XVI
В эти месяцы войны и Русских побед Софья Львовна Перовская случайно, на юге, познакомилась с молодым социалистом Андреем Ивановичем Желябовым. Она слышала, как тот говорил на собраниях кружков; разговорилась с ним и увлеклась им. Они оба тогда искали, оба шли как бы в потемках, спорили и ссорились с другими революционерами - "подпольщиками", оба не имели никакой определенной программы. (Роман Чернышевского "Что делать?" не мог быть программой).
Самолюбивая и властная, - в ней всегда где-то внутри, потаенно сидело, что она "генеральская дочь", что она Перовская, - очень чувственная, но до сего времени прекрасно владевшая собой. Перовская с первого взгляда почувствовала, что нашла человека.
Такой был цельный Андрей Иванович! Такой и физически, и душевно прекрасный. Он отвечал ее идеалам, как бы создался из неопределенных мечтаний о настоящем мужчине. Софья Львовна шла в народ, чтобы служить народу; Желябов сам был из народа. Сын крепостного крестьянина, рабом рожденного, и сам был родившийся рабом, он был мужик! А когда смотрела на него Перовская, - высокого, стройного, в длинном черном сюртуке, она думала: "Какой же он мужик?" Густые, темные волосы были расчесаны на пробор, и одна черная прядь упрямо падала на лоб. Мягкие усы, небольшая борода, тонкие черты иконописного лица и волевые острые глаза. У Желябова были маленькие, совсем не рабочие руки - а как он работал в поле! В Желябове Перовская нашла то самое, чего никак не могла воспитать в себе. Она работала в деревне, как фельдшерица, прививала оспу, ходила по тюрьмам, она совершала отчаянные "подвиги", была судима, ссылаема, но она всегда оставалась барышней, генеральской дочерью. И крестьяне, и на суде к ней так и относились. И это оскорбляло ее.
Желябов, как хамелеон, менялся в зависимости от той среды, куда он попадал. Он репетиторствовал у южного помещика Яхненко и был в обстановке богатого и хорошо поставленного дома таким приятным и образованным человеком, что увлек дочь Яхненко Ольгу Семеновну, и там запыли о происхождении Желябова, и охотно приняли его в свою среду, и выдали за него замуж Ольгу. Жена Желябова была музыкальна, она играла на рояле, и Желябов с ней пел романсы и готовился стать помещиком… Но приехал на свой отцовский надел и стал так работать и так жить, точно никогда не расставался с избой и сохой. Все в нем изменилось - говор, манеры. Крестьяне приняли его как своего, и Желябов легко и просто вел пропагандную работу среди них. Два года он провел в деревне, но понадобилось попасть в офицерскую среду Артиллерийского кружка в Одессе, и никто не сказал бы. что этот прекрасно говорящий и образованный молодой человек простой крестьянин.
Перовская, сама властная, сама желавшая всех подчинять себе, в полной мере подчинились Желябову. Ей стало казаться, что Андрей Иванович знает то, что ей надо. Он умел всегда доказать, почему то или другое нужно, а если его не понимали, он просто говорил: "Так надо", - и ему все верил и - верила ему и Перовская.
Суханов рассказал Софье Львовне о Вере Ишимской, такой же барышне, какой была и сама Перовская, и Софья Львовна спросила Желябова:
- Как вы думаете, Андрей Иванович, не привлечь ли в наш кружок и такую барышню? Она хорошей семьи. Я слышала про нее - она очень честная, она нас никогда не выдаст… И она так же страдает за народ, как страдаю я, как страдаем мы все…
Веселые огни заиграли в глазах Желябова.
- Что же, Софья Львовна, - сказал он. - Нам всякие люди нужны, и люди вашего круга нам, пожалуй, особенно нужны. Они своим влиянием прикрывают нас. Они оправдывают нашу работу. Нам нужно, чтобы не одно крестьянство шло с нами, но чтобы с нами шло и дворянство. Это ухудшает положение режима. Что же, попробуйте Ишимскую, по душам поговорите с ней, а там - посмотрим. У нас, надо правду сказать, - женщины работают лучше и смелое мужчин…
Опять Желябов посмотрел на Перовскую, и та вспыхнула от восторга.
