Державин просит своего московского родственника Арсеньева купить и выслать несколько экземпляров собраний законов. Но, видно, провидение не благоволило к Тамбову или же Арсеньев принял Тамбовскую губернию за плавающий по волнам корабль или стрелковый батальон. Прибывшие для управления краем книги были: "Регламент адмиралтейства" и "Полковничья инструкция". Оказалось, что в столице ничего нельзя было найти, кроме этих двух книг. Так и продолжал Державин управлять краем без законов, но это не умерило его энергии и пыла.
Он обратился к князю Трубецкому, другу и сподвижнику знаменитого книгоиздателя, просветителя и масона Новикова, одного из основателей Типографской компании, с просьбою продать типографский станок, известное количество литых букв, а также подыскать мастеров, которые согласились бы приехать в Тамбов. До этого целая куча копиистов занималась в наместническом правлении размножением одинаковых административных предписаний. Вскоре из Москвы явилось всё нужное для типографии, и предписания стали печататься. Кроме того, заведены были "Губернские ведомости", в коих сообщалось о проезжих именитых людях, о проходе воинских команд, о цене на хлеб и на товары первой необходимости. Вслед за тем в Тамбове обнаружились свои переводчики и переводчицы, затеплилась литературная жизнь.
В губернаторском доме – помимо вечеров, балов и концертов, которые давались почти ежедневно, – стараниями Державина заведены были классы для детей и молодёжи. Здесь преподавались грамматика, арифметика, геометрия, а раз в неделю – уроки танцевания, для чего был выписан танцмейстер.
Первый год державинского губернаторства в Тамбове совпал с появлением указа об учреждении в российских городах народных училищ. В самом Тамбове до того не было учебных заведений, кроме жалкой гарнизонной школы и духовной семинарии. Открытие училищ намечалось ко дню коронации Екатерины II – 22 сентября. Времени оставалось в обрез, но Державин со всем своим пылом принялся за дело. Для помещения наняли дом купца Ионы Бородина, а его брат Матвей в день открытия училища довольствовал народ питием и обедом на городской площади перед наместническим домом.
Но самым примечательным событием стала речь свободного поселянина – однодворца Захарьина.
После торжественного молебствия приглашённые собрались в училище, где под пушечную пальбу учитель Роминский сказал благодарственное слово императрице. Публика направилась было к выходу, её остановил у самой двери Захарьин. Губернатор попросил всех воротиться в залу, и Захарьин произнёс речь перед портретом Екатерины II: "По воспитанию моему и по рождению я человек грубый: я бедный однодворец и теперь только от сохи; но, услыша, что государыня благоволила приказать в здешнем городе открыть народное училище, почувствовал я восхитительное потрясение в душе моей…"
Публика прослезилась. Приятели сообщали Державину, что, когда выступление Захарьина было напечатано в столице, жители забыли "магнетизм, до неё занимавший весь город". Тронута была и сама Екатерина II.
Державин торжествовал: взволновавшая всех речь однодворца была написана им самим.
Помимо хлопот об обществе, которое губернатор старался забавлять и веселить и в этих забавах по возможности образовывать и поучать, он не забывал и о нуждах самого города, нуждах почти неотложных. При Державине был составлен подробный план Тамбова, городская земля стала продаваться участками с обязательством строить на ней известным законным порядком, а не так, как кому вздумается.
С особым усердием заботился новый губернатор о судоходстве реки Цны. По его указанию землемер обследовал берега и проследил, удобен ли по ней путь от Тамбова до Морши, от Морши до Мокшны и даже до самой Оки. Державин желал таким образом улучшить торговлю Тамбова и облегчить как привоз строевого и дровяного леса, так и камня, имевшегося в большом количестве по берегам реки Цны ниже Морши. Он мечтал об устройстве шлюзов на Цне и даже передал в Питербурх на рассмотрение инженерной комиссии специальную записку.
