В конце концов мы решили тянуть гальку из шапки. В шапку бросили четыре черных камешка и три белых. Свой белый я храню до сих пор. Один умелец, которого я встретил в Пропонтиде несколько лет спустя, провертел в нем дырку, используя в качестве сверла осколок сапфира, так что я смог носить его на шее. Я боюсь потерять его; в конце концов, это единственный кусочек отцовской земли, который мне достался, и я должен извлечь из него максимум пользы. Горько звучит, Фризевт, или как там твое варварское имя? Конечно, это звучит горько, потому что я полон горечи. Я и сейчас испытываю ту же ярость, жалость к себе и ненависть, какую испытал в тот момент, многие годы назад, когда разжал пальцы и увидел у себя на ладони белый камешек. До сих пор случаются ночи, когда, очнувшись от сна о доме, я понимаю, где на самом деле нахожусь и начинаю рыдать, и рыдаю, пока не заломит в груди и едва удается вздохнуть. Боюсь, вот это и значит - быть афинянином. Мы до абсурда верны нашей каменистой, голой, недружелюбной, сухой, неплодородной, никудышной земле, уместившейся в подмышке мира, и именно эта верность делает нас опасными людьми, когда мы вынуждены защищать ее, и смертельно-опасными - когда нас ее лишают. Есть такая старая история о временах, когда великий царь Персии Ксеркс вторгся в Грецию во главе миллионной армии, о славном часе, когда простаки-греки уничтожили сотни тысяч персов и вышвырнули Ксеркса за Геллеспонт. После великой битвы у Платей, говорится в этой истории, спартанский царь захватил сундуки персидского полководца и открыл их. Он никогда не видел ничего подобного: золотая и серебряная посуда, меха, вышивки, драгоценные камни, слоновая кость, сандаловое дерево и все сокровища Азии, сваленные в непристойном смешении на полу шатра. Рассказывают, что царь Павсаний некоторое время стоял, рассматривая это барахло, затем поскреб в затылке, повернулся к своему заместителю и сказал:
- Ничего не понимаю.
- Чего ты не понимаешь? - спросил тот.
- Эти люди обладают несметными богатствами, - сказал царь. - Всем этим золотом и прочим, всеми этими вещами. Зачем, во имя богов, рисковать им своими жизнями, приходя сюда и пытаясь отобрать у нас нашу жалкую нищую страну? (Хорошая история; по тому, что мне известно, она даже может быть правдивой. Запомни ее, пожалуйста; попробуй представить выражение, возникшее на тощих греческих лицах при виде этой роскоши, этого восточного хлама. Возможно, это облегчит тебе понимание того, что произошло в дальнейшем).
В день, когда умер мой отец, у македонской царицы Олимпиады родился сын. Собственно, этот день был наполнен событиями: царь Македонии Филипп выиграл битву; македонский полководец Парменион выиграл еще одну битву; призовой скакун царя Филиппа победил на Олимпийских играх; в Эфесе был сожжен дотла знаменитый на весь мир храм Артемиды.
Филипп и Олимпиада назвали сына Александром. Это было не самое лучшее имя из возможных. Первый царь Александр опозорил себя пособничеством врагу во время Великой Войны против Персии, а второй Александр правил едва ли год. Незадолго до родов Олимпиаду (которая происходила из варваров-иллирийцев и держала змей в качестве домашних животных) поразило молнией во время жестокой грозы. Просто чудо, что она выжила и сохранила ребенка. Многие годы царь Филипп подозревал, что сын вообще не от него, а Олимпиада не слишком стремилась развеять эти подозрения, толсто намекая, что отцом ребенка был бог - или сам Зевс, или один из странных и несколько смехотворных иллирийских богов обильной выпивки и падения мордой в пол. В честь этих богов тайный орден, к которому принадлежала царица, устраивал прелестные маленькие оргии, на которых адепты упивались до бессмысленного состояния, плясали голыми у костра и живьем разрывали на части разных существ (в том числе и человеческих, если их удавалось поймать), чтобы затем потушить их в котле и съесть.
