XX
Старый Разгильдяев ошибался, когда так рьяно и сердито стучал по карте, указывая на Плевну. В штабе Главнокомандующего Плевну учли и принялись за нее усердно.
6-го июля 1-я бригада 5-й пехотной дивизии была направлена на деревни Вербицу и Палац, где должна была соединиться со стоявшим у Турского Трестеника Костромским полком, чтобы вместе с ним атаковать турок у Плевны.
Бригада шла без мер охранения, без кавалерии. Обозы шли при частях. По ошибке колонновожатого - он говорил, что карта была неверна, - бригада неожиданно вышла на Плевну, и, не считая сил неприятеля и без предварительной разведки, атаковала плевненские траншеи. Там оказалось - двадцать тысяч войска Османа-паши, сидевших и прекрасных укреплениях. Бригада, неся потери, овладела траншеями и дошла до предместий Плевны. Командира бригады ранили, потери были огромные. К туркам подошли подкрепления, пришлось отступить… Это были первая Плевна…
Плевну оценили в ставке, поняли опасность положения, и на 18-ое июля барону Криденеру с 4-м, 9-м и 11-м корпусами было приказано взять Плевну.
В центр турецкой Плевненской позиции, на Гривицкий редут, был направлен князь Шаховской; на левом фланге, на Зеленые горы, с горстью пехоты - батальоном Курского полка и с казачьей бригадой - шел Скобелев. К вечеру, после упорного боя, всюду лично водя войска в атаку, он занял Зелены горы, и отдельные люди ворвались в Плевну.
У князя Шаховского войска прошли Тученицкий овраг, попали под перекрестный огонь из турецких укреплений, попали, как говорили офицеры этих частей, не в бой, а на убой, атака захлебнулась, и к вечеру части откатились назад.
Ни у князя Шаховского, ни у Криденера не было Скобелевского порыва к победе, чтобы с малыми силами бить турок.
Это была вторая Плевна.
Плевна тормозила столь удачно начатое движение на Балканы, и было решено и третий раз брать Плевну.
Сознавая силу Плевненских укреплений и величину армии Османа-паши, было подтянуто все, что можно было собрать; с 27-го августа осадная и полевая артиллерия громили Плевну, и 27-го августа началась третья Плевна. И опять, как и при второй Плевне, с полным сознанием важности и необходимости победы шел только Скобелев - он и дошел со своими малыми частями опять до предместья Плевны, - все остальное остановилось, едва продвинувшись вперед. Потребовались подкрепления. Это была румынская армия Князя Карла - она должна была взять Плевну 30-го августа.
Причины плевненских неудач происходили от того, что не было достаточных сил, чтобы развивать операции по всему Турецкому фронту. Но мало кто и в армии-то, не говоря про общество, знал, почему же брали Плевну, сознавая, что сил мало и что с имеющимися силами ее взять нельзя?!
Главнокомандующему нужно было на дело доказать, что сил мало, что нужна присылка основательных подкреплений. Доказывать это приходилось кровью, потерями, сражениями и… поражениями. Ибо слова были неубедительны.
Когда решался вопрос о том, объявлять или нет Турции войну, - Государь колебался. Он сознавал всю трудность и опасность войны, но ему было жаль славян. Общественное мнение давило на него. Тогда Государь вызвал старых фельдмаршалов графа Берга, князя Барятинского и Коцебу, Великих Князей Николая Николаевича Старшего и Михаила Николаевича, военного министра и министра финансов и устроил нечто вроде военного совещания. Был задан вопрос: какой силы должна быть армия для того, чтобы победить Турцию? Все три фельдмаршала доложили, что для того, чтобы одолеть современную Турцию, принимая во внимание ее географическое положение, устройство театра военных действий, пути сообщения и учитывая ту несомненную помощь, которую Турция получит от Англии, - необходимо иметь от 400 до 500 тысяч войска.
Оба министра заявили, что состояние финансов России и ее воинских кадров таково, что Россия не может выставить более 120 тысяч солдат.
Наступило тяжелое молчание. Государю нужно было или отказаться от войны ("сербам сидеть смирно, а Черняеву вернуться назад"), или, как Самодержцу, повелеть напрячь все силы, сделать невозможное, собрать полумиллионную армию и исполнить его волю.
Государь молча смотрел на своего брата, Великого Князя Николая Николаевича Старшего. Тогда Великий Князь сказал:
- Если Ваше Императорское Величество прикажет, согласен принять пост Главнокомандующего, имея сто двадцать тысяч штыков!