В самую середину зимы 1786/87-го года в Тамбов для ревизии приехали по высочайшему повелению сенаторы Воронцов и Нарышкин. Результатами обследования они остались вполне довольны, и впоследствии Тамбовское наместничество получило высочайшую благодарность. Однако именно с этой поры, по словам Державина, Гудович стал к нему заметно холоднее. Впрочем, Гудович всё-таки представил Державина к ордену и заявил, что тот, найдя губернию в полном беспорядке, всё устроил к лучшему и быстро и успешно. По этому представлению в сентябре 1787-го года Державин получил орден святого Владимира 3-й степени при письме Воронцова, который объяснял награждение не крестом 2-й степени только тем, что значение ордена хотят поднять.
6
Однажды, выходя из наместнического правления, Державин увидел на крыльце мальчика лет семи или восьми, с цепью на шее. Он вернулся с ребёнком в присутствие и расспросил его.
Мальчик рассказал, что он сын крепостного человека из села Борщёвки, принадлежащего помещику Дулову, что он был приставлен барином пасти свиней и однажды одну из них нечаянно упустил из поля в село. Помещик наказал его "езжалами, кнутьями и палками", надел на него цепь и приковал к стулу, с тем чтобы на другой день повторить наказание. Цепь оказалась надломленной, и мальчик бежал в город.
Державин вызвал Кондратия и поручил ему отвести мальчика в приказ общественного призрения.
– Ишь, как его припрыснули! – ахнул Кондратий. – Вся спина в рубцах!..
– Вели моим именем штаб-лекарю описать имеющиеся на нём боевые знаки, – приказал губернатор.
Для того времени явление это было вполне обыкновенное, но, к чести Державина, все доходившие до него жалобы подобного рода не оставались без последствий. Он обратился к предводителю дворянства, предложив ему собрать сведения о состоянии и поведении Дулова. Соседи помещика, не желая выносить сор из избы, отнеслись неведением, уездный же суд донёс о двух жалобах на него за побои. В конце концов мальчика пришлось вернуть Дулову, однако Державин строго предписал ему обращаться со своими рабами снисходительно, угрожая в противном случае отдачей под суд.
На том история с пастушонком кончилась. Надо думать, что Дулов был барином мелким, который не мог и не посмел войти в открытую борьбу с губернатором.
Но случай этот послужил началом широкой неприязни провинциальных помещиков к Державину, посмевшему остановить их произвол. Упрямо воюя с жестокостью крепостников, губернатор всё более убеждался, что ему трудно рассчитывать на лёгкую победу. Свои огорчения Державин изливал в домашних разговорах с верной Катериной Яковлевной, в письмах к друзьям – Львову, Капнисту, Гасвицкому, который вышел уже в отставку и побывал оренбургским и бузулуцким предводителем дворянства.
Осенью 1787-го года Гасвицкий собрался к старому своему другу в гости. Жил он теперь не так далеко от тамбовских земель, в своём курском имении Сорокине Старооскольского уезда. Добирался долго. Всю осень было погодливо, дороги раскисли, и даже на буграх блестела водой потная земля. Средь пожолклой листвы сиротливо выглядывали красные ягоды волчьего лыка, не надобного ни человеку, ни птице.
Низкий губернаторский дом походил на осаждённую крепость. Гасвицкий стретил у дверей камердинера Кондратия, дежурившего со сломанной фузеей; в людской, обнявши орясины, вповалку спала челядь. Сам Державин в халате наопашку расхаживал по комнатам, проверяя готовность фортификаций.
– Да ты никак турка в Танбове ожидаешь? – удивился Гасвицкий, немного робея перед высоким положением своего друга.
– Куда там! – махнул рукою губернатор. – Если бы турка! Вишь, объявил мне войну по всем правилам сего искусства некий грозный генерал…
– Так принимай испытанного воина в свою дружи ну! – ни о чём более не спрашивая, воскликнул Гасвицкий. – А где же драгоценная Катерина Яковлевна?