Не припоминаю, чтобы в те дни до меня дошла весть о рождении наследника македонского престола; это вполне понятно, я полагаю. Несмотря на то, что Филипп с самого начала своей карьеры начал демонстрировать признаки сильного, склонного к новшествам государя, и отличался практически бесконечным аппетитом к войнам и завоеваниям, на тот момент его легко можно было игнорировать. Если бы в тот утомительно богатый событиями день кто-нибудь спросил меня или братьев, кто такой царь Македонии, мы не смогли бы ответить.
- Нет денег, - со вздохом сказал Диоген, - нет и уроков. Извини.
Я был потрясен. Мы провели столько времени вместе, вели такие многоречивые дебаты по темным вопросам философии, что я чистосердечно верил, будто нас объединяют узы дружбы. И кроме того, чему такому мало-мальски полезному он меня научил? Да ничему. А за годы обучения на него были потрачены очень большие деньги.
- Жаль, что ты мыслишь подобным образом, - холодно произнес я. - У меня сложилось впечатление, что мы уже прошли эту стадию.
Диоген приподнял бровь.
- Правда? Странно. В любом случае, я ничего не могу поделать, если денег больше не будет. Какая жалость. Терпеть не могу бросать работу почти, но все-таки не законченной.
Это было уже слишком, чтобы оставить без ответа.
- Ну давай, - сказал я. - Признай наконец, что ты все это время дурил меня и мою семью. Ты ничему меня не учил.
Диоген воззрился на меня так яростно, что я подумал, он сейчас воспламенится.
- Ты маленький ублюдок, - сказал он. - Неблагодарный сопляк. Я научил тебя всему, что ты сейчас знаешь об умении быть человеком, и вот как ты меня благодаришь.
- Не совсем, - холодно сказал я. - Ты получил достаточно благодарностей, чтобы купить военный корабль.
Он встал.
- Не думаю, что нам есть еще что сказать друг другу, - ответил он. - Я прощаю твое отвратительное поведение; в конце концов, у тебя только что умер отец, и на это можно сделать скидку. Мне просто очень грустно видеть, сколь малая доля того, чему я тебя учил, оказалась способна проникнуть через кирпичную стенку, которую ты именуешь своим черепом. Я разочарован, Эвксен, горько разочарован.
И с этими словами он пошел прочь - само воплощение презрительной скорби.
К счастью, поблизости не оказалось подходящего размера камней или черепков, иначе я мог совершить преступление против философии.
Итак, на двадцатый год своей жизни я остался без земли, без навыков и профессии, без средств к существованию - в точности та ситуация, от которой отец всю свою жизнь пытался меня уберечь. Если бы в моих руках оказалась вся сумма, потраченная им на мое образование, я мог бы весьма неплохо устроиться в жизни.
Не имея лучшего занятия, я побрел по улицам в направлении рынка, как поступил бы любой афинян в моем положении. Жил когда-то некий скиф, один из твоих соотечественников, который провел в Афинах некоторое время, а после вернулся домой. Когда соседи спросили его, что из того, что он видел в великом городе, самое замечательное, он ответил - рынок.
- О, - сказали они. - Что это такое?
- Ну, - ответил этот скиф - Анахарсис, так его звали, - это обширное пространство в центре города, нарочно назначенное, чтобы уважаемые горожане обманывали и обкрадывали друг друга.
Немного грубо, но не лишено меткости. Определенно, именно на рынок, наряду с судами и Собранием, афинянин отправляется, чтобы утереть другому нос. Если подумать, довольно многие достопримечательности Афин специально предназначены для утоления афинской страсти надувать сограждан.
Я уселся в тени навеса и попытался заставить себя думать о способах заработка. Перспективы были нерадостные. Мне нечего было продать, включая, за неумелостью, собственные руки. Теоретически, до следующей переписи, я входил в верхний класс афинского общества - пентакосиомедимнов, или пятисотмерников, имеющих право занимать высшие государственные посты, однако все мое состояние ограничивалось семью драхмами плюс теми деньгами, которые удастся выручить за обувь.
