- Как не поедешь? Ты что, Келагаст? Князь Волот без тебя не сможет отправиться к ромеям.
- А я не могу оставить Волынь в такой печали, как есть. Путь вон, какой далекий и длительный. Что буду думать, и как буду чувствовать себя в таком пути?
Засияла лицом, уста даже дернулись, выражая улыбку. И глаза засветились удовлетворено.
- Я должна бы радоваться твоей приверженности ко мне и моему сыну, - сказала голосом видимого умиления. - Однако повелеваю: не делай этого. Разве твое присутствие может помочь Мезамиру? Есть у него волхвы-баяны, есть и басихи. Можешь быть уверен, они позаботятся о Мезамире. Ты поезжай и возвращайся со славой. Этим больше сделаешь и для меня, и для себя, и для Мезамира.
Что скажешь такой? Пришлось идти и собираться в путь. Был, до ужаса, уверен уже, так и произойдет: поедет, ни до чего не договорившись с Данаей, возможно, и обманутый ею. А все же той уверенности хватило лишь на то, чтобы собраться в путь и выехать за Волынь. Сразу за Волынью остановился и сказал мужам:
- Дальше не едем. Становитесь лагерем и на этой поляне ждите. Ты, ты, ты и ты, - указал на четырех, потом на пятого, который должен быть за старшего, - Все остальные пойдут со мной.
Сколько пришлось скрываться в укрытии и ждать, пока Даная переживет печаль в сердце, не знал никто, а как узнал Келагаст, что она прогнала ее уже, знал только он. И не стал полагаться на союзницу татей - ночь, среди дня положили покрывало и замотали надежно мужей, стоявших у ворот, перепеленали покрывалом и Данаю, даже так, что не разглядела, кто сделал это. Вероятно, обомлела от страха, ибо не защищалась и не звала на помощь. Тогда уже завозилась и стала сопротивляться и выражать страх свой, стенания и мольбы, как вырвались за Волынь и погнали коней узким проселком к лесу - дальше от преследования и преследователей и ближе к ловчему убежищу в бортных угодьях Идаричей.
- А теперь оставьте нас, - приказал мужам, когда оказались в надежной глуши. - Возвращайтесь в лагерь и ждите меня в лагере. По той колее, - сказал, как пошли уже, - повернете налево. К Волыни тем самым проселком не отправляйтесь.
Скакал и скакал еще, пока оказался в уютном убежище. Даная не сопротивлялась уже, только всхлипывала тяжело и толкалась в сердцах. Вероятно, догадалась уже, кто умыкнул ее, и ждала, когда наступит этой скачке конец.
Снял ее с жеребца и, как ребенка, понес впереди себя в хижину, там уже, в хижине, когда стал развертывать, признался:
- Не бойся, сладенькая Данайка, это я, Келагаст. Видишь, говорил, что не могу поехать в такой далекий путь, имея печаль в сердце, и все-таки не поехал. Ибо очень большая грусть одолела от желания иметь тебя женой, а Мезамира сыном.
В тот момент, как снял с нее покрывало, не успел опомниться, получил такую пощечину, что искры из глаз посыпались. Одну, а там и вторую, за второй третью.
- Ты что? - поднялся на ноги и заслонился от нее, гневной и до бешенства яростной руки, - Ведь ты и сама хотела быть моей.
- Хотела, но не так, не так, не так! - Кромсала его лицо с одной и с другой стороны, пока не обессилела, и от того измученная страхом-тревогой, а еще мукой-обидой, уже обессиленная, присела возле ложа и склонилась, плача, на ложе. - Как ты посмел? - спрашивала сквозь слезы. - Как мог позволить себе такое?
- Наставница сказала…
- Увалень! - обернулась яростно. - Разве наставница могла подумать, что ты не понимаешь, на кого замахиваешься? Кто я тебе, что ты позволил себе меня умыкать? И плакала и плакала. А уж, как выплакала сожаления свои, успокоилась и сказала, печально глядя на Келагаста.
- Ты осквернил этим своим поступком мои лучшие чувства к тебе. Лучшие, слышал? Теперь…, теперь, пока не придумаешь способ, как вернуть мне славу непорочной жены и матери, можешь не надеяться, что будешь послюблен со мной. Лучше руки наложу на себя, чем дозволю это.