– Готовится отъехать в недоступные противнику земли – к тамбовским нашим знакомым Ниловым или к другу моему Степану Данилычу Жихареву.
За скромным по случаю поста столом друзья выпили по рюмице, спомянув пережитое.
– Расскажи, Гаврила Романович, что за генерал на тебя войной идёт? – полюбопытствовал Гасвицкий. – Да и кто может поднять руку на первого в губернии человека?
– Ах, Петруха! – понурно отвечал Державин. – Глушь и дикость тамбовцев мне надоедать стали. Местное дворянство так грубо и необходительно, что воистину ни одеться, ни войти, ни обращения, как должно благородному человеку, не имеют. А осеневать тут и вовсе тошно. Веришь, не успеваю одно неприятное дело кончить, как другое наваливается. Только-только помирил дикого старца, известного у нас буйною и нетрезвою жизнью – Михайлу Сатина и незаконных его детей с другими наследниками. И на тебе! Появился генерал-майор Загряжский. Он давно уже избрал для постоя своего полка собственное имение Куровщину и разорил незаконными поборами соседских государственных крестьян и однодворцев. Кормил полк на их счёт и насильно забирал провиант и фураж за три года вперёд, что не позволено войскам даже и в чужих землях…
– Что ж, он теперь пустил против тебя боевыми порядками полк свой? – густым голосом отозвался Гасвицкий.
– Нет, полк его выведен на Кавказскую линию. А он, вишь, выпросился в отпуск и начал новые проделки. Приказал всем своим крестьянам, а также чужим соседним собраться и строить ему дом. Насильник! Кажный должен был к нему являться со всем инструментом и необходимым материалом…
– А у кого не было лесу?
– Те сами оставались под открытым небом: гренадеры и бомбардиры из свиты генерала разбирали избу несчастного мужика в час времени. И тот сам вёз свои лесины Загряжскому. А сейчас генерал и до меня добрался. Веришь ли, взял из театра казённого машиниста и увёз к себе в имение. Я, ссылаясь на то, что в нём нужда, потребовал его присылки. Генерал преспокойно объяснил, что не выпустит. Тогда… – Державин смял салфетку и бросил на стол. – Тогда я приказал взять у него машиниста насильно, через полицию, что и было исполнено…
Гасвицкий оглушительно захохотал, отчего и без того красное его лицо налилось сизой кровью. "Эх, Петруха! Смерть примешь от апоплексического удара", – невольно подумал Державин и, пришепеливая от волнения, сказал:
– Но не на того он напал! Меня ему не съесть!..
– Проварилось ли белужье звено? – решив отвлечь мужа от неприятного разговора, осведомилась Катерина Яковлевна.
Гасвицкий вместо ответа только зачавкал набитым ртом, а Державин подцепил кусок и поморщился:
– Кушанье солоненько состряпано! Али ты, хозяюшка, в кого-то влюблена?
– Ах, милый суевер! Влюблена – и сколько лет! – в тон ему ответствовала Катерина Яковлевна, залившись нежным румянцем. – Да всё в тебя, в тебя, Ганюшка!..
– Ну ладно, – посветлел губернатор. – Тогда попотчуй нас к чаю сдобниками. Да вели подать на стол сахару и колотого и толчёного…
Рёв, гиканье и свист заполнили площадь. Нерадивый отставной бомбардир, спавший в приворотной будке, кинул алебарду и прыснул вдоль улицы. Против окон в сопровождении двух штаб-офицеров остановил коня Загряжский – тучный, пучеглазый, длинноносый, в зелёном генеральском мундире. Он размахивал шпагою и кричал дискантом:
– Эй, губернатор! Выходи, обидчик, потолкуем!
Кондратий побежал было в людскую за ополчением, но, убедившись, что прямой опасности губернатору нет, воротился, покачал сивеющею головой:
– Ишь пялится пучеглаз, ровно сирин ночной! Спородила его мать, а ума не вложила…
Державин не выдержал, вскочил на высокое окно:
– Пошто ж ты сильничаешь, ирод? Уважай государынину власть!
