У богатого помещика Арапова в субботу вечером собрался, как всегда, весь тамбовский почёт. Тут было семейство секретаря наместника Лабы, его родственника вице-губернатора Ушакова, председателя гражданской палаты Чичерина, обиженные Державиным незаконные дети Михайлы Сатина – подпоручик Емельян и корнет Василий Марковы. Все были в родстве между собою, и местный чиновник, быстро сживаясь с таможильцами, становился местным помещиком. Это были люди сомнительной честности или честные по снисходительным понятиям того времени, когда пользоваться казёнными суммами и пускаться с ними в разные доходные предприятия, например давать взаймы под проценты, считалось делом самым обыкновенным. И всяк, кто задел несколько личностей из администрации, вооружал противу себя целую губернию.
За карточными столами только и говорили, что о Державине. Его дерзкие попытки пресечь злоупотребления воспринимались как самовольство, особенно нетерпимое при отсутствии сильных связей в Питере и большого богатства.
Корнет Марков, почитавшийся в Тамбове за самого образованного человека, так как был исключён за нехождение из Московской гимназии, рассуждал:
– И-и, братцы, не след виршеплётов высоко подымать… Спомните, что первый наш стихотворец Тредиаковский был высечен розгами на конюшне вельможей. А известный пиит Сумароков на пути из кабака домой частенько лежал пьяный в халате на Кудринской площади в Москве…
Рылястый Бельский толкнул его в бок. В залу вошла губернаторша. Когда все отвернулись от Державина, Катерина Яковлевна порешила посещать все вечера и балы, словно бы ничего с её мужем не приключилось. Хозяин, резвунчик, хоть и в возрасте, подскочил к ней и провёл к дамам, сидевшим на другом конце залы. Умолклые было разговоры возобновились. Толстая Чичерина громко сказала жёнам Лабы и Ушакова:
– И правду говорят! Стихами поднялся, так и сиди смирно. А то хочет всё на свой лад вершить!
– Неблагодарная! – вырвалось у Катерины Яковлевны, не понимавшей, что ей устроена засада. – Не твоего ли мужа облагодетельствовал Гаврила Романович по приезде в Тамбов?
Ответом ей было только улыбание.
– Да не будь его, – продолжала губернаторша, увлекаясь гневом, – последовал бы твой муженёк в отставку, если не куда подальше!
– Ничего! – заколыхалась Чичерина. – Убрыкается её супруг – тише будет!
Катерина Яковлевна поднялась. Лицо её вмиг стало мраморно-белым.
– Скурёха бесстыжая!
Задев Чичерину по лицу опахалом, губернаторша выбежала вон. В ту же ночь она занемогла. В Питер на высочайшее имя полетела жалоба оскорблённого Чичерина, обвинившего Катерину Яковлевну в учинении драки.
"…Погубернаторствовал, правдолюбец? Рыцарь Печального Образа? У Сервантеса губернаторствовал Санчо-Панса, а в Олонецкой да Тамбовской губерниях – никак Дон-Кишот. Ах, воистину, всё начинай сызнова, доказывай, что чист и невинен. И кому? Всё блудникам и мздоимцам! От этой беды мне, кажется, не унырнуть. Ну что ж, привыкай, коровка, ко ржаной соломке. Пусть я дурен, худое имею воспитание и бешеную голову, но рассудка от меня, думаю, никто отнять не может! Трудился честно, даже о стихах позабыл. За все-то губернаторство в Тамбове и написал кроме немногих мелочей только две порядочные пиесы: "На смерть графини Румянцевой" и "Осень во время осады Очакова". Не до того было. И вот: я приехал сюда огурчиком, а теперь похож на вялую репу…"
Отрешённый от должности и преданный суду сената, Державин выехал в январе 1789-го года в Москву.
Глава шестая
"На взятие Измаила"
Гром победы, раздавайся!
Веселися, храбрый Росс…Державин
1
Пятого июля 1789-го года Храповицкий ожидал Державина в лионской комнате большого царскосельского дворца.
– Эк тебя разнесло! – не удержался отставной губернатор.
