3
– Знаю я, братец, что ты ветрен. И так как тебя люблю, хочу услышать от тебя всю правду…
Разговор губернатора с Грибовским происходил в державинском флигельке, лицо на лицо. Секретарь сидел, упнув глаза в землю.
– Тебе же ведомо, что наместник всяческими безделицами подыскивается под меня и легко сказать может, что деньги похитил я!..
– Каюсь, Гаврила Романович! Тысячу эту проиграл в вист с вице-губернатором, губернским прокурором и председателем уголовной палаты…
– Все любимцы наместника! – вставил Державин. – А что же ссуды купцам?
– Просил у них денег на покрытие карточного долга. Обещали дать, но если сами возьмут у казны без расписки.
Державин ободряюще положил ему руку на плечо:
– Изложи всё на бумаге, как письмо губернатору.
Что делать! Сам небось был таким же. И чрез проклятые карты сколько мучений пережил!
По уходе Грибовского Державин велел пригласить к себе сперва вице-губернатора, затем прокурора и председателя палаты. Вице-губернатор был известный плевака. Скажет – сплюнет, переспросит – снова. Он был до крайности удивлён поздним приглашением, каковое последовало в семь пополудни. Поговорив с ним сперва о посторонних материях, Державин в виде дружеской откровенности объявил ему о несчастий.
– Посоветуй, батюшка, что же мне делать?
Услышав сие, плевака принял важный вид и стал вычислять многие свои замечания насчёт неосторожности губернатора:
– Грибовский не стоил доверенности вашей. С ним надобно поступить по всей строгости как с беспутным расхитителем и картёжником!
– Возьмите-ка бумагу со стола да прочтите, – спокойно сказал Державин.
Вице-губернатор, увидя своё имя между игроками, даже плеваться перестал. Сперва он взбесился, потом оробел и в крайнем замешательстве уехал домой. Затем Державин пригласил прокурора и председателя палаты. Испугавшись ответственности за картёж, они уже не могли предпринять со своей стороны доносов или других шиканов.
С купцами было проще. Собрав их, Державин представил дурной поступок сей во всей ясности и сказал, что отошлёт всех тотчас в уголовную палату, коль скоро не распишутся они в книгах. Купцы всё без всякого прекословия исполнили. Недостающую тысячу рублей Державин внёс свою и теперь мог спокойно ожидать враждебных противу себя действий. И они не замедлили последовать.
На другой день в губернское правление явился прокурор.
– Вот, ваше высокопревосходительство, – сказал он Державину, – мой протест, как вами был я призван в необыкновенное время ночью для прочтения бумаги, в которой я умышленно замешан в карточной игре…
Губернатор со смехом сказал ему:
– Да полноте! Что это вы затеваете пустое? Я вас никогда к себе не призывал! Да и в приказах никакие деньги не пропадали. Впрочем, вам, как говорится, и карты в руки. Ступайте да освидетельствуйте денежную казну по документам.
Прокурор удивился, сходил в приказ и, нашед всё в целости, воротился к губернатору. Державин на его глазах изодрал поданный им протест:
– Возвращаю его вам как вашу сонную грёзу… – Он оборотился к бывшему в правлении Грибовскому: – Андриан Моисеевич! Вели-ка подать шампанского, и выпьем за скорый мой отъезд в Питербурх!
Державин сам ототкнул бутыль, налил всем, в том числе и прокурору, по рюмице, выпил свою и тем завершил недолгое пребывание в Олонце.
Указом правительствующему сенату от 15 декабря 1785-го года он был назначен губернатором в Тамбов и 5 марта 1786-го года вступил в управление новой губернией.
4
"Мне сорок три года – возраст почтенный; я уже не средовек, а подстарок. Но мнится, только начинаю жить. Толь свежи чувства, толь жаден разум, толь много сил ощущаю в себе.