В первый же свой приезд в Петербург Перовская поручила Суханову передать Вере, что она ждет ее.
XVII
Знойным летним утром, пешком, в старенькой мантилье, пробиралась Вера в Измайловские роты. Она шла к нелегальной, к какой-то новой, еще незнаемой Соне Перовской, которая носила уже не свое имя, которая была под арестом, бежала от полиции, шла к революционерке! И Вере все казалось иным, сама она себе казалась другой; до подвига было еще далеко, но что-то было новое, и это новое заставляло ее все видеть в ином свете.
На Загородном проспекте, у бульвара, шедшего вдоль Семеновских казарм, сохли тополя. Акации свесили длинные стручья. На твердом, убитом кирпичом бульваре играли дети. Няньки сидели с солдатами на низких скамейках без спинок и лузгали семечки. В душном воздухе пахло каменноугольным дымом с Царскосельской дороги. От Введенского канала несло гнилой водой и рыбой.
3а Обуховской больницей пошли сады, деревянные заборы, миленькие деревянные дома. Стало глуше. Пыльны были широкие, не сплошь замощенные улицы, меньше попадалось прохожих. Местами шла стройка новых кирпичных домов, были поставлены "леса", заборы; каменщики поднимались по пологому настилу, несли на спинах кирпичи. Пахло известью, свежей замазкой, кирпичной пылью.
Перовская жила во втором этаже большого, серого деревянного дома. На лестнице, покрашенной желтой охрой, с деревянными перилами, у квартирных дверей стояли высокие кадки с водой. Посредине площадки были двери общих неопрятных уборных. Пахло пригорелым луком, кошками, жильем.
Ничего этого Вера не замечала и не ощущала. Она шла к революционерке, шла к той, кто ходил в народ, и это все так и должно было быть.
Вера позвонила в дребезжащий колокольчик на проволоке и, когда дверь открылась, тихим голосом спросила Марину Семеновну Сухорукову.
- Я самая и есть, - весело ответила молодая простоволосая девушка с остриженными косами и небольшими серыми глазами. - А вы - Вера Николаевна Ишимская? Прошу пожаловать.
От прежней молоденькой, хорошенькой девушки, какую помнила Веря по балам, - осталось немного. Мелкие черты лица огрубели, скулы выдались, маленькие, узко поставленные глаза смотрели на Веру напряженно; стриженые волосы очень изменили и опростили лицо. За годы революционной работы сильно изменилась Перовская. Одета она была опрятно, но и очень просто. Горничные в доме Разгильдяева одевались много лучше. Светлая с черными цветочками ситцевая блузка были забрана под юбку и подпоясана широким черным кушаком с простой пряжкой.
Пожалуйте, пойдемте ко мне. Мне Николай Евгеньевич много говорил о вас, да ведь мы и раньше встречались. - улыбаясь, сказала Перовская.
Улыбка скрасила ее некрасивое, усталое лицо. В спальне Сони, куда они прошли, было чисто и аккуратно прибрано. Две железные кровати стояли вдоль стен, ситцевая занавеска висела на окне. На висячей этажерке лежали книги. На столе валялись газеты.
В комнатах был тот жилой запах, присущий летом деревянным, густо населенным домам без водопровода. Мещанский запах, - определила его Вера, но и запах подходил к той нелегальной, к кому Вера пришла.
- Ну, что же, побеседуем, - сказала Перовская, приглашая Веру сесть на простой соломенный стул. - Все мы с этого начиняем. Обнюхаемся, как говорит Андрей Иванович. Вот так - познакомишься, поговорить с "хорошим" человеком, и яснее, и веселее станет жить… Откроются горизонты. Книга того не дает, что даст живая беседа. Слово лучше учит. А потом и пойдешь за этим человеком. До конца поверишь ему.
Вера смущенно смотрела на две одинаково постланные, накрытые простыми серыми одеялами кровати.
- Вы не одна живете, Софья Львовна? - понижая голос. спросила Вера.