– Да и ты, Гаврила Романович, не помолодел, – в тон ему отвечал Храповицкий. – Вона паричище какой нахлобучил! Небось своих-то волос уж мало осталось…
Да, Державин за эти годы облысел, а Храповицкий растолстел, и так, что Екатерина II, смеясь над его тучностию, советовала своему секретарю почаще купаться. Теперь Храповицкий перед сном, в надежде, что не будет позван во дворец, любил изрядно покуликовать. Когда же Екатерина II вызывала его в неурочное время, он окачивался водою или пускал кровь, чтобы прогнать хмель. Раз без запинки читывал Храповицкий доклад императрице – она попросила текст. Он упал к её ногам: "У Елагина, на острову, всю-то ночь пропили, матушка государыня. Я и поутру был ещё пьян, и чтобы отрезветь, три чашки крови выпустил. Доклад вашему величеству составил по дороге в коляске, когда везли меня с острова, и читал по чистым листам…" – "Ну, бог простит, – сказала Екатерина II, – да поди же, вели написать доклад". "Руку свою дам на сожжение, – говаривала она в кругу самых ближних, – что Храповицкий не берёт взяток". Наставник юного Радищева, секретарь Екатерины II, с 1778-го года состоящий "при собственных её делах и у принятия подаваемых её величеству челобитных", Храповицкий был гибок, вкрадчив, умел ладить с Вяземским и Безбородко, дружил с камердинером императрицы Захаром Зотовым, который передавал ему самые тайные разговоры. Семейное предание гласило, что мать Храповицкого была незаконной дочерью Петра Великого.
Бесконечной анфиладой комнат, украшенных золочёным орнаментом по молочному стеклу и фарфоровыми барельефами, Храповицкий повёл Державина в кабинет императрицы. Восемь месяцев добивался отставной губернатор этого свидания, боролся с противниками, оспаривал решение сената и наконец выиграл дело. В перламутовой зале Храповицкий остановился и тронул Державина за рукав светло-синего мундира:
– Гаврила Романович, что это у тебя за фолиант?
Державин помахал увесистой книгою в переплёте:
– Подлинники всех писем и предложений господина Гудовича, которыми он склонял меня оставить без расследования расхищения казны, слабо преследовать уголовные преступления и прикрыть непорядки и кривосудие в суде…
– Да ты что? Хочешь государыню занудить? Нет, оставь-ка сей труд здесь и передашь всё на словах…
Державин не без огорчения положил книгу на столик, инкрустированный жемчугом. Он пылал желанием сообщить обо всём императрице – о кознях Гудовича, Коварствах вице-губернатора Ушакова и правителя наместнической канцелярии Лабы, но остудил себя: "Прав Храповицкий! Весьма странно покажется государыне, если я появлюсь у неё с такою большою книгою…"
Екатерина II встретила его в китайской комнате, вычурные узоры которой передавали грёзы европейцев о далёких странах Востока. Императрица сильно располнела, лицо покрылось паутинкой морщин. Ещё бы – шестьдесят годков! Ах, и в сём почтенном возрасте влюбиться в двадцатидвухлетнего конной гвардии офицера Платона Зубова! Верно сказать: то, что издалека казалось Державину божественным и приводило дух его в воспламенение, вблизи оказывалось низким и недостойным великой Екатерины…
Пожаловав поцеловать руку, императрица спросила, какую Державин имеет до неё нужду.
– Явился поблагодарить за монаршью справедливость и объясниться по делам губернии.
Екатерина II быстро возразила:
– За первое благодарить не за что, я исполнила мой долг. А о втором отчего вы в ответах ваших сенату не говорили?
– Ваше величество! – пришепеливая, сказал Державин. – Законы повелевают ответствовать строго на то, о чём спрашивают. А о прочих вещах изъясняться или доносить особо.
– Чего ж вы не объясняли?
– Я просил объяснения через генерал-прокурора. Получил от него отзыв – обращаться по команде. То есть через генерал-губернатора господина Гудовича. Но ведь я намеревался рассказать о его непорядках и поступках в ущерб интересов вашего величества. Как же мог я после того к нему обращаться?..
– Хорошо, – спокойно проговорила императрица, – но не имеете ли вы чего особливого в нраве вашем, что ни с кем не уживаетесь?
– Я не знаю, государыня, имею ли какую строптивость в нраве моём, – смело отвечал Державин. – Одно могу сказать, что умею повиноваться законам, если, будучи бедным дворянином, безо всякого покровительства, дослужился до такого чина, что мне вверялись в управление губернии, в которых на меня ни от кого жалоб не было!
– Но для чего, – подхватила Екатерина II, – не поладили вы с Тутолминым?
– Для того, что он принуждал управлять губернию по написанному им самопроизвольно начертанию. А раз я присягал исполнять только законы самодержавной власти, а не чьи другие, то не мог над собою признать никакого императора, кроме вашего величества.
– Для чего не ужился с Вяземским?
