- Смотрите, - повел рукой в ту сторону, где стояли телеги, толпились пленники, - то, что добывалось потом и кровью склавинских тысяч, в какое-то мгновение ока стало нашим. А почему так? - спросил и не ждал объяснений. - Потому что крепко держим оружие в руках, ибо ведет нас предводитель, который видит далеко и заботится, чтобы победы наши приобретались малой кровью. Вы знаете: мы не могли стоять в стороне и смотреть, как опустошается склавинами ромейская земля. Есть обязанность перед ромеями и имеем повеление от ромеев. Но знайте и другое: император повелел нам выйти на поле боя и посечь склавинов на поле боя. Каган покорился его повелению, однако не стал делать вслепую. Он тем и славен в родах наших, имеющий свою мудрость и живет своей мудростью. "Идите, - сказал, - против склавинов, однако ищите их, рубитесь с ними там, где нет уже битвы, зато тесно от плена склавинского после сечи. Тем вы и заставите их отступить, а затем и уйти восвояси".
Между аварами давно общепринято так: хакан-бег не прячет от своих воинов сокровенных намерений, рано или поздно выходит перед ними и говорит. Поэтому и сейчас ждали их, неизвестных им намерений предводителя. А услышали совсем другое.
- Даю сутки, - сказал после некоторого молчания Ател, - на веселое развлечение и на отдых. Вина и яства, что есть в отбитом у склавинов обозе и могут быть употреблены за сутки, - ваши. Берите и ешьте, веселитесь после трудного пути и ратных схваток. Все, что останется после веселья, отошлю на волю и усмотрение кагана нашего ясноликого Баяна. Он, сами знаете, лучше прибережет плен, как и сокровища, которые есть в обозе, и по-отечески разделит с нами, когда вернемся из похода.
И снова турмы громко произносили славу - и кагану, и хакан-бегу, а растроганный хакан-бег не скупился на радостях добытым - ни вином, ни яствами, знал же: то, что возьмут из обоза, может, и скажется на обозе, на домашней твари же - нисколько. Берут они и берут молодых быков, жарят и жарят, освежеванных, на кострах, а видно ли, что взято что-то? Хватит его добытого, и на тех, кто пьет и кушает сегодня, хватит и на тех, кому будет выделять каган. Да и почему должен он ограничивать воинов, когда все, что добыто, принадлежит, прежде всего, воинам? Пусть пьют, пусть гуляют и понимают: это не в последний раз, дальше то же самое будет. Если еще не лучше. А так, пока дойдет до предводителей склавинских, что добыча ихняя попадает в чужие руки, пока те сообразят и уверуют: это - не выдумка страшилища, это - правда, турмы его не одну победу отпразднуют, и не один плен будут делить вот так, как сейчас: нам - наше, кагану - каганово. Поэтому не скупится хакан-бег, пьет со всеми и воздает хвалу Небу за щедрое вознаграждение за победу, тоже со всеми. Зато когда напились, и наелись, и улеглись на покой, не пошел в палатку и не залег, как все остальные, в палатке, призвал тарханов, стоявших со своими турмами на страже, и повелел.
- Наведите порядок всему, что осталось, и посчитайте, что осталось.
Те вытаращили глаза.
- Будто это возможно?
- Все возможно. Возьмите в свидетели тархана Сумбата и считайте. Он доставит плен кагану и отчитается за все, что поручаем ему, перед каганом.
- Повеление предводителя - повеление Неба, но как посчитать все это?
- А, - догадался один, когда тарханы остались одни, без Атела, - посчитаем только то, что на возах, все остальное можно и на глаз прикинуть.
- Вам - чтобы легче и проворнее, - не согласился на этот договор Сумбат, - а мне, как потом быть? Слышали, что говорил хакан-бег? Отвечаю головой.
- А мы тебя не обидим, - успокоили его те, кому поручено считать.
На том и решили. Когда пришли и доложили хакан-бегу, сколько и чего имеют, тот не взял под сомнение их довольно быстрый счет. Одним поинтересовался, обращаясь к Сумбату:
- Ты все это видел и согласен?
- Так, предводитель.