- Смотрел на нее, словно кот на мышь, и думал: "Да, такая может и наложить на себя руки, если позволить больше, чем позволил это". Чтобы не оставалась известной: он же дурак и не достоин быть ей мужем, сбросил с себя печаль позора и стал доискиваться, как вернуть непорочной доныне Данае ее непорочность. И уж тем, что недолго искал оправдание для себя, кажется, умилил Данаю. Потому же ловко вывернулся и мудро надумал. Повез княжну в свой лагерь и сказал мужам, с которыми не так давно умыкал ее: то, что знают об умыкании княжны Данаи, пусть забудут, что знали. Отныне он и все, кто был с ним в Добритовом жилище, не тати, а те, кто отбили Данаю от татей и возвращают ее теперь в отчий терем, незапятнанную татями.
- Сообразила, что говорю?
- Да так!
- Вознаграждение за этот достойный мужей поступок будете иметь от Данаи, как вернемся от ромеев. А сейчас коня княжне. Вернем мать сыну ее - и снова в путь.
А сам себе заметил, пока сажали в седло Данаю: "Вот ты, Келагаст, и начал со лжи".
XII
С какого-то времени между втикачами начал распространяться слух, будто князь киевский собирает на Полянах народ и намеревается заселить им степь за Днепром.
- Что соберет он на Полянах? - нашлись осведомленные. - Не полянами, нами, втикачами, должен заселять.
- А, ведь, это с какой стати?
- Да с той, что мы втикачи чужды ему. А степь действительно надо заселять - обры ушли оттуда.
- Пусть поселяет, кого хочет, только не нас.
- Да, где это видано? Вон сколько пота пролили, выкорчевывая пни, обрабатывая землю. Теперь, когда подготовили себе ниву и утвердились на благодатной ниве, должны оставлять? Кому и зачем? Не пойдем, люди! Не пойдем - и все!
Богданко сначала удивлялся таким разговорам, и, признаться, не совсем верил. Когда же дошло до того, что народ втикачский собрался в Детинце на вече и позвал его перед собой, должен был поверить.
- Остановитесь, люди! - призвал к тишине. - Князь киевский не за горами. Завтра возьму с собой мужей и отправлюсь к нему. А там, наверно, буду знать, что задумал он. От себя же обещаю: на переселение соглашусь. Потому, как и прежде, остаюсь на мысли бабки Доброгневы: не в ратных поединках благодать человеческая - в труде и в покое. А эта земля является наиболее пригодной для этого. Другой, скажу киевлянам, не нуждаемся.
- А еще скажи, - кричали из толпы, - ни кто другой, мы сделали ее плодоносной землей. Из пущи, скажи им, сделали плодоносную, то почему должны ее уступать кому-то?
- Да, и это скажу. Будьте уверены!
Право, они верили ему: и угомонились после тех уверений, и разъехались по селениям довольно быстро. Ибо привыкли верить. Еще не было такого, чтобы князь Богданко говорил одно, а думал и поступал иначе. Также не будет делать обратного и на этот раз. Даже тогда, когда поляне или князь полянский захотят сломить его силой, все одно не пойдет он против доброй воли своих людей. С этой уверенностью отправился в путь. С ней отправился и в Киев. Был, правда, несколько озадачен неожиданным: князь, сказали, болен. Идти к такому немощному, от Втикачей, с заботами, разумеется, не пристало. Но ведь и на Втикач возвращаться, ни с чем тоже не гоже. Что скажет народ, когда вернется? Топтался и не знал, как ему быть. И слышит: зовут.
- Князь узнал, что ты здесь, - доверительно сказал старший из княжичей, - и велел зайти.
Просил больного простить его за несвоевременное вторжение, но Острозор, казалось, и не слушал.
- Как хорошо, что боги надоумили тебя, княже Богданко, прибыть в Киев, - сдержанно и довольно вяло заговорил, - изнемог я, а дела стольные зовут в поход.
- Так даже?
- Не бойся, поход этот не будет ратным. Антское посольство отправится во главе с отцом твоим в стольный город Византии Константинополь. Кому-то из нас тоже следует быть там. Вот я и решил послать тебя.