Был нищ и наг – стал знатен и с порядочным состоянием. Был безвестен – сделался знаменит; все питерские журналы – "Зеркало света" и "Лекарство от скуки и забот" Туманского, "Новые ежемесячные сочинения" Дашковой, "Новый С.-Петербургский вестник" Богдановича наперебой просят о сотрудничестве. В семье, с драгоценной Катюхой щастлив и безмерно, хоть детей не прижили. Посвыклись, но по-прежнему горячо любим друг дружку. Чего ж ещё желать?
Конечно, мечталось мне сесть губернатором на Казани, вблизи священного праха предков. Но как сего добиться, ежели нынешний казанский губернатор генерал-майор Татищев кресла своего покидать не намерен! Зная недовольство его своим наместником князем Мещёрским, старался я в Питере мимоходом шуточным образом склонить его переехать в Тамбов; он почти с досадою отозвался, что местом своим доволен. А опосля разнёс по городу, что я усиливаюсь искать его поста…"
Державин спомнил прощание своё с двадцатитрёхлетним Александром Петровичем Ермоловым. "Правда ли то, что вы хотите поменяться с Татищевым?" – спросил его напоследок юный фаворит, бывший поручик Семёновского полка. Державин понял, что ответ его в тот же вечер станет известен царице.
Слова пришли сами собой: "Нет! Вверенными мне постами как не собственными мне вещами меняться не могу. Я обязан быть признательным за то, что имею, и быть готовым туды, куды послан…"
Искренне сказал. Хоть и мечтал о Казани, но новым своим постом он очень ублаготворён. Здесь тысяча выгод перед Петрозаводском: площадь губернии чуть не втрое меньше Олонецкой, а населением превосходит в четыре с лишком раза. Дом изрядный, общество хорошее, подчинённых всякого рода довольно. Была бы охота, а работать есть с кем. Наместник генерал-поручик Иван Васильевич Гудович, не в пример Тутолмину, везде ссылается на законы и их одних берёт за основание.
Державин крупным косым почерком писал в Питер письма друзьям и покровителям:
"Был у нас Иван Васильевич и пробыл неделю. Будучи предшествуем благодеяниями, которые он многим исходатайствованием чинов сделал и ко мне признательными по делам отношениями, он встречен был здесь с нелицемерною от всех радостию; кроткое его, простое и снисходительное со всеми обращение, образ мыслей благородных и поступки на истинных правилах чести основанные усугубили к нему внутренним всех благорасположением то почтение, которое по наружности начальникам отдаётся… Весьма он счастлив, и мы все, ежели возможем удержать навсегда таковые между нами расположения и спокойную жизнь, отчего и служба, конечно, будет иметь свои успехи…"
…Камердинер Кондратий, скороногий, сметливый ярославец, доложил:
– До вас советник Бельский.
Державин поморщился. Бельский сей был когда-то судим, сослан на каторгу, но затем освобождён одним из милостивейших манифестов. И хоть велено было после того не определять его ни к каким местам, он служил советником уголовной палаты и открыто делал разного рода беззакония.
– Вызвал я вас, господин Бельский, – медленно начал губернатор, – дабы указать на невозможные дела ваши…
Рылястый чиновник спалым голосом возразил:
– Чист, чист, ваше высокопревосходительство! Всё наветы вражьи!
"Ишь, как осип, – подумалось Державину, – небось до утра занимался игрою, которая именуется пьянством…"
Он поднялся из-за стола:
– А кто ездил недавно в уездный город Козлов и открыто сделал себе денежный сбор, будто по приказанию генерал-губернатора и на его имя? Кто, я вас спрашиваю? Советник уголовной палаты Бельский. За таковые чудеса полагается вас немедля исключить из службы!
Бельский не дрогнул пористым лицом.
– Обнесли меня! Я всё подробно прописал о том, вот и бумага заготовлена…
Державин, всё более распаляясь, повысил голос:
– Видать, к каверзам своим приплели вы и невинных людей! Идите да подумайте на досуге, как вам впредь поступать надлежит.
Надобно прогнать эту негодь прочь из Тамбова, да сие сделать непросто. Пользуется Бельский протекцией княгини Вяземской, А. И. Васильева и шпыня Нарышкина. Как быть, коли все они прашивали покровительствовав жулику, вследствие чего Державин понуждён ограничиваться токмо выговорами и пристращиваниями! Может, подействует?
