- Так-то оно, судари. Был я в минувшую турецкую войну молодым флигель-адъютантом. Вот как и Мишка мой. Командовал я в ту пору сводным казачьим полком. Во время сражения под Баш-Кадыкларом стояли мы, как и полагается коннице, на фланге. Жарища была страшная. Там где-то бой идет пехотный, нас это не касается. Слез я с лошади, присел на камень и о чем-то задумался. Вдруг, вижу, всполошились мои казачки, скачут куда-то мимо меня. Я им кричу: "Куда вы?.. Постой!" - а один казачишка попридержал коня и кричит мне: "За постой, барин, деньги берут"… Сел я на коня и помчался догонять сорванцов. Гляжу, а они лупят прямо на турецкую батарею… Ну и я тогда припустил пошибче, кричу казакам: "Ребята! Дарю вам эту батарею", - ведь так, кажется, настоящие-то Бонапарты делывали, а урядник мне и отвечает: "Не беспокойтесь, батюшка Димитрий Иванович, Георгия вам заработаем"… Вот, судари мои, как дела-то на войне делаются. Они взяли батарею, а мне дали Георгия…
- Ну, полноте, ваше превосходительство, - сказал Гарновский.
Скобелев повернулся к Орлову и негромко сказал:
- Да вот, Давыд… Мишка!.. Это беда такого сына иметь… На прошлом Георгиевском празднике Государь Батюшка и скажи мне: "Ты - сын и отец знаменитых Скобелевых"… А?! Знаю - ненароком сказал… Царь Батюшка меня любит… Он того и в мыслях не имел, чтобы задеть или обидеть меня… Ну, а питерские-то завистники и подхватили, и понесли. Сын и отец!.. А?! А сам-то?.. Что же, понимаю - каждому свое.
Когда Скобелев уезжал - было темно. Тускло горели редкие керосиновые фонари. Офицеры вышли провожать гостя. Скобелев долго усаживался в высокую бричку рядом с Орловым, укручивался башлыком, бранился с кучером - тоже Мишкой.
- Ты, Мишка, черт, дьявол, смотри, осторожней по этим колдобинам… Не вывали.
Бричка загромыхала по замерзшей мостовой, и до Порфирия донесся сердитый голос старого Скобелева:
- Шагом!.. Черт!.. Дьявол!.. Тебе говорят - шагом!..
"Да, - подумал Порфирий, - куда ему с Дикой дивизией по турецким тылам гулять, башибузуков резать… Печь да завалинка - удел стариков… Состарился паша"…
Порфирий так и не собрался с духом проситься к Скобелеву в начальники штаба…
III
Через несколько томительных, скучных дней, проведенных Порфирием то в расчерчивании никому не нужных карт, то за ломберным столом - играли в винт и в безик, а иногда подзуженные толстым Сахановским - "Ма-ка-ашку", господа, заложим" - кто-нибудь держал банк, играли в макао, играли скромненько, ставки были небольшие, и горки пестрых ассигнаций перекочевывали из одного кармана в другой, - 19-го марта, неожиданно, прямо с поезди, для осмотра войск, расположенных в Бесарабии и в Кишиневе, прибыли Великий Князь Николай Николаевич Старший с сыном и с начальником штаба генералом Непокойчицким и расположились в губернаторском доме. И еще прошло три дня какого-то томительного тихого ожидания, когда 22-го марта поутру, но приказу Великого Князя на городской гауптвахте барабанщик ударил тревогу, вестовые казаки поскакали по казармам и весь город наполнился военным шумом спешащих на сборное место полков.
Сразу все переменилось. Куда девались скука и сплин. Точно сквозь серые тучи непогожего, дождливого и сумрачного дня проглянуло солнце. Все лица повеселели. Сомнения и опасения, что ничего но выйдет - исчезли. Не напрасны были труды, расходы и лишения. Будет, будет война!
Все подтянулись, стили озабоченными и бодрыми. О том, что придется идти обратно, и речи больше не было. Ждали Государя. "Приедет и сам объявит войну!.."
Император Александр И прибыл в Кишинев вечером 11-го апреля.
В окнах домов горели свечи, вдоль тротуаров чадно дымили и полыхали желтым пламенем плошки. Тихо реяли между позеленевших раин флаги. Народ толпился по улицам. В городских церквах шел пасхальный перезвон. Восторженное народное "ура" неслось за государевой коляской.
На 12-ое апреля был назначен Высочайший смотр войскам, собранным в Кишиневе на скаковом поле.