Говорил что-то о выгоде, которую получат анты, когда восстановят с ромеями договор, о том, что отсутствие обров в степи обеспечивает защиту рубежей земли Трояновой и расстилает им путь за Днепр, до самого Дона.
- Северяне давно уже одолели Северский Донец, осаждают и Влтаву. Почему бы и нам не сесть на благодатной земле Заднепровья, хотя бы и по рекам Альта и Трубеж?
- Так князь это и хотел сказать?
- Это тоже.
Удобного случая поговорить о том, с чем прибыл в Киев, и искать не надо? Беседа вон, в какое русло пошла.
- И как мне понимать эти слова? Так, как говорят на Втикачах?
- А что говорят на Втикачах?
- Будто князь задумал снять народ втикачский с обжитой ими земли и перебросить за Днепр. Землю же их, так щедро политую потом и возделанную в плодоносные поля, передать росичам.
- Это является ложью, - нахмурился Острозор и силился подняться. - Подлая и не достойная думающих мужей ложь. Заселять земли за Днепром есть кому и без вас. Это одно. А во-вторых, за кого князь Богданко принимает меня? Неужели я давал ему повод так плохо думать о себе?
- Пока не давал, а сейчас дал каким-то образом. Разговор от росичей шел.
- И ты поверил молве?
- Как мог не поверить, когда собралось вече и потребовало узнать правду. Поэтому и пришел к тебе, чтобы услышать ее. Острозор лег на постель, и устало закрыл глаза.
- Я иначе думал о тебе, князь втикачей, - сказал погодя. - Если так, не пойдешь с посольством, других пошлю.
Богданко почувствовал, как загорелось лицо, а как поступить, не поймет. Обернуться и уйти? Негоже как-то. Попросить прощения? А так ли уж он виноват? Где-то родилась она, молва о переселении втикачей. А где еще могла она родиться, как не в хоромах князя или среди тех, что топтались около князя?
- Кому-то выгодно было, пожалуй, поссорить нас, - вздохнул печально, - вот и пустил слух. Само же переселение не является выдумкой.
Хотел развернуться и уйти, однако вспомнил: князь-то в немощи, и сдержал себя.
- Не бери этого близко к сердцу. Хорошо уже то, что молва оказалась ложной. Не мог я не приехать и не поговорить с тобой, когда вон, как заволновался народ на Втикачах. Учти, как мы не хотели бы чувствовать себя чужими на твоей земле. Корни родов наших крепко переплелась уже. Рубить их не только предосудительно, но и противное, здравому смыслу, дело. Поэтому забудь, княже, о несогласии, поправляйся.
И уже тогда, как сказал это, поклонился и вышел из спальни.
Втикачи не чураются Киева. Когда раз, когда и дважды в лето отправляют сюда фуры с зерном, ведут коров, коней на Торжок, отсюда привозят соль, орала, мечи и седла. Зато князь втикачский, когда и бывает в Киеве, то лишь тогда, как зовут дела княжеские или зовет киевский князь. А такой призыв бывает нечасто, когда раз в лето, а когда и раз в пять лет. Может, именно поэтому город этот при каждом посещении кажется Богданко новым, доселе неизвестным. И необходимость присмотреться к нему каждый раз своя. Когда-то южные ворота привлекли, стены, которыми обнесен город, затем - княжеский терем, капище при тереме, теперь поразила высота, на которую вознеслась твердыня Полянского племени над рекой, даль, которая стелется от крутой пади на северо-восток от города, особенно полноводные реки, сливающиеся ниже по течению в одну и катят привольные синие воды к морю, в край полуденный. Та, дальняя река, Днепром называется, лодьи только иногда объявляются на этой реке. Над этой же, что над крутой падью, снуют и снуют они. Одни, разгрузившись, отплывают от торжков, другие прибывают. По всей видимости, не только полянские, северские, из других земель тоже.
"Князя Острозора можно понять, - остановился на мысли. - Ему не приходится быть равнодушным к противоположному берегу, к степи, что стелется и стелется за Днепром. Эта земля воздаст когда-нибудь сторицей. Как и Днепр, когда весь будет Полянским".
