Его подхватила рыжеволосая пышногрудая Эльза. Позже Генрих узнает, что это была одна из воспитанниц Кведлинбурга. Они недолго увлекались пляской одни. В покой ещё прихлынуло несколько николаитов. Они не мешкая скинули одежды и включились в шабаш, к Генриху и Эльзе примкнул потный рыжеволосый барон Бернард, и Эльза потянула их к ложу. Прозрение Генриха уже погасло, он вновь развеселился, привлёк к себе Эльзу. Она охотно приникла к нему, потому как сто ангельское лицо покорило её с первого взгляда.
А дальше всё пошло по заведённому николаитами обряду. Первенство отдавалось старшему по сословию. И когда Бернард бесцеремонно повалил Генриха и Эльзу на ложе, он смутился, потому как не ощутил в себе жажды близости. Да, Эльза была привлекательна, к ней влекло, и, если бы это случилось наедине, он бы попробовал испытать себя. Но под взглядом похотливого барона, ждущего своей очереди, он почувствовал себя беспомощным, мужское начало не давало себя знать, как у Бернарда. Он же ловко распластал Эльзу и в мгновение ока уложил на неё Генриха, приговаривая:
- Давай, давай!
Эльза попыталась помочь Генриху, но напрасно. Его детородное начало оставалось холодным. И случилось постыдное: Генрих сполз с Эльзы и попытался убежать. Однако это ему не удалось. Барон Бернард схватил его и громко позвал приятеля:
- Хельмут!
Тот был рядом, подбежал. Это был здоровенный, заросший чёрной шерстью детина, спросил:
- Чем тебе помочь?
- Да вот, держу твоё любимое блюдо.
- Ого чертей, как давно я не пробовал этого блюда! - крикнул Хельмут. Да тут же стянул с ложа Эльзу, крикнув: - Не мешай! - И взялся за Генриха. - Ну-ка подставляй свою красавицу!
Генрих попытался вырваться, гневно закричал. Но он оказался словно в пустыне: его никто не слышал. Два барона легко распластали Генриха на животе, и здоровенный Хельмут придавил его своей тушей. На Генриха свалилось не только насилие, но и позор.
Император сидел на возвышении, на коленях у него покоилась черноокая Бетина. Они любовались шабашем николаитов. Увидели они и то, как Хельмут, а следом за ним ещё трое одержимых баронов насиловали маркграфа Штаденского, но император был милостив к насильникам и закрыл глаза на то, что они творили над племянником императрицы Берты. В тайниках души он даже радовался, что бароны надели на Штадена терновый венец. Знал император, что по законам чести подобный позор смывался лишь кровью.
Шабаш продолжался. Вскоре, однако, произошло замешательство. Николаиты вдруг увидели, что юный маркграф Штаденский потерял сознание. Сам император подошёл к нему, потрепал по безжизненной щеке.
- Не рыцарской он породы, не место ему среди нас, - сказал он и велел одеть маркграфа, увезти в императорский замок.
Генрих открыл глаза спустя десять часов. Он пришёл в себя от острой боли в животе. Казалось, что кто-то разрывал его внутри острыми когтями. Он вновь закрыл глаза и застонал. Над ним склонилась его добрая тётушка императрица Берта.
- Что с тобой, ангелочек, что? Кто терзал тебя? - спрашивала она со слезами на глазах.
Но племянник лишь корчился, извивался и стонал. Берта велела позвать лекаря, сама пыталась успокоить страдальца, вытирала пот на его лице и приговаривала:
- Потерпи, голубчик, потерпи! Мы прогоним кошмары и вылечим тебя. Столько ты страшного наговорил, что и мне жутко стало.
Генрих ещё страдал от рези в животе, но постепенно телесную боль сменила другая, ещё более острая - душевная боль. Он понял, что в бреду о чём-то проговорился. Но о чём? Это было так важно знать, что он даже привстал и посмотрел на императрицу умоляющим взглядом.
- Тётушка, о чём я говорил в беспамятстве? Умоляю, тётушка, вспомни, скажи! - просил он.
Императрица поняла, что напрасно обмолвилась о том, что открыл племянник в бреду, и попыталась исправить ошибку.
