Евпраксия по-прежнему лежала с закрытыми глазами.
Она не стеснялась своей наготы, но не могла, не имела права посмотреть на обнажённого супруга. Сказала:
- Я готова принять тебя, а большего не проси. Мне так приятнее.
Генрих и не настаивал. Как будто понимал, что так надо. Он вновь окунулся в страсть, словно и не было долгой ночной пляски.
Пополудни, когда молодожёны вошли в трапезную, Гедвига и Ода не узнали Генриха: перед ними стоял счастливый молодой мужчина. Ода было поспешила подойти к Евпраксии, но Гедвига удержала её и сама подошла к невестке, поцеловала её.
- Я счастлива, я люблю тебя, доченька.
Медовый месяц молодожёны провели в Штадене. Они много ездили по зимним рощам, осматривали свои огромные владения, выезжали на охоту на зайцев и вепря, проводили княгиню Оду в Гамбург, там погостили. Встретившись с Вартеславом, Евпраксия вдоволь наговорилась по родному.
- Боже мой, - не раз восклицала Евпраксия, - какая же она мягкая и певучая, наша речь!
...Наступило лето 1087 года. На просторах великой Римско-Германской империи царили мир и покой. За многие годы царствования Генриха IV народы державы спокойно трудились на полях, строили города, храмы, мельницы на реках, женщины рожали детей, потому как мужья были дома, а не на войне. Лишь у маркграфа Штаденского пока не появился наследник. Генрих часто и многозначительно поглядывал на живот Евпраксии, и она понимала его взгляд, ласково говорила:
- Ты потерпи немного. Я ещё молоденькая и не созрела. Л придёт время, и мы с тобой кучей голубоглазых окружим себя. - Улыбаясь, Евпраксия зажимала в груди жалость. Она-то созрела для материнства, а вот Генриху не дано быть отцом. Они познавали радость близости лишь потому, что над маркграфом властвовали силы древней иранской магии. Но об этом Евпраксия не могла признаться даже под страхом смерти. Смирившись с обречённостью Генриха в одном, Евпраксия ещё в большей мере переживала за него в другом. Однажды она увидела его в саду, сидящим на скамье и расслабленным, забывшим окружающий мир. И было в его облике столько обречённости, что Евпраксия содрогнулась. Она давно догадывалась, что Генриха нечто угнетало, и пыталась узнать, спрашивала его. Он же ссылался на головные боли и не открывал других причин угнетённого состояния.
Пришла осень. Дожди заливали землю. В эти пасмурные, холодные дни в Штаден долетела весть о том, что император покинул Майнц и перебирается со двором в другую резиденцию. А через неделю, как раз накануне празднования дня святого Бенедикта, покровителя Германии, в Штаден примчал гонец. Он загнал коня, и тот перед подъёмным мостом упал и сдох. Сам гонец едва дополз до ворот. Стражи увидели его, помогли добраться под арку башни. Он крикнул:
- Графа Генриха зовите! - и упал в изнеможении.
Один из воинов побежал в замок и вскоре вернулся с маркграфом.
- Ну что туг? - спросил Генрих.
Стражи хлопотали возле гонца. Кто-то лил на лицо холодную воду, но вымокший до нитки гонец не приходил в чувство. Вскоре же прибежала Евпраксия. Увидев, что собравшиеся суетятся близ сомлевшего человека, она подошла к нему, опустилась на колени и прикоснулась рукой к его шее. Она словно бы гладила её, сама нашла нужную точку, и её нежные пальцы крепко надавили на шею. Гонец открыл глаза.
- Где граф? - спросил он.
- Говори, что случилось? - склонившись к гонцу, спросил Генрих.
- Ваша светлость, тебя призывает императрица Берта. Она умирает.
- Но где, в Майнце?
- Нет, в Кёльне, - ответил гонец и вновь сник.
Генрих и Евпраксия посмотрели друг на друга.
- Тебе надо ехать немедленно. Но и я поеду с тобой, - сказала Евпраксия. - Одному тебе нельзя.