Государь встал и обнял своего брата. Заседание было окончено - война решена: стали расходиться.
На подъезде граф Милютин подошел к Великому Князю и сказал:
- Как, Ваше Императорское Величество, вы решаетесь на такое дело со столь малыми силами?
- Знаю, - ответил Великий Князь, - что нехорошо делаю, да если бы ты видел выражение глаз Государя, когда он смотрел на меня! В этих неотразимо прекрасных глазах Государя было прямо написано: "Выручай!" Ты знаешь, как я его люблю… Пойдем так… а после сам прибавишь…
После второй Плевны и была потребована эта прибавка, но для того, чтобы она прошла, понадобилась вся кровь и муки третьей Плевны. Только после них Россия до конца исполнила свой долг и выполнила волю своего Госудяря-Самодержца…
XXI
Накануне третьей Плевны Порфирий, назначенный к Скобелеву, поехал к стрелкам: ввиду убыли офицеров в бригаде генерала Добровольского, к ней был прикомандирован от Волынского полка Афанасий, и Порфирий хотел перед решительным сражением повидать сына.
- Что, Афанасий, и ты Скобелевцем стал? - сказал Порфирий, любуясь еще более похорошевшим и возмужавшим сыном.
- Кто, папа, хоть раз повидает Скобелева, тот ему никогда не изменит.
- Знаю, милый, сам на себе это испытал… Молодчина ты у меня… И у тебя уже и клюква на сабле, и чин поручика.
- За переправу через Дунай, папа, - значительно сказал Афанасий и добавил, - ты ей напишешь?.. Я не смею…
- А ты осмелей. Перед Скобелевцем и Вера не устоит. Вернешься, и, поверь, все по-хорошему будет.
Они помолчали.
- Ну, мне пора. Темнеет. И какой дождь! Надо еще к твоему бригадиру заглянуть, а, вишь, как погода-то испортилась! Ты напиши сам…
- Да, если вернусь из боя, - тихо и как-то несвойственно печально сказал молодой поручик.
Порфирий внимательно посмотрел на сына.
- Ты что?
- Я ничего, папа. Сам знаешь, пехота при штурме горит, как солома в огне.
- Ну, ну. А что Скобелев говорит?
Лицо Афанасия просияло.
- Никто, как Бог! Двум смертям не бывать - а одной не миновать.
- Вот то-то и оно-то!
И не прощаясь с сыном, Порфирий пошел с бивака.
- Прощай, папа! - донеслось к нему от палаток стрелков.
- Вере напишу, - ответил Порфирий, хотел вернуться и обнять сына, да раздумал.
"Что тревожить понапрасну, - подумал Порфирий. - И так мальчик не в себе"…
XXII
Стоявшие все эти дни духота и зной, когда сильно наносило вонь гниющих трупов от турецкой позиции, в понедельник, 29-го августа, стали еще сильнее. С полудня (раскаленная земля закурилась туманами, небо сразу потемнело, солнце скрылось во вдруг откуда-то появившихся тучах, и полил дождь. Не короткий, летний ливень с грозой, но нудный, ровный, холодный осенний дождь, долгий и упорный. Глинистая почва сразу намокла и стала скользкой, по глубоким колеям потянулись коричневые лужи, и пузырями всхлипывали по ним частые дождевые капли. С дождем и с тучами сразу надвинулась хмурая, ненастная безотрадная осенняя ночь.
Непогода и ночь захватили Порфирия в дороге. Едва он выбрался с бивака 9-го стрелкового батальона, как настала такая тьма, что Порфирий совсем растерялся. Ноги вязли и расползались по глинистой дороге. Ветер распахивал бурку, дождь забирался за ворот и холодными струями бежал по телу.
Впереди и совсем недалеко загорелось желтое пламя костра, сквозь сырость потянуло угарным, смолистым дымком, и показалось, что с ним и тепло нанесло. Порфирий пошел на огонь.
Под навесом из сучьев и распяленных на них рогож, попон и шинелей солдаты раздули костер и повесили над ним большой томпаковый чайник. В отсвете пламени стала видна коновязь, где мокли под попонами лошади, и тут же стоила большая коляска с поднятым верхом и пристегнутым наглухо кожаным фартуком. Внутри коляски горел фонарь. В щели между фартуком и верхом просвечивал неяркий свет.
- Генерала Добровольского коляска? - спросил Порфирий у солдат.