Но после такого напрягая Бельский невинно спросил:
– Ваше высокопревосходительство! Не будет ли милости вашей послать меня для сбора недоимок в Моршанск?
– Во-он! – сорвал голос губернатор и затопал ногами.
Бельского смело. Державин накинулся на ухмыляющегося Кондратия:
– А ты что стоишь статуй статуем? Порядок забыл? Вона час пополудни било… Почту небось привезли!
– Вы же велели сперва его благородие позвать…
– "Сперва, сперва"! Вечно ты пререкаешься. Барин лучше тебя знает, с чего начать!
Камердинер всё-таки заметил уходя:
– Бить яйцо с нуги аль с тельца – кака разница…
Неисправим, околотень! Ни на час без побасёнки.
Державин, остывая, принялся за бумаги, всё ещё ворча себе под нос:
– По каковски это сделано? Что за тарабарский почерк!.. Опять кляуза!..
Он откинулся на спинку кресла с потяготой: устал письма сочинять, разбирать жалобы, составлять прожекты по благоустройству города.
– Наконец-то! Экой ты, братец, право, рахманный! – уже миролюбиво встретил Державин Кондратия, замешкавшегося с почтой.
Огромный ворох разноцветных кувертов с сергучными печатями лёг на губернаторский стол. Писали сенаторы, секретари императрицы и светлейшего князя Потёмкина, придворные, купцы, издатели, чиновники-просители и просто искатели поживы, авантюристы, каких было множество в бурный екатерининский век. Звезда Державина на государственном небосклоне взошла уже достаточно высоко. В нём совместились правитель, умный и образованный гражданин и радушный хозяин. Он выписывал из Москвы с одинаковой заботливостию и канцелярских служителей для губернского правления, и балетмейстеров, и машинистов, и архитектора для постройки театра, тюремного замка и кирпичного завода.
Державин быстро просматривал конверты.
– Ба! – не удержался он. – От Капниста ответец? От дорогого полтавского помещика. Кликни-ка, Кондратий, Катерину Яковлевну…
Он в волнении поднялся. Ах! распался их незабвенный кружок. Львов сидит в столице и творит там чудеса. Взялся найти каменный уголь и нашёл – где! – у себя под боком, в Валдае. "А сколько сего угля нашёл, – писал он, – скажу только, что если ваш Тамбовский архитектор возьмётся сделать над светом каменный свод, то я берусь протопить вселенную". Да и зачем Львову какой-то тамбовский архитектор, когда сам он первый зодчий России, заполонивший её своими проектами – образцовых почтовых дворов для провинции, дворянских усадеб и сельских церквей, собора Борисоглебского монастыря в Торжке, почтового стана в Питере. Но, любимец всесильного Безбородки, и он мечтает сбросить оковы "дворской жизни", искать душевного освежения и бодрости в сельских трудах и утехах…
Бедняга Хемницер уже не мечтает ни о чём. Отправился с посольством в Оттоманскую Порту, тяжко захворал в Смирне и опочил там в 1784-м году…
А Капнист, неугомонный Капнист удалился от столичной суеты в своё украинское имение Обуховку с милейшей Сашулей. Растит детишек – старшего назвал Гаврилой! – пишет стихи, воспевает природу, изучает науки, а крестьян своих приятельски именует соседями…
Едва завидя пригоженькое личико жены, Державин чуть не бегом поспешил ей навстречу:
– Ангел мой! Письмо от Васеньки с Сашулей!
Губернаторша и в Тамбове не сидела сложа руки: вязала, плела искусно корзинки, вышивала, рисовала, собирала девиц, занимаясь с ними разучиваниями ролей для театра, шитьём костюмов и расписыванием декораций.
– Наконец-то! Дорогие Копиньки! – с нежною улыбкой откликнулась она. – Получили ли корзиночку моей работы?