Лицо Генриха изменялось на глазах: оно становилось скорбным и суровым. Он вспомнил в сей миг не тётушку Берту, а императора. Объяснения тому он не нашёл, но Евпраксии сказал твёрдо:
- Ты останешься в замке. Мы едем с матушкой.
Сборы в дальний путь были недолгими. Вскоре дорожный дормез уже стоял у крыльца, слуги уложили в него всё нужное. Евпраксия велела сложить в колесницу бобровую и соболью шубы, благословила Генриха и его мать, осталась в замке за хозяйку. Она не знала, что провожала супруга в последний путь, что через какой-то месяц овдовеет. Это пока оставалось под покровом судьбы.
Глава тринадцатая
ДВЕ УТРАТЫ
Ещё летом у императрицы Берты не было никаких признаков заболевания. Она даже ни разу не обращалась к своему лейб-медику маркизу Вальрааму. Правда, год назад она чуть было не слегла в постель от потрясения, кое испытала, выслушав всё, что в бреду выкрикивал её племянник Генрих Штаденский. Она и раньше подозревала, что орден николаитов никакое не богоугодное содружество, а сборище развратников. Но она и представить себе не могла, чтобы многие молодые именитые вельможи так низко пали в извращениях, что превратились в сатанинское стадо. Как она страдала за опозоренного племянника! Как она переживала за своих сыновей Конрада и Генриха-младшего, чтобы, не приведи господь, и они угодили в сатанинские руки николаитов. Она боготворила своих сыновей, особенно старшего, Конрада, свободного духом, сердечного и мягкого юношу. Однако императрице не следовало так волноваться за судьбы своих сыновей. К тому времени они лучше её знали истинный нрав своего отца и всё то, чем занимались николаиты. Знали братья и то, что он никогда не любил их и даже не общался с ними. Едва повзрослев, Конрад и Генрих сами стали избегать отца и годами жили у тётушек и дядюшек по материнской линии. И беспокойство матери улетучивалось, зная, что её сыновья под надёжной защитой благочестивых родственников. А вот судьба племянника беспокоила её с того самого дня, когда император призвал его к себе на службу. И потрясение, какое она испытала, выслушав беспамятную исповедь "ангелочка", вошло в сердце Берты незаживающей раной.
Она дала себе слово добиться того, чтобы Генрих Штаденский никогда больше не переступал сатанинской секты. А для этого ей нужно было встретиться с императором, который давно её избегал.
Наконец-то по воле случая Берте представилась возможность поговорить с супругом. Вскоре после переезда в Кёльн во дворце появился давний друг императора антипапа Климент III. Он пока властвовал на престоле римской церкви. В Кёльн он приехал для встречи с епископами Северной Германии. А так как было заведено, что император должен встречать папу вместе с императрицей, то в день появления Климента в Кёльне во дворец была приглашена Берта. Она не заставила себя ждать и приехала из замка Генриха Птицелова в кёльнский дворец.
Появившись в Розовой зале для гостей, Берта увидела императора, который пока один ждал приезда Климента. Он стоял у окна и смотрел на дорогу, ведущую к дворцу. Берта встала рядом с ним, спросила:
- Как твоё здоровье, ваше величество?
- Ты же знаешь, что я болею с того дня, как по твоей воле меня покинули сыновья.
- Да, государь, я это знаю и потому прошу проявить милость к племяннику Генриху Штаденскому, освободить его от службы, дабы и он не покинул нас.
- Но ему при мне хорошо. Он в моей милости.
- Нет, государь, вы жестоки к славному сыну Саксонского дома.