XIII
И дулебы с древлянами, и поляне, и уличи не замедлили откликнуться на призыв князя Волота, прислали людей, чтобы составить всеантское посольство, прислали и подарки, а их должны преподнести в Константинополе императору, императрице, сенаторам, причастным к заключению договора. А сам Волот не чувствовал себя готовым отправиться в такой далекий путь и в таком важном для всей земли деле. Но неожиданная слабость, которую родила размолвка с Миловидой, надолго уложила его в ложе и подточили надежную еще силу. Отлежавшись, поборол бы ее и на ноги встал, спасибо ласкам Миловиды и хлопотам волхвов-баянов, а силы той, что была в теле, не чувствовал. Поэтому и не может остановиться на определенной мысли, какой путь выбрать, отправляясь в Константинополь: все-таки морем или сухопутьем? Кутригуры не будут, после переговоров с их ханом, преградой, пропустят посольство через свою землю. И Виталиан встретит достойно, уверен, даст сопровождение до самого Константинополя, доставит антов нетронутыми. Но, увы, это вон какой продолжительный и трудный путь. Все верхом и верхом. И шагом все время не будешь отправляться, все более рысью и вскачь. Морем было бы проще и надежнее, если бы море оказалось в это время действительно гостеприимным. Как одолеешь его в один и в другой конец, если взыграет? Не станет ли ему еще хуже, чем на суше? Когда-то хорошо переносил качку, однако это было давно, считай, тридцать лет назад. Теперь и князь Волот не тот, и сила не та. Такое ощущение, что и поспешить надо с посольством до ромеев и с заключением договора с ромеями. Не уверен, что через зиму сможет уже отправиться в далекое странствие.
И где же будет лучше? На каком из двух путешествий должен остановить свой выбор? Все-таки на морском? Пожалуй, что да. Там хоть немногое ожидает, что не застанет в море буря, а застанет, можно выйти на берег и переждать. Поэтому так и повелит послам из земель дружественных: оставляйте, братцы, коней в Черне, готовьте лодью, потому что будем отправляться Днестром, а там лиманом и морем.
Еще одно должен сделать до отъезда: поговорить как-нибудь с Миловидой. Сама не своя ходит с тех пор, как произошла его немощь, пожалуй, виновной чувствует себя, а заговорить о своей вине не посмела. Как может ехать в такой далекий путь и не успокоить ее, оставить при мысли, что все-таки виновата?
Оно, если вдуматься, то так и есть. Должна была спросить перед тем, как обращать дочерей к своей вере, отец их согласен на это, нужно ли это им? Самовольничала, а почему, не поймет. До сих пор за ней не водилось такого. Ставит веру и право каждого выбирать ее независимо от уз семейных, выше них? Право, что да.
Чтобы не пугать больше, чем напугана уже, как выдалась возможность, повелел примирительно:
- Оставляю вас надолго, Миловидка. Позови сыновей, девочек, побеседовать надо.
- И малых?
- Да.
Постояла, раздумывая, и тогда уже сказала:
- Радимко, Добролик и Светозар среди дружинников. Вероятно, к вечеру только прибудут.
- Так вечером и соберешь всех.
Уже произошло оно, его повеление, и Миловида пошла чувствуя в себе новые тревоги и старую печаль, поняла, догадывается, о чем речь. Понял и одумался. Зачем сказал так: и малых? Или для малых годится знать о том, что собрался рассказать взрослым? Впрочем, пусть уж будет, как есть. Беседа эта чем-то будет похожа на прощание, а попрощаться, отправляясь в такой далекий путь, должен со всеми.
И старшие, слишком, дочери, и маленькие, то ли сами по себе прониклись тревогами, то ли были научены уже материнским словом, - заходили в просторные хоромы, в которых отец их любил думу думать и принимать всех, кто прибегал к нему, желали ему благополучия и усаживались на скамейках, тихие и настороженные, видно было, что не знают чего ожидать. Только те, которые прибыли с поля, не хотели или не успели уподобиться другим. И старший - Радимко, и два средних - Добролик и Данко - зашли неуместно возбужденные и порывистые, даже после, как оглянулись, не угомонились. Только переглянувшись с матерью, сестрами, и отцом ждали, что им поведают.
