нас есть сто двадцать акров земли. Далее, если каждый из нас получит семнадцать акров, то само собой разумеется - по крайней мере, в той версии реальности, в которой я вынужден жить - что каждый из нас не сможет содержать девять мулов. Более того, придется изрядно потрудиться, чтобы держать хотя бы одного. А что насчет работы?
У нас высокие урожаи, потому что мы пашем три раза, мы бороним, мы разбиваем комья и следим за состоянием террас. Когда я говорю "мы", я имею в виду рабов, разумеется - рабов, которым отец, из уважения к традициям и с типичной для него тупоголовой щедростью, в своем завещании дал волю. Нет рабов - нет рабочей силы - нет тройной вспашки. Результат: снижение урожайности. Примите как данность, братья: старик знал, о чем говорил. С сельским хозяйством в этой семье покончено, тут не о чем спорить.
Последовала долгое, мрачное молчание - верный знак того, что только что говорил Эвдор.
- Ладно тогда, - пискнул Эвмен. - Если ты такой умник, скажи, что нам делать дальше.
Эвдор снова вздохнул, и я инстинктивно натянул плащ до ушей, чтобы укрыться от мороза.
- На самом деле это довольно очевидно, - сказал он. - Но вам не понравится.
- Да не может быть, - пробормотал Эвген.
(До меня только что дошло, мой скифский друг - ты, должно быть, донельзя озадачен тем фактом, что имена всех моих братьев начинаются на "Эв". Боюсь, тебе придется с ним смириться; мы вот смирились. Если афинской семье взбредет в ее коллективную голову завести традицию наподобие этой, пиши пропало. Скажи спасибо, что наши имена по крайней мере были разными. В одной из самых старых и благородных афинских династий на протяжении тысячи педантично запротоколированных лет всех мужчин звали Каллий и Гиппоник.)
- Мы должны поступить, - продолжал Эвдор, не обращая на него внимания, - следующим образом. Земля делится между четырьмя из нас - только четырьмя, не больше. Остальным придется изворачиваться, как придется. Я знаю, это трудно, но это единственный выход. Или так, или всю жизнь провести присяжными в судах.
На сей раз послеэвдоровская тишина была очень долгой и совершенно могильной. В конце концов Эвтрифрон, первый из всех, прочистил глотку и сказал:
- Я согласен с Эвдором.
- Конечно, согласен, - сказал Эвдор. - Потому что я прав, и мы все это понимаем. Итак, как мы это проделаем? Я предлагаю тянуть соломинки, но если хотите, можно воспользоваться шапкой с камешками.
(Ты, я уверен, заметил, что никому не пришло в голову совершенно очевидное решение, а именно: не разделять имение, а продолжить жить, как и раньше, совместно владея землей, девятью мулами и обильными запасами навоза. Что ж, это решение очевидно для тебя, и совершенно очевидно для меня теперь, когда я стал стариком, повидавшим мир и посвятившим свою жизнь философии. Но в те времена мы были молодыми. Более того, мы были молодыми афинянами. Мы просто не могли додуматься до такого; когда умирает отец, дети делят землю - так было всегда. Даже предложение Эвдора было вопиюще радикальным - действие, на которое способны решиться только совершенно рациональные люди в совершенно экстремальных условиях, наподобие того, как умирающие от голода в подземелье должны или обратиться к каннибализму, или умереть.)