Император посмотрел на супругу с открытой ненавистью. Он разлюбил её давно, с той поры, как у него возникла распря с сыновьями. Последние два года он искал повод, чтобы расторгнуть супружеские узы. Но Берта не давала Генриху повода затеять развод. Однако, зная супруга, она постоянно ждала его коварных выпадов. И такое случилось. Год назад среди её придворных появился граф Вильгельм Баденский, красавец, умный, сладкоречивый. И Берта поняла, что его подослал император, дабы опорочить её честь. Однако соблазнитель был посрамлён и изгнан из окружения императрицы. Тогда Генрих поклялся в том, что найдёт верный путь совращения своей супруги. И теперь, как ему показалось, он стоял на пороге этого пути. Спросил супругу невинным голосом:
- Ваше величество, а в чём проявилась моя жестокость к твоему племяннику?
- Ты это знаешь лучше меня. Вспомни ту ночь в Майнце, когда его полумёртвым принесли во дворец с вашего сборища в "Орлином гнезде". Ты ведь не признаешься, что там произошло, а мне всё ведомо.
Генрих зло подумал: "Этот ублюдок преступил клятву. Его убить должно!" Берте же ответил ласково:
- Полно, любезная, ему стало плохо оттого, что выпил лишний кубок вина. Это недостойно мужчины. И если помнить, что я не только веселюсь, но и воюю с врагами державы, то мне нужны рыцари, а не девицы. Твой племянник не рыцарь. И если его кто-то обидел, оскорбил, в чём я сомневаюсь, то он должен был защитить свою честь.
Берта знала, что Генриха невозможно уличить в безнравственности. Даже тогда, когда его схватишь за руку, оп сумеет найти оправдание. И она сочла нужным согласиться с последним доводом императора.
- Да, ты прав, любезный. Возраст моего племянника таков, что ему должно защищать свою честь перед кем угодно. - И уколола супруга: - Даже перед императором.
Но укол не достиг цели. Генрих с усмешкой ответил:
- Я с удовольствием приму вызов, ежели он осмелится бросить перчатку. Однако он слабоват духом, как и все ваши саксонцы.
Берта поняла бесполезность словесного поединка: тут Генрих непробиваем. И, увидев, что у парадного подъезда остановилась карета Климента, направилась ему навстречу; хотя этот проныра, как она его величала, нисколько её не интересовал. Берту охватил дух борьбы. Она отважилась поймать супруга за руку на месте преступления и дала себе слово проникнуть тайно на сборище николаитов. И теперь она была озабочена одним: узнать, когда состоится их вакханалия. Встретив Климента, приняв его благословение и выслушав для учтивости его жалобу на дорожные мытарства, Берта подождала императора и покинула дворец.
Вернувшись в свой замок, Берта позвала камергера графа Любера и поручила ему узнать всё, что касалось ордена николаитов.
- Скажу, для чего мне это нужно. Я хочу тайно побывать на их ассамблее. Потому запомни, граф: никто, кроме нас с тобой, не должен знать о моей затее.
Благородного вида голубоглазый блондин, граф Любер, боготворил императрицу за её душевность, доброту и миротворие, заверил:
- Жизни не пожалею, но исполню так, как повелеваете, государыня.
Дня через три он доложил Берте:
- Ваше величество, я всё выведал и знаю, как проникнуть на ассамблею николаитов. Но наберитесь терпения. Они облюбовали замок графа Манфреда, и там идёт ремонт. Соберутся николаиты только через две недели.
- Спасибо, граф. Нашего терпения не занимать, - ответила Берта. - Надеюсь, ты отведёшь меня туда.
Граф Любер был озадачен: одно дело отдать свою жизнь за государыню, которую любил и которой был предан, и совсем другое дело отвести её на шабаш николаитов, размышлял он. Ведь если её там узнают, чем обернётся её появление, даже Всевышнему неведомо.
- Государыня, повелите меня казнить, но я не поведу вас к николаитам. Это грозит опасностью.
- Ну полно, Любер! Я же императрица. Разве у кого поднимется рука на свою государыню?