- Ах, Генрих, тебе явились кошмары из детства, когда ты ложился спать голодный и тебе снились волки.
- Да, да, так и было, я вспомнил, - согласился Генрих. - Я даже видел тех диких зверей, которые терзали меня.
Берте стало легче. Никак не должен он знать, считала она, о том, что он поведал в бреду. Теперь это её, и только её тайна, если николаиты не разнесут её по всей державе.
Спустя два дня маркграфа Генриха увезли в Штаден. Он был ещё слаб, как после долгой и тяжёлой болезни. Графиня Гедвига пришла в отчаяние, когда увидела, как слуги под руки вывели его из дорожной коляски. Лишь только Гедвига осталась с сыном наедине, она попыталась узнать, что с ним случилось.
- Уж не Рыжебородый ли тому виною? - спросила мать, как только сына уложили в постель.
- Нет, матушка, виною тому я сам, не удержался в седле и упал с лошади, что-то повредил внутри, - придумал Генрих самую расхожую ложь.
Он пришёл в себя через неделю домашнего покоя. Уже не проводил полные дни в постели, ходил по замку, заглядывал в конюшню, чтобы приласкать любимого коня Курта. Но Гедвига заметила, что с сыном всё-таки что-то происходит. Он перестал улыбаться, и на его лице появилось нечто страдальческое. Маска страдания не сошла с него даже тогда, когда на дворе замка нежданно-негаданно появился крестьянский возок и из него вышла княжна Евпраксия, сбежавшая из Кведлинбурга.
Глава двенадцатая
ВЕНЧАНИЕ
Маркграф Генрих Штаденский расстался с юностью и переступил порог, за которым становятся мужчиной. На его лице прорезались суровые складки, поджались полные губы, в каштановых волосах блеснула ранняя серебряная нить. Но больше всего о переменах говорили глаза Генриха. Они потеряли тёплую голубизну, зрачки стали острыми и постоянно были в поисках добычи, как у рыси, которая вышла из логова на охоту за дичью. Он, потомок рода гордых графов Штаденских, которые шли прямой ветвью от Саксонского графского дома, давшего короля Генриха Птицелова, основателя династии, не мог простить обид и позора, нанесённых ему. Генрих Штаденский хорошо знал прошлое своих дедов и прадедов, гордился ими и до сих пор считал, что способен с честью носить имя Штаденов. Увы, он таки оступился, и теперь несмываемое пятно позора навсегда останется на нём, ежели он не смоет его кровью врага. И тем врагом был сам император Генрих IV, Рыжебородый Сатир, породивший неслыханное зло для всей Римско-Германской империи - орден николаитов с его сатанинским уставом. Обо всём этом Генрих Штаденский думал постоянно, и даже во сне к нему продолжали приходить кошмары из недавней яви.
Возвращение Евпраксии из монастыря не внесло в душевное состояние Генриха изменений. Он не почувствовал при виде невесты никакого всплеска радости, смотрел на неё печально и удивился лишь тому, как она повзрослела и похорошела. Ещё заметил, что и в её лице поубавилось весёлости. Спросил равнодушно:
- Ты почему так неожиданно приехала и что значит этот крестьянский возок?
Княжна тоже не ощутила радости при встрече с женихом. Она отвыкла от него, и он показался ей чужим. А страдание на его лице и настороженность во взгляде подсказали ей, что и она для него стала чужой. Совсем не так они встречались, когда Евпраксия приезжала из Кведлинбурга на побывку.
Появившаяся на дворе графиня Гедвига тоже удивила княжну. Вид у неё был горестный, словно после недавних похорон кого-то из дорогих и близких ей людей.
- Здравствуй, матушка. Какое несчастье вас постигло? - спросила Евпраксия и поклонилась Гедвиге.
- Я вижу, что и тебя не миновала беда. Ты ведь сбежала из обители. Этот бедный возок и твой вид - всё говорит, что ты уходила тайком из Кведлинбурга.
- Всё так и было, матушка. Но об этом потом. Нам бы умыться с дороги и поесть. Мы голодны.
- Да, я сейчас распоряжусь, - сказала Гедвига и повела всех в замок.