Утро 12-го было хмурое и прохладное. Серо-фиолетовое небо висело над городом. Солнце не показывалось. Тихая печаль спустилась на землю.
Государь в мундире с вензелями своего отца на погонах утром подошел к окну и смотрел на непривычный вид южного степного молдаванского города. Широкая улица в тополях уходила вдаль. У подъезда губернаторского дома стояли коляски.
Государь посмотрел на часы.
- Его Высочество готов? - спросил он у стоящего сзади дежурного флигель-адъютанта.
- Их Высочества Государь Наследник Цесаревич и Великий Князь Главнокомандующий ожидают Ваше Императорское Величество внизу.
Государь еще раз взглянул на часы. Медленно, будто колеблясь, взял со стола белые замшевые перчатки и каску с серебряным свитским орлом, тяжело вздохнул, поднял прекрасные больший глаза к небу, перекрестился и пошел к лестнице, устланной копром.
У Кишиневского собора. на высокой паперти Государя ожидал в полном облачении епископ Кишиневский и Хотинский преосвященный Павел.
Во вдруг наставшей после криков "ура" тишине были слышны бряцание шпор, стук шагов и звякание сабель поднимавшейся за Государем на паперть спиты. Потом и эти звуки затихли и в тишину прохладного весеннего утра вошли слова преосвященного:
- Благочестивейший Государь! Один Ты с верным Твоим народом возлюбил попираемые пятою Ислама христианские народы не словом только или языком, но делом и истиной.
Порфирий стоял сзади владыки и думал:
"Один Ты… вся Европа молчала… Вся Европа противоборствовала, мешала, спокойно и равнодушно взирая на избиения и муки славян. Наш Государь не говорил, не убеждал, но пошел - делом и истиной".
Порфирий набожно перекрестился.
- Ты грядешь к нам для того, - продолжал владыка, - чтобы повелеть Твоим войскам, если не всецело сокрушить… ("отчего бы и нет?" - подумал Порфирий), то сокрушительно потрясти в самых основаниях врата адовы, именующие себя Высокой и Блистательной Портой…
"Да, конечно, - думал Порфирий, - конечно, война…" Его сердце часто забилось, и некоторое время он не мог слышать, что говорил владыка Павел.
- Под осенением небесных и земных благословений войска Твои, предводимые своим доблестным, беспредельно, восторженно любимым, тезоименным победе Вождем, Августейшим Братом Твоим, - неслось с высоты паперти, - да порадуют Тебя своими бранными подвигами и славными победами, как доселе, конечно, радовали Тебя превосходным воинским духом, порядком и благочинием, и в своем победном шествии да прейдут и тот предел, до которого в начале своего царствования дошел славный Ваш родитель, Император Николай, предписавший Порте мир в Адрианополе. От блеска подвигов и побед Твоих войск да померкнет луна и да воссияет, как солнце, Христов Крест! Аминь.
"Константинополь", - с восторгом думал Порфирий, осторожно и незаметно пробираясь за спинами певчих к наемному фаэтону, чтобы поспеть до Государя приехать на скаковое поле. Вслед ему неслось торжественное красивое пение архиерейского хора. Звенели дисканты, густо, октавой гудели басы.
IV
Лихой кубанский казак в развевающейся черкеске, с трепещущим за спиной алым башлыком пролетел мимо генерала Драгомирова, не в силах сдержать занесшего его коня, и на скаку прокричал:
- Его Императорское Величество изволят ех-ха-ать!
- Ж-жал-ломер-ры на свои места! - профессорским баском пропел Драгомиров.
Над темными рядами солдат в мундирах вспыхнули бабочками алые, синие, белые, зеленые и пестрые флажки и разбежались по полкам, исчезнув за ротами.
На разные голоса раздались команды: "Равняйсь… Смирно!" и опять: "Равняйсь"…
Все казалось, что кто-то выдался вперед, кто-то осадил, кто-то "завалил плечо"…
По широкой дороге, обсаженной раинами, вилась пыль. Звон бубенцов становился слышнее. С ним шло, приближаясь, народное "ура". Точно только этого и ожидала природа. Вдруг разорвались поднявшиеся к небу туманы, в серых тучах появился голубой просвет, солнце брызнуло золотыми лучами, заиграло алмазами на остриях штыков, озарило алые, синие и белые околыши кепи, погоны, пуговицы, стальные бляхи ремней, медные котелки.
Кавалерия села на лошадей. Пестрые двухцветные уланские и трехцветные гусарские флюгера заиграли на пиках.
- Пар-рад! Смир-р-рно!.. На плечо! По полкам шай на караул!