- Так точно, генерала Добровольского, - бойко ответил красивый черноусый стрелок, вглядываясь в Порфирия и, признав в нем офицера, ловко поднялся от костра.
- Матюшин, это кто там? Не с диспозицией ли?
- Это я, ваше превосходительство, полковник Разгильдяев.
- Что это вы, батенька, в такой дождь! Небось, промокли совсем…
- Да, есть малость.
- Заходите погреться, чайку вместе напьемся. Я один. Паренсова услал к Имеретинскому.
Полог коляски отстегнулся, и Порфирий с удовольствием влез в нее. Там было тепло и после ненастья непогожего вечера показалось уютно. Внутри коляски на проволоке висел фонарь со свечой. В его свете Порфирий, сам любивший походный комфорт, с удовольствием рассматривал, как в коляске было хорошо и ладно устроено. Передняя часть коляски откидывалась, образуя две мягкие постели. Под сиденьями были устроены выдвижные ящики и сундучки, на бока верха нашиты карманы.
Добровольский в наглухо застегнутом стрелковом сюртуке сидел на заднем сиденье. Перед ним был расставлен раскрытый дорожный погребец, обитый белой жестью "с морозами", подле него был приготовлен поднос со стаканами, тарелками и закуской.
- Как кстати вы пожаловали, - сказал Добровольский, усаживая Порфирия против себя. - Я всех своих услал. Начальника штаба и адъютанта послал за приказаниями. Говорят, завтра - штурм Плевны, а мы еще ничего не знаем. Да и какой может быть теперь штурм? Вы вот пешком шли, так видали, что делается. Какие могут быть по эдакой грязище атаки, перебежки. Да просто не влезть на эти страшные горы.
Порфирий молча вглядывался в лицо Добровольского. Странное оно было, или казалось в этом освещении. Совсем особенная смертельная бледность была на нем, и оранжевый свет свечи не менял его, как свечи, горящие у изголовья покойника, не рассеивают мертвенной бледности его лица. Выражение глаз было жуткое. Точно эти темные живые глаза на мертвом лице провидели нечто ужасное.
- Я, Порфирий Афиногенович, прямо считаю завтрашний штурм невозможным. Я надеюсь… Я уверен, что Государю Императору все это доложат, и Его Величество именно ввиду своего тезоименитства его отменит.
Порфирий сомневался в этом. Он знал, что деликатнейший Государь никогда не вмешивался в оперативные распоряжения Штаба Армии. Чтобы переменить разговор и отвлечь Добровольского от мрачных мыслей, Порфирий стал расхваливать устройство коляски.
- Как только у вас все это хорошо придумано. И спать отлично, и сидеть, точно маленький дом… И все под руками.
- Пожалуйста, не хвалите, - желчно сказал Добровольский. - Это мой гроб!
- Полноте, ваше превосходительство! Всех нас, Божией милостью, переживете.
- Нет! - настойчиво и еще сильнее раздражаясь, сказал Добровольский. - Я это точно знаю. Меня в ней и повезут…
Порфирий растерялся. Мертвое лицо Добровольского страшило. Порфирий замолчал. Добровольский пронизывал его печальными глазами. Так прошло более минуты. На счастье, полог отвернулся, солдат протянул в коляску дымящийся чайник и ласково сказал:
- Пожалуйте, ваше превосходительство, горяченького чаю. Самое во время.
Добровольский стал наливать чай по стаканам. В палатке было тихо. Мерно, ровно и усыпительно сыпал по кожаному верху холодный дождь, и вода, стекая с верха, журчала но лужам.
XXIII
Была глухая ночь, когда Паренсов привез князю Имеретинскому диспозицию на 30-е августа.
Прилегший было, не раздеваясь, на походной постели в хате князь поднялся и накинул на плечи черную черкеску с Георгиевским крестом на свежей ленточке.
- Ну, что? Привез? Завтра? - спросил он и от горевшей на крестьянском столе свечи зажег вторую.
- Садись… Читай.
- "Завтра, 30-го августа, назначается общая атака укреплений Плевненского лагеря", - начал читать Паренсов. - "Для чего: 1. С рассветом со всех батарей открыть самый усиленный огонь по неприятельским укреплениям и продолжать его до 8-ми часов утра. В 9 часов одновременно и вдруг прекратить всякую стрельбу по неприятелю"…
- Постой. Как же это так? Ты прочел: "продолжать огонь до 8-ми часов утра", - значит, в 8 часов огонь прекращен. Как же дальше сказано - "в 9 часов одновременно и вдруг прекратить всякую стрельбу по неприятелю"… Тут что-нибудь да не так…
- Так написано в диспозиции, - смутившись, сказал Паренсов.