- Сейчас одна… Это для Андрея Ивановича, когда он сюда приезжает.
Вера смутилась и покраснела. Перовская заметила ее смущение.
- Когда работаешь, вместе и во всем единомышлен, так естественно, что живешь имеете общей жизнью. В этом прелесть свободы.
- Вы… вышли замуж?
- Нет. Андрей женат. Он добивается развода, но не для себя, а для жены. Но жена не дает ему развода. Да это нам и не нужно. Мы люди свободные, у нас нет предрассудков.
- Но, как же? Брак?..
Перовская сухо засмеялась.
- Ни я, ни Андрей в Бога не верим. Для нас - Бога просто нет. Значит, нет и таинств, нет ни церкви, нет и попов.
Перовская замолчала, Вера тихо сидела и ждала, что скажет дальше эта смелая, необыкновенная девушка.
- Так вот, Вера Николаевна, - начала говорить Перовская, - скажите, что же больше всего волнует вас? Какие "проклятые" вопросы встали перед вами и мучают вас, что привело вас из вашей золотой клетки на страдный и бедный путь революционера?
- Ах, милая Софья Львовна, так о многом, многом мне нужно расспросить вас! Так все для меня вдруг как-то осложнилось. Ну, вот, хотя бы сейчас… Война… Русские войска перешли через Дунай. Везде повешены флаги, идет народное ликование…
- Народное ли? - тихим голосом вставила Перовская.
- Горят газовые звезды и императорские вензеля. Пушки палят с крепости. На спичечных коробках портреты героев. Имена Скобелева, Драгомирова не сходят с уст. Лубочные картины… Иллюстрации Брожа…
Вера проговорила все это быстро, сразу, задохнулась, смутилась и замолчала.
- Я слушаю вас, Вера Николаевна. Что же дальше? Иллюстрации Брожа…
- И корреспонденции Суворина в "Новом времени". Крестьянского в "Правительственном Вестнике", Немировича-Данченко, - а более того, письма моих дяди и кузена - везде восторг победы, преклонение перед героями войны и особенно перед Скобелевым. Я теряюсь. Скобелев!.. Скобелев!.. Я спросила дедушку. В нем есть старческая мудрость. Я его уважаю. И вот, что он мне вчера сказал: "Россию клянут за самодержавие. В России, мол, - касты… Все заполнило дворянство, простому человеку хода не дают… Да герои-то наши откуда? Из народа… Скобелев! Сын генерал-адъютанта и внук солдата! Солдата!! Это - не дают хода? А? Сестра его, к слову сказать, писаная красавица - княгиня Богарне - в свойстве с герцогами Лейхтенбергскими, в родстве с Императором Австрийским и Наполеоном!.. Внучка солдата!.. Сдаточного, крепостного раба!.. Да благословлять надо такое рабство, такое самодержавие"… - вот что сказал мне вчера дедушка и что я дословно, до самой интонации его голоса запомнила. И меня это так смутило. Вдруг показалось мне, что весь прошлый год мучительных дум, колебаний, сомнений, исканий - понапрасну, что жизнь проста, что не нужно задумываться, но нужно жить вот этой старой мудростью…
- Плыть по течению, - перебила Веру Перовская. - Мы учим плыть против течения.
- А я думала, - не слушая Перовской, продолжала Вера, - надо вернуться к исходной точке… К Казанской!.. К Государю, к Царской России! С ними победы, слава, великое и честное дело освобождения славян… С ними - подлинная свобода!
- И я, Вера Николаевна, пережила такие же колебания, такие же сомнения… Но это потому, что мы не видим иной стороны медали. Освобождение славян?.. Свобода от Царя?.. Все это приснилось вам. Это дедушкина сказка… Скобелев - наемная царская собака, крестьянский выродок, пошедший служить царям за вензеля, аксельбанты, за сытый кусок хлеба… Победы… Слава… Свобода… Что вы, Вера Николаевна! В армии и кругом нее идут неимоверные хищения… Интенданты и подрядчики наживаются на крови Русского солдата. Отпускают сапоги с картонными подошвами, я себе строят каменные дома. Корреспонденты об этом не пишут, художники этого не зарисовывают… Ваш дедушка вам этого не расскажет… Командиры - необразованные дураки, не понимающие военного дела…
- Софья Львовна. Перешли Дунай!.. Победы!..