- Вол-лынский полк, - громко, распевно и радостно скомандовал командир полка полковник Родионов. - Шай!
Он выждал момент, когда Государь, выйдя из коляски, сел на лошадь и поднял ее в галоп, и тогда закончил:
- На кр-раул!
Тяжелые ружья взметнулись вверх и заслонили кожаными погонными ремнями бравые лица солдат. В тот же миг на правом фланге парада трубачи Конвойного эскадрона затрубили Гвардейский поход. С резкими звуками труб слился грохот барабанов и отрывистые звуки горнов. Волынцы забили армейский поход.
Искусный наездник, Государь мягко сдержал лошадь и перевел ее на шаг.
- Здо-г’ово, Волынцы! - бодро приветствовал Государь первый полк.
- Здравия желаем. Ваше Императорское Величество-о-о!!! - с ударением на "о" ответили Волынцы, грянул гимн, и понеслось раскатистое, дружное, не народное, но солдатское лихое "ура"…
Государь ехал вдоль фронта. Ни он, ни генерал Драгомиров, ни командир полка, ни батальонные, ни ротные, ни фельдфебеля, из-за рот высматривавшие Государя, как и вообще никто из военных, не думал в эту минуту, что парад перед войной, перед смертью, перед ранениями, перед всеми ужасами войны, но одни совсем бездумно, другие в восторженном ожидании грядущей победы, - победы несомненной. кричали "ура", сами поражаясь мощи своего крика.
Минцы взяли на караул, за ними Подольцы и Житомирцы, потом 7-ой саперный батальон. Звуки гимнов, играемых четырьмя полковыми оркестрами, сливались вместе, их глушило все нараставшее оглушающее "ура" шестнадцати тысяч солдат.
За саперами стояли в густых колоннах два батальона солдат и черных бушлатах с алыми погонами и в круглых бараньих шапках с зеленым верхом. У них были легкие французские ружья Шаспо. На примкнутых саблях-штыках ярко блестело солнце.
Государь задержал лошадь и протянул руку заехавшему к нему с фланга генералу.
- Здг’аствуй, Столетов… Вижу… Молодцами… и, обернувшись к батальонам. Государь поздоровался:
- Здог’ово, Болгаг’ы!
И под раскатистый ответ болгарского ополчения Государь спросил Столетова:
- На чей счет так пг’екг’асно одел?
- На счет наших славянских благотворительных комитетов, Ваше Императорское Величество. Но многие явились в собственной форменной одежде.
- Вижу… вижу… Стаг’ые вояки.
В рядах были видны старики с седыми усами и бакенбардами, и с ними рядом стояла юная, зеленая молодежь. Деды, не раз сражавшиеся в повстанческих боях с башибузуками, и вчерашние гимназисты, их внуки, покинувшие учение, чтобы постоять за Родину. Черные маслянистые глаза болгар с восторгом смотрели на "Царя Александра", гремело восторженнейшее "ура", и ружья колыхались от ликования.
Государь заехал за пехоту. Серебряные трубы "За Севастополь" 14-й артиллерийской бригады поднялись и заиграли "поход"…
А потом за артиллерией с ее легкими и батарейными пушками показались рыжие кони Рижских драгун, гнедые Чугуевских улан и вороные Изюмских гусар, и пестрые флюгера пик. Государь медленно проезжал вдоль рядов 11-й кавалерийской дивизии и приближался к фронту конных батарей - 18-й Донской и 4-й казачьей.
Авангард Русской армии представился Государю блестяще.
Государь слез с лошади. Полки стояли "смирно", держа ружья у ноги. От скакового павильона к середине фронта чинно подходило духовенство, имея во главе епископа Павла. На затихшем поле резко раздались звуки двух труб конвойных трубачей, певуче проигравших сигнал "на молитву". Пехотные музыканты повторили сигнал. Мягко улегся, успокаиваясь, рокот барабанов.
- Полки! На молитву… Шапки долой!
Солдатские ряды колыхнулись и замерли. Стало так напряженно тихо. что казалось - самое время остановилось в своем полете.
Дежурный генерал-адъютант подошел к владыке Павлу и подал запечатанный конверт.
Такая тишина стала по всему полю, что слышен был шорох взрезаемой бумаги, и когда кто-то в солдатских рядах негромко вздохнул, все на него обернулись.
И вот - раздалось то, что так напряженно ожидалось:
"Божией Милостью, Мы, Государь Император Всероссийский, Царь Польский…" - ясно и четко читал владыка слова Высочайшего манифеста об объявлении Турции войны.