Несколько дней Евпраксия и Генрих встречались лишь за полуденной и вечерней трапезой. Они спрашивали о здоровье друг друга, о каких-либо мелочах быта и о том, чем занимались. Генриху оказалось интересным узнать, как Евпраксия справилась с изучением латыни. И читает ли она немецкие книги. Княжна отвечала, что то и другое у неё занимает много времени, а чтение латинских и немецких хроник приносит ей удовольствие.
Наступила третья зима, как Евпраксия покинула родной Киев. И она сочла, что пора напомнить Генриху о том, зачем он привёз её в Германию. Сам он, как показалось Евпраксии, вовсе забыл о своём желании и долге перед нею. Однажды она сидела у камина в покое, который называли библиотекой, и читала поэму Вергилия "Энеида". И когда вошёл в залу Генрих и остановился неподалёку у окна, Евпраксия спросила без обиняков:
- Дорогой жених, ты не забыл, с какой целью я провела два с половиной года в монастыре и какой долг ты должен исполнить?
Маркграф смутился. Он понимал, что Евпраксия права. Но и он не забыл своего долга. Больше того, не проходило дня и ночи, чтобы он не помнил о нём. Но что он мог поделать с собой, ежели над его существом довлел страх перед супружеством, порождённый минувшими испытаниями. Генрих отчётливо понимал, что, возложив на себя супружеский долг, он не сможет его выполнить. Сознание того убивало в нём всякие побуждения сказать невесте о том, что да, им пора идти под венец. Оставив без ответа вопрос Евпраксии, Генрих покинул библиотеку.
И неизвестно, сколько бы времени продолжалась эта неопределённость, если бы не приезд в Штаден княгини Оды. Увидев царящую в замке мёртвую зыбь, она всколыхнула её так, что жизнь в замке оживилась, а там и забурлила. Первой проснулась от спячки Гедвига, потому как Ода довела её до кипения своими горячими нападками.
- Ты, сестрица, помни, что держишь в руках счастье своего сына. И давай-ка вдохнём в него жажду жизни. Ты видишь, что Евпраксия теперь словно истинная немка. Она готова под венец, как, думаю, готов и мой племянник.
Вечером того же дня, за трапезой княгиня Ода заявила:
- Послезавтра я увожу вас всех в Гамбург, и там мы обвенчаем молодых. О, как я буду плясать на твоей свадьбе! - обнимая Генриха, сказала Ода. - У меня есть великолепные музыканты. И поверьте мне, что от их музыки даже столетние старцы запляшут! - Как показалось Оде, ей удалось убедить Генриха, что впереди всё будет у него хорошо. Надо только помнить об этом.
Вновь обрела свою весёлость и княжна. Тётушка убедила её, что всякие невзгоды в жизни можно преодолеть.
- Я верю, что ты, моя славная, вдохнёшь в своего семеюшку жажду быть хорошим мужем. Ведь он всегда был нежным и ласковым.
Графиня согласилась с княгиней Одой совершить венчание и свадьбу в Гамбурге.
- Только дай мне слово, любезная, что не будешь устраивать пышного торжества. Хочу, чтобы всё было скромно, по-семейному, - попросила Гедвига, сама посмотрела на сына, пытаясь понять, как он воспринял совет Оды и её согласие.
Генрих, казалось, был безучастен к разговору. Он даже не отозвался на бурное заявление княгини Оды.
- Ох, голубушка, - воскликнула Ода, - да я бы на всю Германию закатила пир, будь на то моя воля. Я бы и киян позвала. А они-то уж умеют пировать. Но если ты просишь, то всё будет скромно и достойно.
Однако на другой день за утренней трапезой, когда княгиня Ода сказала, что пора собираться в дорогу, Генрих наотрез отказался ехать в Гамбург. Ночью он вновь пережил всё, что случилось в Майнце. И опасался, что в Гамбурге может встретить кого-либо из николаитов. Его пугало одно: скандал, который он учинит при встрече с извращенцами. В любом случае он выхватит меч и ринется защищать свою честь.
- Ты уж прости меня, тётушка, но я не вижу нужды венчаться в Гамбурге. Тем более поняв желание матушки. В Штадене и храм хорош, и патеры достойные.