- Я говорил уже маме вашей, - начал князь, - и вам это скажу: отправляюсь далеко и надолго. Хозяйкой и повелительницей всем в тереме и на столе оставляю мать Миловиду. Рать и дела ратные возлагаю на Стодорка и Власта. Будьте послушны им и старайтесь в том, что будут велеть вам. Тебе Радимко, и вам, дочери мои, - посмотрел в ту сторону, где сидели Злата с Миленой, - еще одно будет повеление: как старшие, держитесь мамы и помогайте маме. Ну, а вы, - обратился к маленьким, - всегда были у нас добронравными отрочатами, думаю, такими и будете?
- Будем, отче, - твердо пообещал старший из всей троицы - Светозар. - Возвращайтесь здоровым от тех ромеев, о нас не имейте беспокойства в голове, и тревог в сердце. Будет, как сейчас, благостно и пригоже.
- Спаси бог за уверенность. А теперь ступайте, мы еще посидим здесь со старшими и с мамой. Малыши подошли, поцеловали отцу руку на прощание и двинулись друг за другом к порогу. Светозар тоже с ними. И тогда уже, как проводил всех, задержался у двери и сказал, преодолевая смущение:
- У меня просьба, отче.
- Говори.
- Как будете у ромеев, купите там перегудницу, а то и гусли самые лучшие.
Князь долго и пристально смотрел на него.
- Тебе дали мы с мамой имя Светозар, надеясь, ездой ты станешь ведущей звездой для всей Тиверии, украшением рати тиверской, а ты все на сопели играешь, о гуслях мечтаешь.
- Ибо любы они мне.
- Ну, ну, - князь ему. - Пусть будет так. Веселись, пока молод, гуслями. Куплю, если там, у ромеев, есть такие. Как по мне, они у славян лишь известны.
- Он весьма хорошо поет, отче, - сказала Милана, когда отрок закрыл за собой дверь. - И на дуде, сопели выдает такое, что не всякий сыграет.
- Ничем другим не забавляется, - похвасталась и Злата, - Лишь играет и играет, особенно там, в Соколиной Веже. Пойдет на поле или на опушку, ляжет уединенный и наигрывает на все лады. Я не раз подбиралась и слышала.
Князь слушал их внимательно и задумчиво. Когда успокоился, сказал:
- Каждому своя радость. Вот только подходит ли она княжескому сыну. - ну, и велел уже - Пока молод, пусть радуется. Подрастет - поумнеет. Я вот почему оставил вас, - перевел на другое. - Невеселые думы осаждают меня перед походом этим. А может, и дурные предчувствия - кто знает. Поэтому хочу поговорить с вами.
Дочери не знали, о чем пойдет речь, смотрели, настороженно, и ждали. А Миловида сразу потупила взор и покрылась румянцем.
- Может, пусть отроки идут к себе, - посоветовала и посмотрела умоляюще на мужа.
- Нет, пусть слышат и знают. Речь пойдет, дети мои, о том, как жить вам в дальнейшем и какого берега держаться. Вы знаете, народ ваш исконно молится своим богам, тем, что являются живущими на острове Буяне и шлют оттуда благодать свою на всех верующих в них и являющихся верными им, имеет эту веру тварь земная и злаки земные, а еще - медоносные дожди на землю-плодоносицу. С того живем, на то уповаем и будем уповать. Вы же, - посмотрел на дочерей, - почему-то отреклись или имеете намерение отречься от них. Хотел бы знать: кто надоумил вас, и что побудило к тому? Пусть мать ваша Миловида верит во Христа - у нее были на то свои причины. А что вас заставило отречься от своих богов, уповать на Христа?
- Мы не отказались, отче, - не переставала смотреть на него и удивляться Милана.
- Как - не отреклись? Будто я не видел, как вы молились.
Дочка хотела сказать что-то и споткнулась на слове.
- Молились, однако, не отказались. Мы всего лишь просили Христа, чтобы заступился. Разве не знаете: мать Миловида, поэтому и уверовала в него, что не наши боги, а Христос снизошел на ее мольбы усердные и отвел в последний момент жертвенный нож, спас вас для нее.