- Поднимется, матушка, поднимется. У них нет ничего святого. И поверьте мне: я узнаю всё, что вас интересует. Я всё узнаю, - убеждал Берту граф Любер. И как ликовала его душа, когда он любовался её нежным, белым лицом северянки, когда ловил на себе взгляд её голубых глаз. И вот она собирается в логово сатанитов, а он не может её остановить. Он же знал, что всех, кто проникал к ним, они предавали смерти. Так было и сто, и двести лет назад, так повелось со времён иерусалимского дьякона Николая, основавшего сатанинскую секту. Но все попытки графа остановить императрицу оказались тщетными.
- Я дорожу твоей самоотверженностью, граф. Ты доказал это не один раз. Но не настаивай, не отговаривай. Я пойду в логово, ибо ж ты не увидишь там того, что должно увидеть мне.
И граф Любер смирился. Ему оставалось тешить себя надеждами на то, что императрицу не посмеют подвергнуть позору, как это сделал император с сестрой. Две недели для графа пролетели так же быстро, как пролегает короткий декабрьский день. Императрице они показались за вечность. В минувшие дни она много думала. Иной раз в ней пробуждалась дерзкая решимость: встать во главе легиона воинов северян, ворваться на сборище николаитов, всех арестовать и судить принародно. Она бы так и поступила, если бы получила благословение папы римского. Ан нет, знала она, что антипапа Климент III подобного благословения не даст. Секта николаитов была под его крылом и опекой. Он знал о её существовании давно, знал, чем николаиты занимаются, но не предавал гласности их поведение, считая, что императору - Божьему помазаннику - такие вольности простительны. И потому императрица отказалась от мысли даже посоветоваться о николаитах с Климентом.
Поздним пасмурным вечером Берта и Любер, закутавшись в чёрные плащи и спрятав лица под капюшонами, покинули замок Птицелова. Однако уходили они не одни: тайно их сопровождал человек, тенью скользящий следом. Они вышли из города, миновали разрушенные римские казармы и подошли к замку графа Манфреда. Ворота в крепостной стене замка ещё не были восстановлены, и путники без помех прошли на двор замка. Таясь за кустарниками, они пересекли двор, обошли замок и по короткой лестнице спустились в подвал. Граф взял Берту за руку и в полной темени повёл её по коридору.
Тем временем человек, который шёл следом за ними, скрылся за парадной дверью замка. В зале его ждал граф Манфред и, выслушав пришедшего, поспешил во внутренние покои замка. И когда граф Любер ввёл императрицу в большое помещение и почти миновал его, перед ними распахнулись двери и с факелами в руках, с обнажёнными мечами в помещение вбежали три воина. Граф Любер не дрогнул. Он выхватил свой меч и прикрыл спиною императрицу.
- Стойте! не подходить! Я зарублю каждого, кто приблизится!
- Мы знаем, ты отважен! - послышалось в ответ.
И воины напали на графа. Он защищался умело и даже потеснил воинов и успел крикнуть:
- Государыня, уходите!
Большего он сделать для неё не успел. Вбежал четвёртый воин - это был граф Манфред - и длинным выпадом пронзил Любера в левый бок.
Императрица вскрикнула от ужаса, охватившего её, но что-то обрушилось ей на голову, и она упала, потеряв сознание. Могучий граф Манфред склонился к ней, поднял на плечо и скрылся в подземном коридоре. Другие воины взяли графа Любера за ноги и за руки и понесли тем путём, каким граф проник в замок.
Императрица Берта пришла в себя после случившегося на седьмой день. Открыв глаза, она долго блуждала ими по стенам покоя, по потолку, пытаясь понять, почему она не в своей опочивальне. В покое никого не было. Она подумала, что надо бы кого-то позвать, но побуждение погасло, потому как она попыталась понять, что с нею произошло. Но и это ей не удалось. Она вспомнила лишь нечто очень далёкое - роды первенца сына, которого не сумели сберечь. Берта не помнила даже того, что она императрица. Так она и лежала беспомощная, пока не распахнулись двери и в покой не вошла пожилая женщина. Это была её придворная дама, баронесса Элизабет, которую Берта не узнала.
Однако Элизабет, увидев, что императрица смотрит на неё, запричитала, засуетилась.