- Постойте, подождите… Скобелев - авантюрист. Ему - победы. Ему - слава. На прошлой неделе я ехала в Петербург. Мимо меня тянулись длинные поезда красных товарных вагонов, наполненных изможденными, искалеченными солдатами. Окровавленные повязки, бледные лица. Безрукие, безногие… Такое горе, какое описать невозможно! И туг же рядом - синие и малиновые вагоны, бархатные обивки, шампанское, полуобнаженные женщины, штабные офицеры и интенданты, смех, шутки, веселье… разгул… Вот что такое война, о которой нам не напишут никакие корреспонденты. Война - это неурядица, неразбериха, бестолочь, суматоха.
- Но Дунай, Софья Львовна, Дунай!..
- Да, перейден. Что из того? В обществе - недовольство. Флаги вешает полиция, а не народ. Дворники зажигают плошки, а по рукам ходит стихотворение крепостника Некрасова, который умеет подладиться к общественному настроению. Вы знаете его?
- Нет.
- Так вот слушайте:
Внимая ужасам войны,
При каждой новой жертве боя,
Мне жаль не друга, не жены.
Мне жаль не самого героя,
Увы! Утешится вдова,
И друга лучший друг забудет,
Но где-то есть душа одна:
Та - век, до смерти помнить будет.
То - слезы бедных матерей.
Им не забыть своих детей,
Погибших на кровавой ниве,
Как не поднять плакучей иве
Своих поникнувших ветвей…
Перовская с чувством прочла стихи. Синевато-серые глаза ее побледнели и стали прозрачными, в них появилось то напряженно-тупое выражение, какое видела Вера тогда у молящихся подле иконы Казанской Божьей Матери. Только у тех сквозь пелену напряженности светились вера и любовь - здесь была страшная, лютая ненависть.
- В дворянстве земском, слышите, Вера Николаевна, в дворянстве поднимается оппозиционный дух, готовят адреса Государю с требованием конституции. В Киеве уже образован "конституционный кружок". Мы переживаем времена декабристов. Чтобы спасти Россию, нам не воевать за славян нужно, но перейти к политической работе…
- Да, я понимаю вас. Вот этого я и хотела… Работать… Вести политическую работу…
- Слушайте, Вера Николаевна, я не хотела этого вам говорить. Скобелев… Что Скобелев? Герой - это товарищ Андрей! Это подлинный герой!
Перовская замолчала. В комнате было тихо. Рядом, на кухне, громко тикали часы. Душно было в спальне. Сквозь запыленные окна с двойными, не снятыми на лето рамами, был виден немощеный двор, высокий деревянный забор, за ним строящийся дом, лабиринт высоких деревянных лесов. По ним ходили люди, и ровно, методично, наводя тоску на душу, стучал по камню железный молоток.
Так промолчали они обе долго.
Медленно и размеренно, тихим голосом начала Перовская:
- Мы видим роскошь, красоту, величие, славу России. Все это создали Императоры. В детстве гувернантка водила меня по Петербургу. Императорский Эрмитаж с его удивительными картинами, с его мраморной лестницей, где от ее величины, ширины и вышины голова кружится… Императорские дворцы; одетая в гранит Нева! Мне говорили, что нигде ничего подобного нет. Соборы и митрополит в карете шестериком - лошади серые в белых попонах… В Москве мне показывали Успенский собор, собор Василия Блаженного - Цари создали все это… Куда ни пойдешь - красота, роскошь! Грановитая Палата, Кремль! Цари строили… А там - Киев, мать городов Русских. Харьков, Нижний Новгород, монастыри, обители - все устроено, создано и украшено Русским гением. У нас лучшие в мире опера и балет. А какая литература! Пушкин, Лермонтов, Гоголь… А я, Вера Николаевна, потихоньку читала Добролюбова и Писарева, восхищалась Белинским, прочла "Что делать?" Чернышевского и… ушла из дома… пошла в народ… И вот тогда я увидала… Глаза открылись у меня… Роскошь городов, парков, помещичьих усадеб, вся наша так называемая культура, которой мы так гордимся, стала мне противна. Вера Николаевна, в Курской губернии, как во времена Гостомысла - курные избы!.. Грязь, вонь, дым ест глаза. В избе с людьми - телята, куры, и тут же в этой грязи копошатся вшивые, в паршах дети!.. Десять веков стоит Россия, - а крестьяне как были нищими, дикими и грязными десять веков тому назад, так и остались.