Все обстояло именно так. С другой стороны, а кто, помимо членов семьи, об этом знал? Совершенно не было причин, чтобы кто-то знал. В глазах сограждан я по-прежнему являлся состоятельным человеком, свободно распоряжающимся своим временем. Как только я это уяснил, мне уже не надо было спрашивать себя, что сделал бы на моем месте Диоген. Я и так знал.
За один обол я купил маленький кувшин скверного дешевого вина, и немедленно выпил содержимое, чтобы успокоить нервы. Затем я оглянулся вокруг в поисках группы людей - любой группы людей. Вышло так, что неподалеку обнаружились десять или около того сходно выглядевших типов, столпившихся у последнего призывного списка. Я подобрал пустой кувшин, подошел к ним и уселся прямо под списком.
- Эй, ты, - сказал кто-то. - А ну иди отсюда.
Я его проигнорировал. Он повторил погромче. Нахмурившись, я поднял взгляд.
- Не мог бы ты помолчать? - сказал я. - Я пытаюсь сосредоточиться.
Человек, который орал на меня, приобрел озадаченный вид.
- О чем это ты? - спросил он. - Ты же просто сидишь.
Я нахмурился еще сильнее.
- Ты настолько же слеп, насколько глуп? - сказал я. - Как ты думаешь, что это такое? - и я указал на кувшин.
- Кувшин.
Я рассмеялся.
- Кувшин! - повторил я. - О боги. Если бы я был таким же слепцом, как ты, я бы поскорее вскарабкался на старую башню в квартале горшечников и спрыгнул вниз, просто чтобы избавить себя от дальнейших унижений. Если бы, конечно, смог ее найти.
Вместо того, чтобы рассвирепеть, этот человек еще больше заинтересовался; остальные тоже не отставали.
- Ладно, - сказал он. - Чем он такой особенный, твой дурацкий кувшин?
Я ухмыльнулся.
- Не кувшин, дубина, - ответил я, - а то, что в нем находится. - Я замолчал и нахмурил брови. - С чего мне тебе об этом рассказывать, кстати? Это не твое дело. Проваливай.
- Не дождешься, - сказал он. - Это агора, а я - гражданин Афин. Говори, что у тебя в кувшине.
Я покачал головой.
- Ничего я тебе не скажу. Заведи себе собственный, если тебе так горит. А этот кувшин - мой.
Я встал и выказал готовность удалиться; тотчас же вся толпа (которая уже успела вырасти), окружила меня, чтобы остановить.
- Расскажи нам, что в кувшине, - быстро сказал тот человек. - Давай, мы не собираемся его у тебя отбирать. Мы просто хотим знать, что внутри.
- Уж конечно, хотите, - яростно сказал я. - Но если вы думаете, что я собираюсь делиться с такими, как вы, тем, что мое по праву рождения, вы сильно заблуждаетесь. Катитесь отсюда.
Слова "право рождения" захватили их внимание. Кто-то из задних рядов воскликнул:
- Я знаю его, это сын Эвтихида. Ну, знаете, Эвтихида из Паллены, которые давеча умер.
- Спасибо большое, что напомнил, - сказал я горько. - Как ты верно заметил, отец мой умер несколько дней назад, и да, этот кувшин - моя доля наследства. А теперь убирайтесь и оставьте меня и мою собственность в покое, не то мне придется прибегнуть к силе закона.
Еще один зевака наклонился поближе, чтобы рассмотреть меня.
- Эвтихид-пятисотмерник? И все, что тебе досталось - этот маленький кувшин?
Я кивнул.
- И то, что в нем. Кто бы ты ни был, второй раз предупреждать не буду. Проваливай, пока я не нанес тебе увечье.
Толпа к этому моменту разрослась до тридцати человек. Я решил, что этого достаточно.
- Да давай же, - завопил кто-то. - Расскажи, что у тебя в кувшине, богатый ублюдок.
Даже если бы я сам писал сценарий, то не смог бы придумать ничего лучшего.
- Кого ты назвал ублюдком? - взревел я, подчеркнуто не заметив эпитета "богатый". Это не осталось без внимания.