- Матушка государыня, наконец-то вы ожили. Мы уже потеряли всякие надежды, а какие страсти пережили...
- Кто ты? Как тебя звать? - спросила Берта.
- Господи, да я же Элизабет, я кастелянша.
Императрица смотрела на неё пустыми и чужими глазами. Баронесса испугалась. Она выбежала из покоя и вскоре вернулась с лейб-медиком маркизом Вальраамом. Берта и его не узнала.
- Кто вы? - спросила она.
Лейб-медик понял, что с императрицей произошло непоправимое несчастье - потеря памяти. Он знал, что нет никаких лекарств, которые помогли бы вернуть ей память. Только время, только заботливый уход и долгие беседы о прожитом могли восстановить минувшее, вспомнить имена тех, кто окружал её, вспомнить среду обитания.
К вечеру вместе с маркизом Вальраамом в спальню пришёл архиепископ Гартвиг, один из самых преданных священнослужителей Саксонского графского дома. Но Берта и его не узнала. Гартвиг сказал лейб-медику:
- Надо немедленно послать гонцов к родным и близким. Надо уведомить её сыновей.
- Да, да, - согласился маркиз, - но как это сделать? Уж лучше вы, преподобный, распорядитесь.
Гартвиг сумел послать гонцов во многие земли Германии. Но не всем удалось миновать императорских воинов, которые по его повелению были расставлены на дорогах из Кёльна. Потому не удалось уведомить о болезни матери и её сыновей, которые пребывали в Тоскане. Император не желал видеть в Кёльне никого из родни супруги. Он не скрывал равнодушия к несчастью, постигшему императрицу. С его лёгкой руки в кругах придворных гуляла ложь о том, что якобы государыня пыталась уединиться в старом замке с графом Любером и там прелюбодейничать. Но слуги императора выследили любовников и в честном поединке убили графа. Сама Берта рехнулась от этого умом, но жалости не вызывает. Такую ложь и такое мнение о богобоязненной и целомудренной императрице могли принять только сторонники Генриха ГУ, только члены секты николаитов, но никак не христолюбивые католики из окружения Берты. Оскорблённый за императрицу маркграф Майер Бранденбургский поднялся на амвон в Кёльнском соборе и призывал на голову императора гнев Божий. Он пообещал поднять северные города на восстание и закрыл ворота королевского замка Генриха Птицелова, приказал никого не впускать в замок из свиты императора. Противостояние Генриха и его супруги Берты стало явным.
Между тем её здоровье с каждым днём заметно ухудшалось. Не проходило и дня, чтобы она не теряла сознания. Но иногда у неё наступали проблески памяти. В один из таких проблесков она ясно вспомнила всё связанное с племянником маркграфом Генрихом. И по её воле в Штаден был отправлен второй гонец. Она ждала сыновей и племянника с нетерпением, часто спрашивала о них, словно уже предчувствовала свою близкую кончину.
Прошло несколько дней, когда наконец в замке Генриха Птицелова появилась дорожная колесница. В ней примчали маркграф Штаденский и его мать. Генриха и Гедвигу ждали и сразу же повели к императрице. Она спала, но с их появлением проснулась, и взгляд её был осмысленным. Гедвига поспешила к ложу, упала на колени и со слезами на глазах приникла к руке Берты.
- Матушка сердечная, что с тобой? Кто погубил твоё здоровье? - запричитала графиня.
Берта ответила просто и твёрдо:
- Не печалься обо мне, сестрица. Всевышний призывает меня в Свои чертоги. - И всё-таки она прослезилась. - Жалею об одном: сыновей родимых не увижу, не прощусь.
Женщины плакали, лаская друг друга. А потом Берта попросила Гедвигу оставить её наедине с Генрихом. Графиня ушла. Генрих подошёл к ложу и, увидев лицо императрицы, теряющее блики жизни, тоже прослезился и опустился на колени.
- Дорогая тётушка, я слушаю тебя, - сказал он.