– Госудыраня! – всё более воодушевляясь, воскликнул Державин. – Вам известно, что я написал оду Фелице. Его сиятельству она не понравилась. Он зачал надсмехаться надо мною явно, ругать и гнать, придираться по всякой безделице. Что мне оставалось делать, как не просить об отставлении от службы?
– Что же за причина несогласия с Гудовичем?
– Интерес вашего величества, о чём я беру дерзнование вам объяснить. Ежели угодно, то сейчас представлю целую книгу, которую я оставил в перламутовой комнате…
– Нет, – с беспокойством отозвалась Екатерина II, – после…
Она задумалась и словно позабыла о Державине. Мысли её были далеко. Что-то неладное, грозное надвигалось на Европу. Только позавчера императрица узнала, что во Франции взволновался народ, взял подозрение на королеву и захватил Бастилию. Король же всяк вечер пьян, и им управляет, кто хочет. Знатные лица и принцы крови выезжают из страны, многие уже в Брюсселе. Но давно уже неспокойно и внутри самой России: на сей раз новый Пугачёв кивает и подмигивает из-под дворянского парика. В Москве и Питере расплодилось несчётно мартынистов и масонов, кои сеют французскую заразу. А унять их – руки коротки. У самых ворот России, прямо против Питера, грохочут пушки, так что дребезжат стёкла в Зимнем дворце. Шведы упорствуют вернуть себе побережье. На юге вот уже два года тянется изнурительная война с Оттоманской Портой, а решительного успеха всё нет…
Екатерина II провела рукою по лицу, отгоняя мучившие её сомнения. Она оглядела Державина: стоит гордо, почти заносчиво. "Поэт! В третьем месте не мог ужиться. Надобно искать причину в себе самом…"
– Хорошо, – сказала она наконец, – я посмотрю ваши дела и прикажу привести их в сенате в движение.
Давая понять, что аудиенция окончена, Екатерина II потрясла колокольчиком. Тотчас же в комнату вкатился толстяк Храповицкий. Она улыбнулась:
– Ты так проворно бегаешь, что я считаю себя обязанной купить тебе башмаки.
– Разве что волшебные… – вкрадчиво отвечал секретарь. – Да и в них могу ли я поспеть за полётом мыслей вашего величества…
Императрица улыбнулась снова: Храповицкий умел вернуть ей доброе настроение.
– Составь, Александр Васильевич, указ о выдаче его высокопревосходительству господину Державину положенного жалованья впредь до определения к месту.
Когда же Державин, поцеловав её руку, вышел, добавила:
– Пусть пишет стихи. Я ему сказала, что чин чина почитает. Он горячился и при мне. Il ne doit pas etre trop content de ma conversation.
2
Декабрьский ветер нес крошево из песка и сухого снега. Но построенные для торжественного богослужения в каре солдаты не ощущали холода в своих тонких куртках. За их спиною догорал Измаил. Рушились глиняные мечети и ханы. Даже псы не выли над трупами – они покинули мёртвый город. И нёс свои мутные, серые воды Дунай, который поэты называли голубым.
Суворов быстро шёл вдоль строя: он прощался с армией. В Яссы уже скакал гонец с долгожданной вестью. С часу на час генерал-аншеф ожидал вызова к Потёмкину, где, мнилось, его обрадуют фельдмаршальским жезлом от матушки государыни. Другой награды за измаильский подвиг он и не мнил себе. Твердыня, укреплённая и перестроенная по проектам французских инженеров, защищённая двумястамипятьюдесятью орудиями и тридцатипятитысячным гарнизоном, пала. Путь на Балканы был открыт. Турки спешно укрепляли Константинополь и создавали ополчение.
– Слава, чудо-богатыри! Вы русские! – низким, таким неожиданным при его щуплой фигуре голосом выкрикивал он, выбрасывая вперёд левую руку.
И мощное, согласно выдыхаемое тысячами лёгких "ура" перекатами неслось от каре к каре.
За прихрамывающим полководцем поспешали его военачальники – Голенищев-Кутузов, Павел Потёмкин, Ласси, Самойлов, Арсеньев, Рибас, казачьи бригадиры Орлов и Платов. Прочие генералы – Львов, Мекноб, Безбородко могли слышать клики торжества из госпиталя: при штурме они получили тяжкие ранения.
– Дозвольте обратиться, ваше сиятельство! – раздался смелый голос в рядах, и перед Суворовым вырос весёлый, ловкий гренадер.
Суворов остановился, попризажмурил глаза и вновь открыл их.
– Постой-ка, постой, братец… Кабанов?
– Так точно, ваше сиятельство!
– Помню тебя! Русский витязь! Помню, как в штыковом бою ты брал турецкие окопы под Рымником… Да чего тебе надо?