- Ты собираешься сказать нам, что у тебя в кувшине, или нет?
- Ладно. - Я вздохнул и уселся на место. - Ладно. Если вы обещаете разойтись и оставить меня в покое, я скажу. Довольны?
Раздался одобрительный ропот и все принялись рассаживаться вокруг, пихаясь и толкая друг друга локтями.
Благодарение богам, сказал я себе, за неизменное афинское любопытство.
- Мой дед Эвпол, - сказал я, - был большим другом прославленного философа Сократа, вероятно, мудрейшего человека за всю историю человечества. - Я помолчал мгновение. - Я надеюсь, вы хотя бы слышали о Сократе?
- Конечно, слышали, - ответил кто-то с нетерпением. - Давай, рассказывай себе.
- А если вы слышали о Сократе, - сказал я, - то вы должны знать и о его ручном демоне, о котором он говорил на суде.
("Ручной демон" - это лучший перевод, который мне удалось подобрать для вашего звериного зубодробительного языка, Фризевт. По-гречески это звучит как "даймонинон ти" и означает, в том числе, что-то вроде "малая часть божественной субстанции". Однако я хотел, чтобы эти люди думали именно о ручном демоне).
- Конечно, знаем, - сказал кто-то.
- Хорошо, - продолжил я, кивнув. - Итак, после того, как Сократа судили и приговорили к смерти, дед отправился навестить его в тюрьме, прихватив корзину фиг и маленький кувшин вина. Некоторое время они разговаривали, а затем Сократ спросил деда, не хочет ли он забрать себе ручного демона. Конечно же, дед пришел в восторг, ибо речь шла о демоне, который жил у Сократа в ухе и нашептывал ему разные невероятно мудрые вещи, благодаря которым он и снискал всемирную известность.
- Обожди, - сказал, тем не менее, мой дед. - А он останется со мной? Или же попытается сбежать?
Сократ кивнул.
- О, он совершенно предан мне, - ответил он. - Он не захочет жить ни с кем другим, после того, как я уйду. Если ты хочешь удержать демона, его придется запереть куда-нибудь, чтобы он не улетел.
Дедушка посмотрел вокруг и увидел пустой винный кувшин.
- Это подойдет? - спросил он.
Вдвоем им удалось выманить демона из сократова уха в кувшин. Вот в этот кувшин. - добавил я, поднимая сосуд, - в котором он остается по сей день. Конечно, - продолжал я, - демону не нравится ютиться в кувшине, и поэтому он не сказал ни единого слова деду, а после него - отцу. Но однажды, когда мне было семь лет, я играл в доме. Внезапно мне показалось, что я слышу голос, доносившийся из этого маленького кувшинчика. - Привет, - сказал я. - Кто здесь?
- Короче говоря, мы с демоном подружились; я знать ничего не знал о Сократе и обо всем, что с ним связано, а демону смертельно надоело торчать в кувшине в полном одиночестве. В результате он согласился говорить со мной - но больше ни с кем. И вот теперь мой отец умер, мы разделили между собой его имущество, и я взял себе демона. В конце концов, - добавил я, - он один стоит гораздо больше, чем все остальное вместе.
Последовала долгая уважительная пауза; затем кто-то сказал:
- Я понял, что кувшин волшебный, однако в чем его практическая ценность? Я хочу сказать, какой прок от ручного демона?
Я рассмеялся.
- Ты что, шутишь? - сказал я. - Настоящий живой демон? Демон Сократа? Демон, ответственный за всю мудрость самого мудрого из когда-либо живших?
- Ты прав, - согласился зевака. - На самом деле я как-то слышал, будто демон рассказывал Сократу, где искать клады.
Я энергично потряс головой; последнее, в чем я нуждался, это репутация искателя кладов. Не хватало еще, чтобы люди таскались за мной и били по голове всякий раз, когда мне вздумается выкопать ямку, чтобы посрать.