- Ну, читай дальше.
- "В 11 часов дня вновь открыть, усиленный артиллерийский огонь и продолжать его до часа пополудни. С часа до 21/2 часа вновь начать усиленную канонаду, прекращая ее только на тех батареях, действию которых могут препятствовать наступающие войска. В 3 часа пополудни начать движение для атаки"…
- Это уже даже не по-немецки выходит, а что-то по-польски, - с тонкой иронией кавказского человека сказал Имеретинский. - В три часа начать… В 7 часов уже сумерки, а там и ночь… Как же по этой-то грязи мы за четыре часа дойдем до Плевны и возьмем весь лабиринт ее укреплений? Ну, что же дальше?
- "Румынская армия атакует северное укрепление"…
- Да ведь там, милейший Петр Димитриевич, не одно укрепление, а целая сеть укреплений, названная Опанецкие редуты, и рядом почти неприступные Гривицкие редуты! Ну, да это уже меня не касается. Что мне-то указано делать?
- Тебя, ваше сиятельство, собственно говоря, нет.
- То есть? - хмурясь и вставая с койки, сказал князь. - Где же моя 2-я пехотная дивизия, стрелковая бригада генерала Добровольского, тоже подчиненная мне, и 16-я пехотная дивизия?
- Под литерою "е" значится: "Отряду генерала Скобелева в составе бригады 16-й пехотной дивизии, стрелковой бригады генерала Добровольского и полка 2-й пехотной дивизии атаковать укрепленный лагерь, прикрывающий Плевну со стороны Лопчинского шоссе"…
- Постой… Как?.. Скобелеву?.. Та-а-к! Я говорил… Добился, значит своего. Недаром он все эти дни ездил то на позицию под самых турок, то в Ставку. Но все-таки?.. Ведь Скобелев подчинен мне… Ну, его взяли, Бог с ним совсем, но я-то хоть с чем-нибудь да остался? Где же я?
- Под литерою "ж" значится: "В резерве колонны генерала Скобелева с обязанностью поддерживать его атаку и прикрывать левый фланг его колонны следуют остальные полки 2-й пехотной дивизии с их батареями под начальством святы Его Императорского Величества генерал-майора князя Имеретинского".
- Та-а-ак! - с тяжелым вздохом сказал князь и подошел к двери. - Значит, теперь уже меня подчинили Скобелеву! Не гожусь, значит!
Он приоткрыл дверь и крикнул на двор:
- Модест! Прикажи запрягать и давай мне одеваться.
- Князь, - воскликнул Паренсов, - да что случилось? Куда ты едешь? Зачем?
- Как куда? В главную квартиру. Что же, любезный, или ты думаешь, что я здесь останусь? Да разве ты, знающий все наше положение, не понимаешь, что Скобелев сразу у меня все отнимет. Он это умеет… А я с чем останусь?
Князь торопливо надевал в рукава черкеску и перепоясывался поясом с кинжалом и шашкой:
- Князь! Я умоляю тебя остаться!
- Остаться? О, да! Я вижу, и ты уже стал Скобелевцем! Остаться?.. Восемь дней тому назад мне за Ловчу дали Георгия - значит, не так уж я плох!.. А теперь отставляют от командования отрядом и даже мою дивизию отнимают у меня… И ты спрашиваешь, зачем я еду?..
- Князь! А долг солдата повиноваться при всех обстоятельствах.
- Долг? Ты мне указываешь мой долг?.. Долг солдата… Вот, уж прости меня - я уеду…
- Князь, подумай! Как можно уезжать с поля сражения, покидать свои войска за несколько часов до штурма?
Низко опустив красивую седеющую голову, князь молча шагал по комнате. Паренсов подошел к нему, обнял его за плечи и сказал глубоким проникновенным голосом:
- Князь, голубчик, останься! Ну, хочешь… Я на колени стану и буду умолять тебя исполнять твой долг! Подумай о Государе!
Имеретинский отстранил Паренсова и снова стал ходить взад и вперед. Так в напряженном молчании прошло несколько минут. Одна свеча догорела и погасла. В хате стало темнее, и, казалось, и ночной тишине слышнее был мерный, ровный шум дождя.