- Тогда поднимай свою турму, возьми плен, обоз и в путь - Сумбат уставился на него.
- Разве это возможно, достойный? Турма пила наравне со всеми, спит мертвецким сном.
- Ничего, в пути протрезвятся. Полон должен отойти до того, как все остальные проснутся и вспомнят, что в обозе.
Глаза тархана округлились, а вид, осанка не замедлили сказать: "Великие истины посещают ум только великих. Я слушаю и повинуюсь".
Ател потому и занял наивысшее место в каганате (кроме кагана, конечно), так как был витязем среди витязей, имел твердую руку, имел сообразительный ум, зоркий на такие, как эти, дела глаз. Это он так ловко справился с утигурами и кутригурами, это благодаря ему, авары не были полностью разгромлены антами. Когда дело шло уже к тому, пожертвовал несколькими турмами и пустил на них чуть ли не всю антскую силу, а тем временем зашел антам за спину и стал громить там, не настроенное к сече, ополчение. Уловка эта подняла среди антов переполох, а переполох позвал обратно тех, что - решали судьбу всей сечи, и спутал антам так хорошо расставленные на аваров сети, по сути спас и те турмы, которыми пожертвовал. Кто-кто, а хакан-бег ведает: высоко ставит Баян Апсиха, и все же не его - Атела послал во Фракию, так как уверен, здесь если не вся, то почти вся сила склавинов, ни много ни мало - сто тысяч. Когда начали громить ромеев и обратили коней против аваров, воткнули уже им нож в спину, ни кто иной, только Ател способен был справиться с такой силой. Уверенность всем добавляет силу, а сила умножает надежду. Так, и Ател не мог не надеяться: все идет как надо, и слава ему обеспечена, а следовательно умножится и вознесется среди достойных. Одно не давало покоя перед тем, как отправил их, почему-то он усомнился в последний момент и потребовал от Сумбата его тархановой присяги на верность долга? Разве они не давали ее перед походом?
Все спит в его лагере, побежденное хмелем, чувством сытого удовлетворения. Не спится только хакан-бегу. И разлегся привольно в палатке, и веки давно закрыл, мысли непрошеные гонит, а прогнать не может: встает перед глазами Сумбат, тархан, полусонная турма, едва приведенная усилиями тарханов в себя, ибо присяга слышится даже сквозь полусон, полудрему: "Я, тархан Сумбат, а вместе со мной и воины мои оголяем мечи и присягаем на мечах: пока бьется в груди сердце, а рука способна держать подаренное родами оружие, стоять на страже плена ратного, что является теперь достоянием всех, и как бы там не было - пусть воды пересекут нам путь, пусть небо упадет на нас, доставим добытое в сече целым и невредимым. Если я или кто-то из воинов моих нарушит эту клятву и не отстоит добытое от посягательств супостата или сам посягнет на него, пусть страшная кара падет на голову виновного…"
"Голову виновного… Голову виновного…" Неужели Сумбат способен на такое - провиниться? Он, Ател, подозревает, что вина возможна, и поэтому заставил Сумбата дать перед всеми клятву или это больше, чем подозрение - знамение чего-то грядущего уже и весьма пагубного?…
Мог ли знать тогда, что тревога, как и сомнения, не случайны, что поругание имени в глазах Ясноликого началось уже, и началось с Сумбата. Ясноликий, пожалуй, слишком уж большие надежды возлагал на своего любимца - Апсиха. Когда пришли от него люди и упали к ногам, а упавши, сказали: "Выйди, великий и мудрый, и посмотри, какой плен идет из Склавинии", - вскочил, говорят, по-молодецки ловко и так же ловко оказался в седле. Недолго гнал жеребца - плен был уже на подходе к племени. Затем сидел в седле и осматривал стада из коров и овец с того момента, когда впервые увидел его, до тех пор, как исчерпали себя и оставили после себя только столб едкой пыли.
- Тархан Апсих велел передать тебе, Ясноликий, - снова предстал перед Баяном тот, кому велено доставить полон, - что склавины повержены. Наши воины прошли от Дуная до Карпат…
- И это все, что взяли в Склавинии? - обернулся к посланнику Апсиха каган. - А где кони, сокровища, хлеб, наконец? Где народ склавинский?