- Их теперь освободили.
- Освободили, - с глубоким презрением сказала Перовская. - А что переменилось? Та же нищета, грязь, тараканы, клопы, вши и бедность. Люди, питающиеся черным хлебом и водой, иногда кашей, только по праздникам мясом, люди неграмотные, не знающие ничего - разве это народ? Это - нация?! Провозгласили: "земля и воля". Это хорошо, это шаг вперед. Но мы пересматриваем это решение. Нам нужна не конституция, и уже не республика нам нужна. Нет, мы не повторим ошибок декабристов. Нужно дать волю народу. Не знаю, как это оформится у нас. Нам мешает война. Победы нам мешают. Скобелевы!.. "Народные" герои! Надо ждать. Мы хотим, чтобы была народная воля! Воля народа!
- Софья Львовна, вы сами сказали: темный, невежественный. грязный, дикий народ. Такой, как был при Гостомысле. Не думаете вы, Софья Львовна, что такой народ не сможет, не сумеет использовать своей воли? А не приведет это к анархии, к пугачевщине?
- Мы поднимали и этот вопрос. И вот что сказал Андрей: "Мы - государственники - не анархисты., Знаю, нас будут обвинять в анархизме. Вздор! Ерунда! Мы не дети, мы знаем - правительство всегда будет, государственность неизбежно должна будет существовать, поскольку будут существовать общие интересы. Наша задача работать на пользу народа, ведя пропаганду социалистических идей. Мы насилия не признаем, политики мы не касаемся. Мы учим, мы просвещаем народ. Мы хотим действовать, мирным путем в народе, но, когда нас сажают в тюрьмы, прости те - выкорчевывать придется"… Так сказал Андрей!
- Много вас?
- Не все ли это равно, Вера Николаевна? Государь один, и все зло исходит от одного человека. Много нас или мало, это не имеет никакого значения, важно лишь то, что мы существуем, что мы работаем, что мы проповедуем. У Христа было двенадцать апостолов, да один еще и изменил, и не мир принес Христос, но меч, и вот уже скоро девятнадцать веков трясется весь мир от учения Христа. Возможно - мы все погибнем. Но дело всякого убежденного деятеля дороже жизни.
- Я понимаю вас, Софья Львовна, как понимаю я вас, - говорила Вера. Она точно вырастала в эти часы задушевной беседы. Ей, "кисейной барышне", с которой никто никогда, кроме разве Суханова, серьезно не говорил, с кем были только смешки или пустые разговоры о цветах, о картинах, очень редко о книгах, кого занимали на балах во время танцев, - вдруг с ней заговорили о будущем устройстве России, о народоправстве, о воле народа. И как звучало все это: "Мы государственники, не анархисты"… Вера забывала время. Ей хотелось слушать и слушать, войти во все это. Вот он где, подвиг, о котором она мечтала едва не с детских лет. Вот ее "Жанна д’Арк", ее "Екатерина"! И Вера повторила за Перовской:
- Да, дело должно быть дороже жизни.
И снова была долгая тишина, тиканье часов на кухне, временами треск в них, и все тот же надоедливый стук молота по камню. В окне билась и жужжала большая черная мясная муха. Вера сильнее ощущала спертый воздух квартиры, мещанский запах пригорелого лука, непроветренных комнат и вони человеческого жилья, она чувствовала себя в совсем ином мире, бедном, неопрятном, но странно влекущем. Подвиг не мог быть усыпан розами.