Как только владыка дочитал последние слова манифеста, певчие звонко и радостно запели:
- Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробе живот даровав…
Часто закрестились солдаты, этим движением смиряя напряженность момента, достигнувшего такой силы, что дальше уже нельзя было выдержать.
После троекратного "Христос воскресе" певчие начали тихо, умиленно, а потом все громче и дерзостнее, с вызовом петь:
- С нами Бог! Разумейте, языцы, и покоряйтеся, яко с нами Бог!
Когда последний вызов к небу и ко всему миру - "яко с нами Бог" затих, начался молебен. В конце его протодиакон возгласил:
- Паки и паки преклоньше колена миром Господу помолимся.
Государь обернулся к войскам и громко скомандовал:
- Батальоны! На колени!
Солдатская масса с шорохом преклонила колени. Виднее стали артиллерийские запряжки и стоящие подле лошадей на коленях люди. Над обнаженными головами на флангах полков тихо реяли парчовые и шелковые знамена. Легкий ветер набежит на поле, развернет, заиграет пестрыми флажками жалонеров, флюгерами пик, упадет, и они прильнут к штыкам и древкам.
Когда подходили к кресту и позади Великою Князя шел генерал Драгомиров, владыка Павел передал крест священнику, а сам принял от служки икону Божией Матери и, осеняя ставшего на колено Драгомирова, громко сказал:
- Христолюбивый вождь пребывавшего в пределах нашей области воинства, благословляю тебя и всех твоих сподвижников святою Гербовецкою иконой Взбранной Воеводы, Царицы Небесной, покровительницы града и страны нашей, поручаю всех могущественному покровительству Ее и молю и буду молить Ее, да ведет Она вас от подвига к подвигу, от победы к победе… Да возвратит вас Господь к нам целыми и невредимыми, увенчанными лаврами…
Произошло некоторое замешательство. Духовенство отходило с поля и разоблачалось, генерал Драгомиров не знал, куда девать икону. Государь садился на копя. Драгомирову подали его сытую гнедую лошадь. Но это продолжалось одно мгновение - адъютант принял от генерала икону, передал со нелепому жандарму, и тот благоговейно понес ее к Драгомировской коляске, стоявшей за скаковым павильоном.
Генерал сел на коня и вынул саблю из ножен.
- Ж-жал-лон-неры на линию-у!
Вот он, тот радостный момент для юного жалонерного офицера, когда может он лихо проскакать мимо Государя, мимо войск и народной толпы и во мгновение ока точно провесить прямую линию. Бегут за ним жалонеры с флачками, стали с поднятыми ружьями, еще миг - и ружья у ноги - провешена ровная линия церемониального марша.
Полки проходили густыми батальонными колоннами "ружья вольно", артиллерия пополубатарейно, кавалерия поэскадронно шагом. Государь не подавал, как обычно, сигналов "рысь" или "галоп". Точно хотел он еще раз внимательно и тщательно осмотреть каждого офицера и солдата. Гремели и гремели полковые марши, отбивал ногу турецкий барабан. Один хор сменял другой. Пели трубы кавалерийских полков свои напевные марши и, позванивая стременами, брызжа пеной с мундштуков, проходили драгуны, уланы и гусары. Войска не расходились после марша, как это всегда бывало после парада, но снова выстраивались на поле тесными колоннами. От Государя были поданы сигналы: "слушайте все" и "сбор начальников".
Офицеры, сверкая золотом погон, сбежались к Государю. Кавалерийские и артиллерийские офицеры карьером неслись в интервалы рот и батальонов. Визжали, устанавливаясь, нервные кобылы, чуя жеребцов.
Государь тронул шенкелями лошадь и медленно подъехал к офицерам. Наступила мгновенная тишина.
- Пег’ед отпг’авлением вашим в поход я хочу вас напутствовать, - сказал просто и громко Государь.
Это не речь, заранее заготовленная, но слово отца к детям. Прекрасные глаза Государя устремились на офицеров.
- Если пг’идется вам сг’азиться с вг’агом, покажите себя в деле молодцами и поддег’жите стаг’ую славу своих полков. Есть между вами молодые части, еще не бывавшие в огне. Я надеюсь - они не отстанут от стаг’ых и постаг’аются сравняться с ними в боевых отличиях. Желаю вам возвратиться поског’ее… И со славой! Пг’ощайте, господа! Поддег’жите честь Г’усского ог’ужия!
Голос Государя стал громче, теплее и напряженнее.
- И да хг’анит вас Всевышний!