Княгиня Ода была огорчена, но не настолько, чтобы долго расстраиваться. А оставшись наедине с маркграфом после трапезы, она попыталась вызвать его на откровенный разговор, узнать, что угнетает его дух. Но все её попытки разбились, как о каменную стену.
- Тётушка, не пытай меня. Я мучаюсь головной болью, - слукавил Генрих и попытался покинуть трапезную.
Однако Ода удержала его. Она умела быть по-мужски откровенной и дерзкой. Сказала:
- От этой головной боли тебя избавит только супружеское ложе. Пора стать мужчиной.
Если бы только знала княгиня, какое больное место затронула она в душе Генриха, то прикусила бы язык. Он же лишь одарил Оду печальным взглядом и ушёл, оставив её в полном недоумении.
Так или иначе, но день венчания был намечен на воскресенье, за неделю до Рождества Христова. Все хлопоты взяла на себя княгиня Ода. В воскресенье из замка выехали две колесницы, запряжённые шестёрками лошадей. До церкви езды было не более пяти минут. Рядом с Генрихом сидела Ода, его посаженная мазь. Евпраксию сопровождал боярин Родион. На удивление всем горожанам Штадена, эта пара россов была величественна и многим показалось, что именно они созданы друг для друга. Ан нет, к алтарю княжна Евпраксия шла рядом с маркграфом Генрихом. Он был по-прежнему красив лицом, но оно казалось безжизненным и напоминало маску. Даже голубые глаза словно бы застекленели. Глянув на него, люди спешили отвести взор.
В храме играла музыка, которую исполняли музыканты, вызванные Одой из Гамбурга. Хор пел величальную. Но ничто не вносило в обряд венчания оживления. Оно лишь мелькнуло, как отражённый летящим зеркальцем солнечный луч, когда патер спрашивал невесту:
- Готова ли ты, дочь моя, стать супругою маркграфа Генриха Штаденского?
Она отвечала с улыбкой, заставившей улыбнуться многих.
- Да, святой патер, готова и буду верной ему семеюшкой.
Генрих ответил на слова патера тусклым голосом и так тихо, что священнослужитель не расслышал.
- Повтори, сын мой, готов ли ты взять в жёны крещёную княжну россов.
- Да, отец патер, - ответил Генрих и спросил недовольно: - Что ещё?
- Спасибо, сын мой, - торопливо произнёс патер. - Я благословляю ваш союз, с тем и вознесу на ваши головы короны. Аминь.
Всё-таки маркграфа Генриха чтили в Штадене как короля и потому с терпением отнеслись к его капризам. Было совершено миропомазание, головы супругов украсили короны, и под звуки величального гимна обряд завершился.
А после венчания княгиня Ода с согласия Гедвиги и Генриха пригласила всех горожан, кои были в храме, в замок на свадебный обед. Сделала она это по обычаю, заведённому на Руси. И горожане были ей благодарны. Да прихватили с собой сыновей, дочерей. И все вволю повеселились на графском дворе, выпили не одну бочку вина. На дворе горели костры, играли музыканты, горожане пели и плясали, возносили здравицы "Долгие лета" молодожёнам.
Взбодрил себя вином и Генрих. Это случилось в тот час, когда Евпраксия увлекла его из-за стола в трапезной на двор замка и они оказались в водовороте веселья простых горожан.
Близко к полуночи волею княгини Оды новобрачных повели в спальню. По пути Ода прижала к себе Евпраксию и принялась нашёптывать:
- Славная, ты должна сотворить чудо. Только ты откроешь в этом юноше мужчину. Только ты! Спаси его, спаси!
Княжна ничего не ответила. Она с горечью подумала, что не испытывает в груди никакого влечения к супругу, что её сердце рвётся к милому Родиону. Те дни, когда они бежали из Кведлинбурга, открыли Евпраксии истинный и прекрасный нрав россиянина. С таким она готова была идти на любые муки и страдания. И всё равно обрела бы радость жизни. Увы, их судьбам не дано было сойтись. И княжна наконец собралась с духом, сказала Оде:
- Я постараюсь, тётушка.