Загряжский ещё пуще выпучил глаза:
– У меня, вишь, никому спуску нет! И ты для меня не губернатор, а… – и он похлопал себя по широкой заднице, обтянутой голубыми рейтузами.
Гасвицкий побагровел:
– Ну, погоди, я тебе сошник твой длинный переломаю!
Он выхватил у Кондратия фузею и на тяжёлых ногах кинулся к двери. Но Загряжский стрекнул шпорами лошадь и полетел центральной улицею, выкрикивая срамные слова.
– Ну что с ним прикажешь делать! – сокрушённо сказал Державин вернувшемуся другу. – Ведёт себя татски, да и тверёзым никогда не бывает.
Проводив Катерину Яковлевну, старые друзья сидели за ужином. Им прислуживал Кондратий, который рассказал об услышанном от соседской кухарки:
– Наш-то енерал с двумя пистолетами ворвался в обед к господину Арапову при больших гостях. Слуги попадали, как сноповье. Стращал разными угрозами ваше высокопревосходительство. Грозился, что дождётся ночами вашего выезда…
Сержение генерала не испугало Державина. Бесило другое: опять секретарь Гудовича Лаба, проворный, умеющий подольщаться к разного характера людям, вместе с вице-губернатором Ушаковым зачнёт плесть свою паутину. А Гудович, видать, человек слабый или, попросту сказать, дурак, набитый барскою пышностию. И наушничанье сие он воспримет как новый знак неблагополучия в губернии Тамбовской…
Внизу раздались тяжёлые удары в дверь. Губернатор поднялся:
– Кондратий! Ежели это давешний безобразник – впусти, мы с ним объяснимся.
Один из офицеров, сопровождавших днём Загряжского, развязно вошёл в кабинет:
– Имею честь, ваше высокопревосходительство, передать вызов от его высокопревосходительства генерал-майора Загряжского на дуэль. Как благородный дворянин он предлагает вам кровью смыть нанесённое ему оскорбление.
– Гаврила Романович! – медведем поднялся Гасвицкий. – Дозволь я вместо тебя отправлюсь на дуэль. Могу на шпагах, могу и на пистолетах, а могу… – он растопырил огромную свою пятерню, – и на кулачки вызвать…
– Постой, братуха, дело сурьезное! – усадил его Державин и оборотился к офицеру: – Я как губернатор дурачества такого совершить не могу! – он повысил голос так, что слова его были слышны за окном, где в темноте прятался Загряжский. – Но если господину генералу угодно объясниться со мной по какому-то частному делу – прошу его к себе. Если же у него дело официальное – приглашаю его как правитель в наместническое правление во время присутствия. Честь имею!..
Офицер растворился в темноте, а затем двенадцать копыт, высекая из булыжника искры, загремели по площади.
Загряжский ускакал в Рязань к Гудовичу, а когда и там не нашёл поддержки, поехал жаловаться на Державина в Киев Потёмкину.
С тяжёлым сердцем покидал Гасвицкий своего друга. Он подметил за ним не только обычное любление правды.
Окружённый большею частию чиновниками корыстными и коварными, губернатор порою попадал в неловкое положение. Спасский капитан-исправник Рогожин беззастенчиво грабил крестьян и, собирая подати, вместо положенного законом рубля брал десять. Кто-либо осмеливавшийся противодействовать его алчности тотчас подвергался жестокому наказанию. Приказчик полковника Мельгунова Ульяновский, просвещённый и гуманный человек, описал подвиги Рогожина, послав бумагу губернатору. Однако спасений нижний земский суд обвинил во всех грехах самого Ульяновского.