– А как тебе удались, Катюха, силуэты на медальонах! – воскликнул Державин. – Капнист вылитый, да и тамбовский губернатор получился неплохо.
Катерина Яковлевна милостиво подставила щёку для поцелуя и села в низкие кресла.
Медленно, дабы продлить удовольствие, Державин принялся читать написанные знакомою рукою строки:
– "Милостивая государыня моя, Катерына Яковлевна. Любезный друг Гаврила Романович. Как бы обрадовали меня последним письмом вашим, уведомляющим, что вы избавились начальства Тутолминского и переведены в Тамбов. Вы не можете себе представить, как я тронут был етим приятнейшим известием. Вы приближились ко мне. Я от вас теперь буду только с лышком 500 вёрст. Следовательно, я не отчаеваюсь вас посетить… Благодарю вас, милостивая государыня Катерына Яковлевна, за жену и за себя, за прекрасный подарок корзинки и силуетов. Неоцененный подарок, а наипаче когда воображу, что всё то работали прекрасные ваши ручки, которыя тысячу раз мысленно целую. Ах! ежели б удалось хоть сотую часть сей суммы в самом деле их поцеловать; а то в мыслях так целую, как голодный во сне ест. Только зубами воздух кусает. Так то и я. Но надеюсь, что бог позволит мне удовольствие вас, любезнейших мне людей, видеть, а следовательно и ручки ваши поцеловать; сиречь, ваши, сударыня, а не ваши, господин кривой мизинец…"
Державин в сём месте не удержался, заколыхавшись от смеха и подняв растопыренную пятерню.
"Ганюшка мой кланяется вам, а Катенька нет, за тем, что вся слилась и склеилась оспою. Итак и за неё вам кланяюсь, и за жену, которая так засуетилась около дочери своей, что не отстаёт ни на минуту и не может и к вам теперь писать. Но уверяет чрез меня, что несказанно вас любит и почитает и желает, чтоб вы её столько ж любили. Прощайте. Я пишу затем так коротко сие письмо, что не надеюсь, что оно застало вас в Питере и будет следовательно вояжировать по всей России и приидет к вам в Тамбов как горчица после ужина. Прощайте. Желаю вам всевозможных благ. Ещё целую ручки ваши, Катерына Яковлевна, а ваше губернаторство дружески обнимаю…"
– Как живого вижу Василья Васильевича! – Катерина Яковлевна встала с кресел, положила голову на плечо мужа.
– Катюха, давай ему послание сочиним. Пособляй!
– Кто же лучше тебя, Ганюшка, в сём свете сочинить сумеет!
Она с кроткою улыбкой следила за быстрой рукой мужа.
– Изволь, готово! – Державин поднялся с листком:
"Гаврила, тамбовский губернатор, и Екатерина, тамбовская губернаторша, здравия вам желают и нарочного курьера наведаться о здравии вашем отправляют, и о себе объявляют, что они очень весело и покойно поживают и всю петрозаводскую скуку позабывают, и вас к себе в гости приглашают, и бал для вас и пир сделать обещают, и более писать теперь чего не знают…"
– Весело справлено! – Катерина Яковлевна сделала приписку и самолично законвертовала письмо. – А что наш губернатор? Ужли намерен седни всю эту почту прочесть?
– А это зависит от приказаний дражайшей госпожи губернаторши! – в тон ей ответствовал Державин.
– Тогда иди-ка, Ганюшка, я тебе лучше спиночку почешу…
5
28 июня 1786-го года, в годовщину восшествия на престол императрицы Катерины Алексеевны, в зале Тамбовского дворянского собрания состоялось празднество, особая пышность которого объяснялась присутствием генерал-губернатора. На сцене представлен был греческий храм. В подражание древнему афинскому обычаю из него вышли попарно дети в белых туниках, с цветочными перевязами. Во время их шествия хор исполнил сочинённый Державиным к сему случаю "Гимн богине":
Премудра" Афина!
Всещедро божество!
Ты нам покров едина,
Ты наше торжество!