С этими скупыми словами, прижавшись на миг к груди княгини Оды, коя многие годы была достойной супругой её родного дяди, Евпраксия перешагнула порог опочивальни.
Когда молодожёны остались одни, Евпраксия вспомнила наказ любимой матушки. Своей житейской мудростью она была богата и не скупилась делиться с дочерью. Провожая в чужую державу, Анна сказала Евпраксии:
- Судьбой назначено тебе служить избравшему тебя. Служи, доченька, не посрамив имени своего.
Тут не было сказано ни о любви, ни о иных чувствах. И смысл жизни сводился всемогущей судьбой к одному: к служению. Не обойдёшь, не объедешь.
С этого полуночного часа и до рассвета княжна назовёт своё поведение чародейством, и всё опять-таки благодаря матушке И если бы Генриху суждено было прожить долгие годы, он и на склоне лет благодарил бы судьбу за первую брачную ночь. Не всё легко пришло к Евпраксии в первые мгновения. Но, мужеством одарённая, княжна собралась, вспомнила уроки иранской магии для брачной ночи, избавилась от смущения. И всего-то надо было закрыть глаза. Привстав на цыпочки, она обняла Генриха и поцеловала. Сделала это мягко, касаясь его губ не только губами, но и языком. И делала это до той поры, пока Генрих не ответил ей. Тут она проникла рукой под его камзол и провела ладонью по позвоночнику, нашла нужную ей точку, и её нежные пальцы затеяли танец, не прошло и нескольких мгновений, как от этой точки по всему телу Генриха полетели горячие токи и оно стало наполняться неведомой ранее силой. Он взял лицо Евпраксии в ладони и посмотрел на него: её глаза были закрыты, а губы раскрылись в улыбке, на щеках заиграли ямочки, и ему захотелось прикоснуться к ним губами. А силы в нём всё прибывали, появилась жажда что-то делать. И Евпраксия помогла ему.
- Сними с меня лишнее, - прошептала она.
Боясь сделать неловкое движение, он снял с неё византийский долматик, но прочее снять остановила робость. Она же, скинув с него камзол, вновь побудила раздевать её. Наконец-то они освободились от одежды и почувствовали себя свободно. Евпраксия повисла у него на шее и тихо молвила:
- Ты послан мне Всевышним. Я отдаюсь тебе, восхваляя его милость.
И она увлекла Генриха на ложе, вновь погуляла чуткими руками по тем местам, кои пробуждали мужское начало. И чудо свершилось. У Генриха уже не было ни робости, ни смущения, он поверил, что любовь, какую пробудила в нём Евпраксия, вдохнула в него силы, которые не иссякнут никогда. Евпраксия приняла Генриха. И всё было как должно: вспыхнула боль от потери девственности, пролилась руда на белую простынь. Это рассмешило княжну. А дальше всё текло как в волшебном сне.
Евпраксия сделала Генриха в эту ночь ненасытным. Но, принимая супруга, каждый раз, когда наступала минута торжества плоти, она закрывала глаза. И была благодарна Генриху за то, что он пи разу не попросил смотреть на него в эти минуты. А если бы это он сделал, то всё могло бы обернуться бедой, считала Евпраксия. Потому как с первой близости и до последней Евпраксия видела перед собой только желанный лик Родиона. Потом, когда усталый Генрих уснул, она молила Всевышнего о милости и прощении за сие прегрешение, за измену законному супругу понимая, что по-иному её грех был бы несмываем. И не будь этой торжественной для Генриха ночи, он бы возненавидел свою супругу, потому как потерпевшим позор от бессилия остаётся лишь удел ненавистника женщин.
Евпраксия никогда не поделится с кем-либо своей тайной. И пользоваться силой иранской магии будет нечасто. Да и нужды в том не окажется. Первая брачная ночь преобразила Генриха. Проснувшись уже где-то около полудня, он встал перед Евпраксией на колени и принялся покрывать её тело поцелуями. Он метался от лица к ногам, целовал лоно, живот, упругие груди, кончики волшебных пальцев на руках. А под конец набрался смелости и сказал:
- Моя любовь, посмотри на своего рыцаря.