Ему поспешили объяснить. Уловили момент, когда смолк, и говорили, как сложилось: склавины не оказывают сопротивления, забирают все, что можно забрать, и бегут в плавни, дебри лесные, а дебрями - в горы. Однако они, Апсиховы воины и тарханы, уверены, далеко не убегут - рано или поздно будут настигнуты. Тогда и поставят их, как и их сокровища, перед глазами своего повелителя.
- Скажите Апсиху, - не утешился обещаниями Ясноликий. - Я недоволен им.
Мог ли нарочитый вернуться с такими словами про подвиги Апсиха в Склавинию? Пришлось хвататься за соломинку, чтобы как-то выгородить своего предводителя.
- Склавиния охвачена огнем. Огонь тот видно, наверное, до самого Константинополя, а это тоже не последнее дело.
- Но и не первое, - побагровел Баян и пришпорил жеребца, сначала вздыбил его неожиданно круто, потом развернул и погнал к племени.
Много дней никого не допускал к себе. Ночью посещал жен, отлеживался и отсыпался у них, днем садился на своего Вороного и отправлялся в поле или на крутой берег Дуная, присматривался к дали, что за Дунаем. Очевидно, ждал добрых вестей из Фракии, а может, опасался под впечатлением Апсиховых неудач и за тех, что послал во Фракию. Опасался и истязал себя, искал, что надо сделать, чтобы не опозорить свое имя, роды свои.
И день, и второй, и третий так. А на четвертый слуги разыскали его в стойбище и решились побеспокоить там, где не велено беспокоить.
- Не гневайся, Ясноликий, - сказали, - есть хорошие вести: ушедшие с Ателом, разгромили склавинов, шлют тебе первый и, надеются, не последний плен.
- Где он?
- На пути к стойбищу, достойный.
- Кто доставил?
- Тархан Сумбат.
- Зовите ко мне.
- Он далеко отсюда, с обозом. Про плен пришли и сказали его нарочитые.
На этот раз не выезжал далеко за стойбище. Вскочил на поданного ему жеребца и следил за стадами, что прибывали и прибывали на луга при стойбище. Когда коням, которые шли впереди, едва хватило места на лугах, а стада коров, отары овец гнали и гнали мимо палаток в поле, что лежало по другую сторону стойбища, каган словно прояснел лицом, и глаза пылали не тем, что привыкли видеть, огнем. Позже, как подъехали, в конце концов, фуры с сокровищами, а вместе с фурами - и те, что сопровождали сокровища, когда встали перед ним и доложили, какая сеча была во Фракии со склавинами, какой полон достался турмам аварским после сечи, - Баян и вовсе оживился, сказал, что имеет желание проехать к фурам и заглянуть в фуры. Он был доволен, видя заботливо прикрытые от непогоды паволоки и атлас, вина монастырские. Когда же дошло до золота из церквей, солидов из скитниц, особенно до драгоценностей человеческих, заподозрил что-то и обратил внимание на тархана, который был такой угодливый, не обещающим благосклонности взглядом.
- Каким было повеление хакан-бега?
- Доставить все целым и невредимым.
- И ты доставил?
- А как же. Ночи не спал, достойный, днем не позволял себе расслабиться, чтобы не упустить чего-то. Слал вперед, и по сторонам слал, сотни и требовал от сотенных, чтобы были бдительны, вовремя обнаружили и вовремя предупредили, если заметят тех, кто может посягнуть на клад этот, всем нам принадлежащий.
- Так почему же сам запустил руку в это сокровище?
Сумбат оторопел и заметно побледнел лицом.
- Достойный, - смог, наконец, произнести. - Моя совесть не позволяет мне слышать такое.
- Что, неправду говорю? Кто, кроме тебя, был в ответе за сокровище?
Тархан назвал сотенного и нескольких воинов.
- Поставь их передо мной.
Они были не где-то там - рядом, поэтому и предстать не замедлили.
- Обыскать, - приказал верным, которые всегда и везде сопровождали его.