Кабанов сделал знак, строй расступился. Позади каре, нервно поводя маленькой головой, стоял стреноженный конь чистой арабской породы. Сбруя, уздечка, седло – всё было унизано жемчугом.
– Разреши, отец наш, – начал Кабанов, – вручить тебе солдатский подарок…
Генерал-аншеф стремливо обнял гренадера.
– Помилуй бог, благодарю… благодарю всех. – Он возвысил голос. – Спасибо вам, русские воины! Но… – он сделал паузу и оглядел строй ратников, – донской конь привёз меня сюда. На нём же я и уеду!
Снова, но уже без команды раздалось "ура", и Суворов двинулся к центру строя, где перед бедным походным алтарём стояли, ожидая сигнала к началу молебствия, священники в полевых ризах, тускло светились золотом кресты и паникадила.
…А в эти часы в Яссах, в огромном генерал-губернаторском дворце, светлейший князь Потёмкин мрачно мерил крупными шагами свой роскошный кабинет, обилием драгоценностей, зеркал, хрусталя и цветов похожий более на будуар принцессы. За ним с беспокойством следила, сидя по-турецки на низкой оттоманке, черноволосая худая красавица. Это была жена польского генерала Софья Витт, впоследствии графиня Потоцкая.
– О боже милосердный! – рокотал Потёмкин, вскидывая огромные ручищи, которым, кажется, было тесно и в рукавах широченного халата. – Услышь меня и прекрати мучения мои! Скорее бы, скорее!
– Князь должен успокоиться, – с заметным южным акцентом сказала Софья Витт, – судьба посылала ему добрые знаки…
Совсем недавно, долгим ноябрьским вечером она гадала светлейшему на картах и обещала, что Измаил сдастся через три недели. "Я умею гадать лучше вас", – с самонадеянной улыбкой отвечал тогда Потёмкин и в ту минуту послал приказание Суворову взять Измаил приступом во что бы то ни стало. Знаменитый генерал, скучавший без дела в Бырлате, помчался под Измаил с казаком Иваном, вёзшим его багаж. Однако светлейшего донимали сомнения. Сам он навряд ли верил в возможность взятия Измаила. Узнав, что войска уже начали отходить от крепости, он снова заколебался. Суворову полетела новая депеша: "Предоставляю вашему сиятельству поступать тут по лучшему вашему усмотрению, продолжением или предприятия на Измаил или оставлением оного…"
– Что судьба, мой друг! – Потёмкин остановился перед оттоманкой, возвышаясь, подобно башне, над красавицей, вперившей в него прекрасные греческие глаза, и глухо зашептал:
– Она не сокрыта в темноте… Она сама темнота…
Болезненная тоска, тайные предчувствия снедали князя. Если турки, не дай бог, одержат поверхность, его положение – положение вице-императора России! – пошатнётся.
В кабинет без стука ворвался низенький секретарь Потёмкина Попов:
– Ваша светлость. Виктория, и полная! Гонец от Суворова!
– Попов! – Потёмкин сгрёб его в охапку. – Где же он? Немедля ко мне! Да позови Грибовского писать депешу государыне!.. – Он завертел Попова и вместе с ним двинулся к оттоманке: – Софьюшка! Весталка! Пифия! Ведьмушка! Вы будете завтра королевой бала у меня в Яссах!..
Через полчаса Грибовский, ставший одним из доверенных лиц светлейшего князя, писал под его диктовку: "Не Измаил, но армия турецкая, состоящая в 30-ти слишком тысячах, истреблена в укреплениях пространных… Белее уже 20000 сочтено тел, да с лишком 7000 взято в плен, а ещё отыскивают; знамён 310, а ещё сообщают: пушек будет до 300; войски наши оказали мужество примерное и неслыханное…"
Увы, главный виновник великолепной победы Суворов полупил в награду немилость, опалу. При свидании с Потёмкиным в ответ на его слова: "Чем я могу вас наградить за ваши заслуги", – он дерзко ответил: "Я не купец и не торговаться к вам приехал. Меня наградить, кроме бога и всемилостивейшей государыни, никто не может!"
В несправедливой мстительности Потёмкина виделось раздражение не одним Суворовым. Светлейший болезненно ощущал, что влияние его падает, что новый фаворит Платон Зубов забирает власть над старой императрицей. Потёмкина не мог уже обмануть поток подарков. Чувствуя, что почва уходит из-под ног, он ещё храбрился и говорил, отправляясь в столицу:
– Я нездоров и еду в Питербурх зубы дёргать…