Благоволи прибавить
Щедроту к нам свою,
Почтить того, прославить,
Кто только лишь твою
Одну святую волю
И твой закон хранит…
Дети остановились перед наместником, поднесли ему венец, сплетённый из дубовых листьев, и корзину цветов, а юноша обратился к Гудовичу:
– За оказанные благодеяния здешнему обществу подносим искренние знаки нашей вам благодарности и почтения.
– Позволь, – добавила девушка, – да радость нашу изъявим мы плясками и играми…
Празднество завершилось балом и иллюминацией…
Гудович был в восторге от оказанной ему чести. Отъехав в Рязань, он там столь часто повторял подробности празднества, что каждый знал о них, словно был сам свидетелем торжества. Рязанский губернатор Волков прямо говорил, что если и поправится Тамбов, как только Державиным.
Между тем дела в губернии были в расстройстве. Плачевное положение усугублялось тем, что за шесть лет Тамбов сменил уже четырёх губернаторов. За это время недоимка по губернии выросла громадная. В ведении дел и во всех присутственных местах царил полный беспорядок: некоторые дела были запутаны, заброшены, а другие и вовсе исчезли без следа. Не хватало канцелярских служащих, а те, что были, следуя примеру Бельского, щеголяли и хвастали друг перед другом своими познаниями и ловкостию в науке лихоимства и крючкотворства…
Державин уже много старался и хлопотал о переводе в Тамбов на службу нескольких своих прежних сослуживцев и вообще любимых им лиц из Петрозаводска, Питербурха и Москвы. Переманивал он Грибовского, которого собирался сделать директором училищ. Звал Эмина, затем переводчика Тацита – Поспелова, и всё покамест напрасно.
Самый город был в жалком положении: присутственные места разваливались без ремонта, а частные здания строились как попало – без планов и архитекторов.
Сами границы Тамбовской и смежных с нею губерний были ещё совершенно не определены и не ведомы никому. Производство уголовных дел тянулось бесконечно; все без исключения лица, находившиеся под судом, невзирая на род преступления, содержались в тюрьмах. Да и каких тюрьмах! Новый губернатор самолично убедился в их непригодности.
В сопровождении коменданта Булдакова, Бельского и других чиновников уголовной палаты Державин обозрел эти смердящие, вросшие от времени в землю, без света, без печей избы или, лучше сказать, скверные хлевы. Под самым потолком находились нары, на которых лежали колодники. Из мрачных нор едва-едва белели лица, слышны жалобные стоны, сопровождаемые звоном цепей.
– Сколько ж тут несчастных? – пришепеливая от волнения, спросил губернатор у коменданта.
– Более ста пятидесяти, ваше высокопревосходительство! – бодро, зычным военным голосом отвечал полковник Булдаков.
Потрясённый Державин только и молвил:
– Беспорядок сей надобно отвратить, и немедля!
– По делу сидят! – высунул своё пористое лицо Бельский.
– Молчите, вы! – распаляясь, прикрикнул губернатор. – Из-за вас-то и вся волокита! Медлите в уголовной палате, не подписываете дел и не отзываетесь никаким голосом!
Он приказал, не дожидаясь разрешения наместника, разломать несколько ветхих строений приказа общественного призрения и, перебрав их, сделать пристройку к кордегарде близ острога для колодников, которые не в тяжких винах судятся. А для больших преступников очистить и исправить в остроге избы. Одновременно он распорядился, дабы производство дел о колодниках было ускорено и преступников разделили по степеням виновности, а некоторых выпустили на поруки.
Через год в городе уже существовал настоящий тюремный замок с кухней и лазаретом, содержащийся чисто и опрятно, что по тем временам было диковинкой. Но, воюя с беззакониями и нарушениями государственных уложений, губернатор внезапно для себя обнаружил, что в Тамбове не было законов! Иными словами, во всём городе не имелось ни одной книжки избранных собраний законов, и сотни подьячих, десятки высших чиновников руководствовались всякий раз чем бог на душу положит. Вследствие этого один из вице-губернаторов даже разрешил иеромонаху жениться, вспомнив какую-то несуществующую статью.