Те сразу взялись за дело. Набросились по три на одного, выворачивали карманы, ощупывали калансувы, заставляли снять обувь и показать чадиги.
Нашли у трех, и нашли не пустяки - зашитые в одежду или калансуву драгоценные камни.
- У других тоже должно быть, - не удовлетворился каган, - ищите дальше. В седлах, в гривах лошадиных, даже в хвостах ищите, они не в одиночку брали - группой, поэтому и делили на группу.
Он никогда не ошибался, их мудрый и всевидящий каган, не ошибся и на этот раз. Сотенный надежно и внешне все-таки незаметно спрятал брошь с драгоценными камнями в конские хвосты, перстень с камнем-рубином - в гриве, другие понадеялись на то, что никто не станет рыскать, а тем более пороть и искать их ценности в седле или попоне.
- Выстраивай турму свою, - повелел каган, ошеломленный тем, что происходит, Сумбату. - И поставь перед ней этих татей. А вы, - обратился к охране, - зовите народ аварский. Суд будет, привселюдный.
Тех, кто выполняли волю Баяна, было и было. Поэтому и народ не замедлил объявиться. Турма, же, как встала, так и стояла, онемело. Воины видели и знали, в чем обвиняют тех, которых вывели вперед без мечей и луков, без украшений в одежде всякой - калансувы. А раз знали, чем могли ответить на старание кагана, кроме молчаливого испуга? Право, немало было таких, как те, которых должны судить. Разве не затем шли в поход, чтобы приобрести что-то? Чем докажут теперь, что приобрели у ромеев, а не украли из обоза?
- Воины мои! - услышали вдруг и стали еще молчаливее, чем до сих пор. - Я посылал вас на большое, благословленное Небом дело - отомстить склавинам за тот позор, что они позволили себе, не подчиняясь нам и тем, пороча имя наше, а вместе с тем встать на помощь императору, который платит нам за нее солиды и платит вот уже столько лет исправно. Вы и ваши собратья честно выполнили свой долг: в первой же сече нанесли супостатам нашим ощутимый удар и завладели его полоном, который стал по праву достоянием всех аваров. Хвалю за это и воздаю вам дань - каган поклонился, а уже затем сказал, собравшись с мыслями. - Однако не могу не выразить здесь и печаль сердца. Потому что нашлись среди вас и отступники, тати ненасытные, которые забыли об обязанности, как и об обычае: добытое всеми принадлежит всем. Забыли и посягнули на ваше воины, и ваше, - повернулся в сторону толпы, - люди. Хотите видеть их? Смотрите! - показал нагайкой. - Хотите знать, до какого позора дожили, и какой грязью облили нас с вами? Чтобы знали и удостоверились, покажу.
Он повернулся к верным, и верные по одному взгляду Ясноликого поняли, что и как должны поступить: вывели на видное место - перед народом и перед турмами - коней, принадлежавших недавно подсудимым, и показали, где хоронили они от своих собратьев, от народа аварского добытые трудом всех драгоценности.
Турма смотрела на все это оскверненно-пристыженными взглядами и молчала, а среди народа аварского прошла сначала волна удивления, потом - и возмущения.
- Какая кара должна быть таким?
- Позор и смерть! Родам - позор, этим - смерть!
- Быть, по-вашему! - махнул рукой каган, и этого было достаточно, чтобы верные налетели рьяно и, набросив на шеи обреченных арканы, со свистом и гиками потащили их в поле.
Наступила неловкая тишина. Даже те, что напирали только и требовали смерти, ужаснулись от того, что увидели, и онемели, похоже, что не ожидали такого от кагана.
Но Баяна не поколебала немота человеческая. Баян оставался сам собой.
- Что скажет нам предводитель тех, что опозорили себя? Я тебя спрашиваю, Сумбат?
Тархан шагнул вперед, однако не посмел взглянуть кагану в глаза. Как стоял печально-понурый, так и остался им.
А Баян ждал.
- Путь был далекий и утомительный, - сказал, наконец. - Я не мог усмотреть за всеми и за всем.
- Не мог или не хотел?