Во время разбирательства в Спасск приехал Державин. Губернатора поджидала депутация. По наущению Рогожина восемь стариков подали Державину жалобу на Ульяновского, выхваляя капитана-исправника как примерного начальника. Когда Гудович решил поступить с преступником по всей строгости законов и отправить его в уголовную палату под суд, за Рогожина вступился Державин, и капитан-исправник позднее поплатился одною отставкой.
Одним из главных виновников неприятностей, выпавших на долю тамбовского губернатора, был местный купец Матвей Петров Бородин.
7
Этот первый богатей Тамбова взялся по подряду поставлять кирпич и тем выручить город из тяжёлого положения.
Явившись в наместническое правление, он заявил, что имеет готового кирпича на складах в Тамбове и под Лебедянью более миллиона штук. Были назначены чиновник и губернский архитектор, чтобы освидетельствовать количество и качество кирпича, и оба заявили, что действительно кирпичу найдено 1 миллион 140 тысяч 500 и что он самой лучшей выжиги. Прошла зима 1787/88-го года, но кирпич так и не был доставлен. Весной же, по проведённому следствию, оказалось, что кирпича у Бородина едва полмиллиона, из коего числа четверть, если не половина, никуда не годится. Однако миллионщик вышел сухим из воды и, к крайнему неудовольствию губернатора, продолжал своё плутовство.
Когда в казённых палатах происходили торги на винный откуп, тамбовская палата отдала этот откуп Бородину. Как полагал Державин, в сговор с Бородиным вступил вице-губернатор Ушаков. Считая Бородина "хитрым и совершенным плутом", он прямо заявил об этом генерал-губернатору. Но Гудович и Ушаков под защитою князя Вяземского и родственника Гудовича Завадовского оказались сильнее, и сила одержала верх над правдой.
Событием, окончательно подорвавшим репутацию Державина-губернатора в Питербурхе, было так называемое "провиантское дело".
В августе 1787-го года Турция объявила войну России. Испытывая острую нужду в продовольствии для двух действующих армий, главнокомандующий Потёмкин в начале следующего года отправил по губерниям специального комиссионера – воронежского купца Гарденина с открытым указом о содействии в покупке и доставке провианта для армии. 23 марта 1788-го года он явился к Державину и сообщил, что закупил большое количество хлеба в Тамбовском и Симбирском наместничествах, уплатив помещикам в задаток до 50 тысяч рублей. На доплату за этот хлеб и отправку его было ассигновано 35 тысяч рублей из тамбовской казённой палаты.
Державин направил Гарденина к Ушакову как к председателю казённой палаты, но тот объявил, что необходимой суммы в наличии ещё нет. Губернатор порешил идти напролом. Он повелел коменданту с советником правления и секретарём освидетельствовать находившуюся в ведении палаты казну. Ревизия была проведена, остаточных наличных сумм за 1787-й год оказалось 177 тысяч рублей и в том числе 17 тысяч, которые были ассигнованы для провиантской комиссии. Губернатор потребовал эти семнадцать тысяч выдать Гарденину.
Этот поступок, в самом деле превышавший полномочия губернатора, оказался для Державина роковым. Все его недруги в губернии и столице подняли шум, требуя снятия Державина и даже предания его суду. Возмущённый Гудович писал князю Воронцову: "Злость, властолюбие, неумеренное, пристрастие заводить по партикулярной злобе следствия, угнетая почти всех живущих с ним без изъятия, довели его до того, что он себя совсем и против начальника позабыл…" Порицали Державина даже его питербурхские друзья.
Повторилось пережитое им в Петрозаводске, только в несравненно больших размерах. Теперь обвинения были серьёзнее, последствия ожидались более решительные.
Державин тяжко страдал, подумывал уехать в действующую армию или даже навсегда покинуть Россию. К обвинениям в самоуправстве, в дерзкой попытке "целую палату обесчестить" прибавились новые беды. Отправив из Моршанска для питербурхских казённых магазинов большое количество хлеба водою, он узнал, что много барок погибло в пути, на других хлеб вымок и сгнил.