- Не говори ерунды, - сказал я. - Вот скажи, кто-нибудь когда-нибудь видел Сократа при деньгах? Нет, сокровища, которые демон помогал ему найти, куда ценнее простого серебра. В конце концов, - добавил я, - это афинский демон.
В ответ раздался дружный смех. О, конечно же, афиняне так же любят деньги, как и все остальные; боги свидетели, они разорили достаточно городов и продали в рабство достаточно детей в погоне за ними. Но спроси среднего афинянина, выбранного наугад на площади, что он ценит больше - серебро или мудрость, и когда он ответит - мудрость, существует довольно большая вероятность, что он не врет. Или по крайней мере думает, что не врет. Разумеется, то, что мы зовем любовью к мудрости, не более чем простое любопытство. Ты видел, как кот обнюхивает опрокинутый горшок, осторожно сует лапу внутрь, толкает, пытаясь его перекатить. Точно так же мы, афиняне, смотрим на весь мир; мы не можем оставить его в покое, мы беспрерывно осматриваем, обнюхиваем, обстукиваем и ощупываем его, пытаясь узнать, что же у него внутри. В этом наша главная сила и главная слабость, в этой вечной жажде нового, как сказал знаменитый Фукидид. Эту страсть нельзя назвать мудростью, пожалуй; лично я считаю, что мудрость - это умение вовремя остановиться, но ты можешь оценить, как все перепуталось.
- Этот демон, - спросил кто-то. - Ты можешь задавать ему вопросы?
- Конечно, - ответил я.
- Ладно, - продолжил этот человек. - Я спрошу тебя, ты спросишь демона, а потом скажешь мне, что он ответил.
Я покачал головой, напустив на себя вид богача, несклонного к сотрудничеству.
- С чего бы? - сказал я.
- Я тебе заплачу.
Я оскорбился.
- Отвали, - сказал я.
- Я заплачу тебе три обола.
- За три обола, - ответил я, - я бы не стал узнавать у демона цвет его кувшина.
- Ладно, - сказал человек. - Четыре.
- Катись в преисподнюю.
- Пять.
На мгновение я заколебался.
- Не пойдет.
- Хорошо, - сказал он. - Одна драхма. Целая драхма всего за один вопрос.
Я посмотрел на кувшин. Я покусал губы. Я нахмурился. Я опять посмотрел на кувшин.
- Драхма? - переспросил я.
- Серебряная драхма.
Я вздохнул.
- Ох, хорошо, - сказал я и протянул руку. - Ладно, что за вопрос?
Мужчина прочистил горло.
- Спроси демона, - сказал он, - будет ли мое новое деловое предприятие успешным.
Я глубоко вдохнул, закрыл глаза и прижал кувшин к левому уху. Я просидел без движения столько времени, что отсидел ноги, а левая рука у меня затекла.
- Ну? - спросил наконец мужчина.
- Заткнись, - отрезал я.
- Извини.
Когда я уже не мог больше выдерживать неудобство, я выпрямился, застонал (совершенно чистосердечно) и открыл глаза.
- Ты готов? - спросил я.
- Да.
- Ладно.
И я продекламировал:
Горе вые собачьей, горе орла железным когтям
Горе земле, где свинью предпочтут урожденному сыну!
О скорби своей сокрушайся тем больше, чем ближе закат
Узри, как откатится камень, оливы росток обнажив.
Последовало продолжительное молчание.
(Признай, Фризевт, ты впечатлен; звучит в точности, как прорицание оракула и притом совершенно ничего не значит. Точнее, это может означать, что угодно, в чем и заключается секрет успеха хорошего прорицателя. Позволь сознаться: я оказался способен на такое только потому, что мы с Эвтифроном часами сочиняли подобную ерунду, такая вот была у нас игра. У него получалось лучше; можешь сам оценить, насколько хорош он был).
- Поразительно, - сказал наконец мужчина. - Чтоб мне провалиться, откуда ты все это узнал?
Я пожал плечами.
- Понятия не имею, о чем ты говоришь, - сказал я. - Ты, наверное, забыл, это не мои слова, а демона. Ты что-нибудь понял? По мне, так полнейшая чепуха.