- Не мог, достойный.
- А если я докажу противное? Какую казнь должен определить тебе?
- Какую определил всем.
- Так тому и быть. Подведите его жеребца, - приказал тем, которые призваны были выполнять волю кагана. - И обыщите, как обыскивали других.
Верные оставались верными: искали тщательно и долго, однако вынуждены были доложить Ясноликому: поиски ничего не дали.
- Такого не может быть, - не поверил. - Ищите еще. Опять искали и снова доложили то же. Баяна разбирала злость.
- Носишь при себе? - не стал обыскивать, всего лишь спросил Сумбата.
- Я витязь, - нахмурился и остро взглянул на кагана Сумбат, - и хожу, между прочим, в доверенных у хакан-бега. Это каган должен был знать и не позорить моего имени, тем более перед народом!
Возмущение было слишком уж искренним и убедительным. Такого, кажется, никто не позволял себе в беседе с каганом. А что сделаешь, если татьбы за Сумбатом не установлено.
- Если я действительно оскорбил тебя невинно, возьму этот позор на себя. Тебя вознесу тогда перед всеми, как мужа добродетельного. И все же пусть будет это потом, когда удостоверюсь до конца. А сейчас пойди в палатку и покажи верным все, что было на тебе и при тебе.
Его долго держали там. Когда же вывели и показали пояс, из тайников которого вынимали и вынимали драгоценности, Баян не произнес ни слова. Достал меч, с рвением занес его над собой, и отсек тархану голову.
- Засолите эту неразумную башку, - приказал верным, - и отошлите хакан-бегу. Пусть видит и знает, какими верными являются ему его доверенные.
XXV
С тех пор, как сыны ушли вместе со старейшинами на всеантское вече, князю Волоту не по себе стало в остроге. Теснили стены, раздражало ржание коней, особенно тех, что в ближайших конюшнях, даже суета челяди заставляла переворачиваться на ложе и оставлять его, в конце концов.
- Воеводу Стодорку ко мне, - приказал, и когда Стодорко переступил вскоре порог, как-то непривычно хмуро спросил, что слышно из рубежей земли Тиверской.
- А ничего. - Стодорко не мог не приметить: князь весьма сдал за последние дни, потому старался быть внешне спокойным и убедительным. - Наши не стремятся к кутригурам и кутригуры ведут себя тихо.
- Ну, а из-за Карпат, что слышно?
- Обры в горы не пошли. Вестники доложили: отходят якобы. Ограбили селения и грады склавинские, что между Дунаем и горами, сожгли все, что подверглось огню, и возвращаются восвояси.
- Не понимаю что-то, - сердился, - возвращаются только или вернулись уже, ушли из земли склавинов или только отходят?
- По правде говоря, главные силы обров отошли, услышав, что от ромеев возвращается рать склавинская, разгуливают по Склавинии лишь те из турм, что не удовлетворили себя грабежами.
- А рать склавинская все-таки возвращается от ромеев?
- Да возвращается.
- Обры свое сделали, получается: заставили Ардагаста отказаться от наиважнейшего в его походе на ромеев - взять богатую и мощную, как орех, Фессалонику.
- Она ему так нужна была?
- Думаю, что очень нужна. Стала бы Фессалоника склавинской - и все склавины встали бы твердой ногой во Фракии и Иллирике. Как второй Константинополь около Теплого моря. Ардагаст на нее прежде и целился. А теперь возвращается, видишь.
И все из-за обров. Удар в спину всегда болезненный. Я чего позвал тебя, - заговорил после раздумья. - Нудно мне что-то в стольном городе, подамся на днях в Соколиную Вежу. Бери себе в помощь Добролика и оставайся в Черни за меня. Ромеям, думаю, не до нас сейчас, следи за обрами.
- Слушаю, князь.
- Еще одно: будешь здесь с сыновьями - Доброликом или Радимом, когда вернется, учи их делу княжескому. Я еду надолго, вероятно, на все лето.
- Будет сделано, достойный. Можешь не беспокоиться за это.
Когда повернулся и выходил из терема, Волот не мог не заметить, как постарел за последние лета его воевода.